«БЮДЖЕТ
Йоханнеса и Эммы Пиннеберг
на месяц.
Ни в коем случае не превышать!!!
А. Доходы
Месячная зарплата 200
B. Расходы
а. Продукты:
Масло и маргарин 10
Яйца 5
Овощи 8
Мясо 12
Колбаса и сыр 5
Хлеб 9
Бакалея 5
Рыба 3
Фрукты 5
Итого расходы на питание: 62
б. Прочее
Страховки и налоги 3,75
Профсоюзный взнос 5,10
Арендная плата 40
Проезд 9
Эл-во 3
Отопление 5
Одежда и белье 12
Обувь 4
Стирка, раскатка, глажка 3
Моющие средства 5
Сигареты 5
Досуг 3
Цветы 1,15
Обновки 10
Непредвиденные нужды 5
Итого прочие расходы: 134
Всего расходов: 196
Остается про запас: 4
Нижеподписавшиеся обязуются ни в коем случае и ни при каких обстоятельствах не брать из кассы деньги на иные цели, кроме вышеозначенных, и не выходить за пределы бюджета.
Берлин, 30 ноября 1930»
Мгновение Овечка колеблется, думает: «Представляю, как у милого глаза округлятся!» Затем берет ручку и выводит внизу свое имя, все аккуратно складывает и убирает в ящик секретера. Потом вынимает из среднего ящика красивую пузатую синюю вазочку и вытряхивает ее содержимое на стол. Пара купюр, немного серебра и несколько медяков. Она пересчитывает: сколько было, столько и есть – сто марок. Тихонько вздохнув, перекладывает деньги в другой ящик и возвращает пустую вазочку на прежнее место.
Овечка хлопочет у плиты, передвигает туда-сюда кастрюльки, смотрит на часы – да, пора ставить картошку на огонь, милый будет через полчаса. Надо бы еще угольных брикетов в плиту подбросить. На четвертом брикете она на миг задумывается – и кладет его обратно в корзину с углем. Идет к двери, выключает свет и опять удобно устраивается в большом плетеном кресле у окна, сложив руки на животе и широко расставив ноги.
На улице настоящая буря. Деревья шумят и скребут голыми ветками по стене, мигает газовый фонарь. Через слюдяное окошко плиты на одеяло падает красноватый отсвет: он тихонько танцует, внезапно замирает, а потом долго дрожит, прежде чем опять расплясаться. Как хорошо сидеть дома одной, в темноте, дожидаться мужа и прислушиваться, не шевельнулся ли ребенок в утробе. Чувствуешь себя такой огромной и просторной, будто бы переливаешься через край и заполняешь все вокруг, поистине ты – часть мира и делаешься все больше… Ей вспоминается море: как оно поднималось и опадало, катило и катило свои волны, неведомо зачем, но как же было хорошо…
Овечка давно уже дремлет, дремлет с полуоткрытым ртом, уронив голову на плечо, – ее баюкает легкий, быстрый, радостный сон.
И она мигом просыпается, бодрая и оживленная, едва милый включает свет и весело говорит:
– Ну, как дела? Что в темноте сидишь, Овечка? Малыш не давал о себе знать?
– Нет-нет, сегодня еще нет. Добрый вечер, муж.
– Добрый вечер, жена.
Они целуются.
– Ой, какой ты холодный, милый!
– Так холодина-то какая! Сырость и холод.
– Ноги у тебя сухие? Теплые? Есть будем прямо сейчас?
– Все шик-блеск. Да, давай прямо сейчас. Вечер – лучшее время, все дела позади.
– Хорошо, накроешь?
– Конечно.
И он накрывает на стол, а она подает ужин. И несколько неуверенно говорит:
– Сегодня пикша в горчичном соусе. Совсем дешево продавалась.
– Отлично, – говорит он. – Иногда так хочется рыбы.
– Ты в хорошем настроении, – радуется она. – На работе все в порядке? Как продажи перед Рождеством?
– Ну, покупатель еще не раскачался, ажиотажа нет.
– Много сегодня продал?
– Да, сегодня мне подфартило. Наторговал больше чем на пять сотен марок.
– Ты, наверное, у них там самый лучший продавец.
– Не-ет, Овечка, до Хайльбутта мне далеко. Да и Вендт не отстает. И Йенеке, если захочет, работает очень лихо.
– Но на пятьсот марок они никогда не продадут!
– Это только сегодня, не всегда же мне будет так везти.
– Но ты же не думаешь, что тебя сократят?
– Нет, вряд ли. Пока точно нет. Посмотрим, что будет после Рождества. До первого апреля, я думаю, можно не беспокоиться.
– Уже неплохо.
– Только вот есть новости.
– Какие? Видимо, ничего хорошего.
– Мандель нанял оптимизатора. Он должен реорганизовать торговлю: экономия и все такое…
– Что ж, на ваших зарплатах больше сэкономить уже не удастся.
– Как знать, что у них на уме… Этот тип что-нибудь да придумает. Лаш слышал, ему положили три тысячи марок в месяц.
– Сколько? – изумляется Овечка. – Быть того не может! Три тысячи марок – и это Мандель называет экономией?
– Да, но все это должно окупиться в десятикратном, в двадцатикратном размере – уж он придумает как.
– Ну, вас это коснуться не должно. Может, в других отделах…
– В других отделах ведь то же самое, что и у нас… Ходят слухи, что у нас введут такую же систему, как в больших универмагах: каждому продавцу назначается норма, сколько он должен продать, и если норму не выполняешь – до свидания.
– Какая подлость! А если покупатели не идут, или у них денег нет, или цены чересчур высокие?
– Все это никого не волнует, девочка моя. Какое им дело? Установить норму в двадцать или в двадцать пять раз больше нашего заработка – вот что они сейчас обсуждают, как уверяет Хайльбутт.
– Это же тебе придется каждый день продавать на сумму, равную твоему жалованью, – прикидывает Овечка.
– Примерно так, да. Сейчас, перед Рождеством, еще ничего, но потом, когда наступит затишье… попробуй продать за день на двести марок, если никому не нужен ни костюм, ни пальто.
– Какая подлость, – повторяет Овечка. – Все равно что стоять с кнутом над душой. Такое просто недопустимо!
– Допустимо, и еще как, – откликается Пиннеберг. – Все точно помешались. Считается, что это очень удобно и рационально: мол, сразу видно, кто чего стоит. Хотя это вздор: взять хоть Лаша, он парень застенчивый и робкий, но в удачные дни, когда не тушуется, продает за троих. Он сразу сказал: если его выручку будут все время подсчитывать и ему придется постоянно бояться, получится ли выполнить план, он со страху вообще ничего не продаст.
– Какая разница, – горячится Овечка, – пусть он и правда продает не так уж много, пускай он звезд с неба не хватает, но что это за люди, которые готовы из-за этого лишить человека и денег, и работы, и последней радости? Что, слабым и жить нельзя? Надо обязательно затоптать их в грязь? Оценивать человека по тому, сколько брюк он способен продать! Поглядим, далеко ли они уедут с людьми, которые только и умеют, что много продавать.
– Ого, – говорит Пиннеберг, – что-то ты разошлась, Овечка.
– Еще бы не разойтись! Такое безобразие, я просто в бешенстве!
– А им плевать: сотрудникам платят не за то, что они хорошие люди, а за то, сколько брюк они продали.
– Но это неправда! – говорит Овечка. – Это неправда, милый! Они хотят, чтобы у них работали порядочные люди, которые не только о себе думают, но хоть чуточку замечают и других. Нет, конечно, справедливость и порядочность – это все ерунда, никому они не сдались. Но то, что они вытворяют, – с рабочими уже давно, а теперь и до нас добрались, они же взращивают настоящих хищников, – это им аукнется, милый, я тебе точно говорю!
– Конечно, добром это для них не кончится, – соглашается Пиннеберг. – Рано или поздно всему этому придет конец. Ну, сама знаешь – революция и все такое… Но боже мой, Овечка, ведь у власти опять окажутся не те, кто надо! А люди, которые все это выдумывают за три тысячи марок в месяц, – они никогда не пропадут!
– Ну, не знаю, – сердито отвечает Овечка. – Но говорю тебе: если я еще раз услышу от правительства про солидарность, самопожертвование и народное единство… Это же курам на смех! Они о нас вспоминают, только когда надо идти на жертвы…
– У нас в магазине народ давно твердит, – отзывается Пиннеберг. – Мол, кто бы ни правил, мы всегда будем в дерьме.
– Ну а на выборах, – живо интересуется Овечка, – за кого твои сослуживцы намерены голосовать?
– Не знаю, – отвечает Пиннеберг. – Скорее всего, за демократов, ну, может, за социалистов, а многие наверняка и за нацистов.
– Нет уж, спасибо! – говорит Овечка. – Я для себя решила, за кого голосовать!
– И за кого же? За коммунистов?
– Конечно.
– Мы об этом подумаем, – обещает Пиннеберг. – Я тоже всегда собирался, но так ни разу за них и не проголосовал. Они знать нас не хотят, обзывают не буржуями, так белыми воротничками…
– Ну и пусть обзывают, – говорит Овечка. – Я буду голосовать за КПГ. Если прозвищ бояться, ничего в этом мире никогда не изменится.
Устав от этой темы, супруги встают из-за стола с пикшей и принимаются за посуду: Овечка ловко моет, милый вытирает.
– Ты к Путтбреезе заходил? – внезапно спрашивает Овечка. – По поводу денег?
– Все сделано, – отвечает он. – Все оплачено.
– А он что?
– Спросил, не пора ли уже сооружать подъемник.
– Вот дурень! Нашел из-за чего волноваться. Ну, пускай каждый развлекается как может. Больше ты ни на что не потратился?
– Нет, ни на что.
– Тогда скорее отложи оставшиеся деньги.
– Хорошо, – не спорит он. Открывает секретер, достает голубую вазочку, сует руку в карман, вынимает кошелек, заглядывает в вазочку и ошеломленно спрашивает: – Там что, больше ничего нет?
– Нет, – твердо говорит Овечка, глядя мужу в глаза.
– Как так? – изумляется он. – Хоть что-то должно было остаться! Не могли же у нас кончиться все деньги.
– Могли, – говорит Овечка. – И кончились. И сбережения кончились, и то, что мы получили от пенсионного фонда, тоже кончилось. Мы все потратили. Теперь будем жить только на твою зарплату.
Его недоумение растет. Не может такого быть, чтобы Овечка – Овечка! – его обманывала!
– Но еще вчера или позавчера я видел в вазе деньги! Совершенно точно там лежала купюра в пятьдесят марок и несколько купюр помельче.