Однако – в этом и заключается совершенное Пиннебергом грандиозное открытие – его туда не тянет! Испытывать чувства, не связанные с Овечкой, ему не хочется. Что ж, вот и осталось позади отрочество с развеянными романтическими иллюзиями, разгаданными загадками и парой дюжин подружек, не считая случайных эпизодов. Потом он познакомился с Овечкой, и там, в дюнах между Виком и Лензаном, в сущности, все было как обычно – легкое наслаждение, делающее жизнь проще. И если бы Малыш не дал о себе знать, до исторического решения на лестнице на Лютьенштрассе дело бы не дошло, а Овечку постепенно вытеснила бы очередная Ева или Труде.
А потом они поженились и часто предавались тому, чем так удобно и просто заниматься в браке, и всякий раз это приносило радость, удовольствие и раскрепощение, совсем как раньше – но все-таки чуть иначе. Что-то изменилось, их соединило нечто новое, благодаря ли тому, что Овечка такая чудесная женщина, или в силу супружеской привычки, но – загадки вернулись, романтические иллюзии воскресли. Отрочество, прямолинейное и здравомыслящее: вот ты, а вот я, все как у всех, чему удивляться… И юность, которая берет то, чего жаждет, то, чего точно так же жаждет другая сторона, покуда еще нет никаких обязательств…
А вот теперь они есть!
Перед свадьбой и в первое время супружества они, бывало, очень здраво рассуждали о том, что влюбленность не может длиться вечно, что есть и другие люди, их тоже бывает приятно видеть и приятно познать – ну и хорошо, ничего трагического в этом нет. В конце концов, так уж человек устроен, и телесно, и духовно, что чем длиннее поводок, тем меньше шансов возненавидеть друг друга, а кое-что общее у них всегда будет – Малыш…
Такие беседы они вели только поначалу, а потом перестали. Не то чтобы опасались об этом говорить, просто тема как-то утратила актуальность. «Вот тогда-то оно и началось, – думает Пиннеберг, – нас соединило нечто иное…»
Да, именно тогда и именно это. Идя в баню с другом Хайльбуттом, прежде таким необыкновенным, а теперь почему-то немного смешным, он ясно понимает, что не хочет ничего испытывать ни к кому, кроме Овечки. И дело не в том, что она сейчас лежит в родовой и мучится. Ему не дает покоя мысль, что предан он не телу… Нет, он принадлежит Овечке, а она – ему, он не хочет испытывать вожделения, источник и предмет которого не она. Просто не хочет, и все.
У него вертится на языке: «Слушай, Хайльбутт, пойду-ка я лучше в больницу наведаюсь, что-то мне неспокойно».
Отговорка, чтобы не было так неловко.
Но пока он дожидается паузы между тирадами друга, в голове все смешивается: его одинокое жилище, где нечего делать, родовая палата, баня с голыми женщинами, фотографии ню – какие у некоторых девушек странно маленькие, остренькие груди, раньше и ему это нравилось, а теперь, когда он познал широкую, нежную, полную Овечкину грудь… «Вот опять, опять то же самое, все хорошее – только у нее. Нет, сейчас я скажу Хайльбутту…»
– Вот мы и пришли, – объявляет тот.
Задрав голову, Пиннеберг окидывает здание взглядом и говорит:
– Так вы собираетесь в общественной бане? А я думал…
– Думал, у нас своя отдельная баня? Нет, мы пока что не настолько богаты.
И снова Пиннеберг хочет отвертеться, но Хайльбутт уже открывает дверь и говорит:
– Разумеется, для своих вечеров мы снимаем помещение, сегодня тут только наши.
Пиннеберг заходит вслед за ним, сердце у него колотится, ему по-настоящему страшно. Но пока пугаться нечего – за кассой сидит седое существо женского пола и говорит:
– Добрый вечер, Йоахим, у тебя номер тридцать семь. – И дает ему ключик с номером.
– Спасибо, – отвечает Хайльбутт, и Пиннеберг изумляется, что Хайльбутта, оказывается, зовут Йоахим.
– А этот господин? – спрашивает старуха, кивая на Пиннеберга.
– Гость, – говорит Хайльбутт. – Так что, купаться не будешь?
– Нет, – отвечает Пиннеберг, смущаясь под оценивающим взглядом старухи. – Сегодня, пожалуй, нет.
– Воля твоя, – с улыбкой говорит Хайльбутт. – Осмотришься, а там, может, тоже возьмешь ключик у Эммы Томсен… Это Эмма Томсен, если что.
Они идут по коридору за кабинками, и от бассейна, которого они пока не видят, несется самый обыкновенный смех, и плеск, и крики, и пахнет по-банному, теплом и сыростью, и вообще все как обычно, и Пиннеберг почти успокаивается – как вдруг приоткрывается дверь одной из кабинок, и он видит в щелку что-то розовое и тотчас отводит глаза. Дверь распахивается настежь, и молодая женщина, стоящая на пороге в чем мать родила, говорит:
– Ну наконец-то, Ахим, я уж думала, ты снова не придешь!
– Как же, как же! – откликается Хайльбутт. – Позволь представить тебе моего друга. Герр Пиннеберг – фрейлейн Эмма Кутюро.
Фрейлейн Эмма Кутюро слегка кланяется и с княжеской чопорностью протягивает Пиннебергу руку. При этом становится виден рыжеватый пушок у нее под мышкой. Она и сама почти рыжая, у нее поросячьего цвета щечки, очень много розовой плоти и лобок размером со спортивную площадку; она так и пышет чувственностью.
– Очень приятно, – говорит фрейлейн Кутюро, так и стоя перед ним голая. – Надеюсь, вы убедитесь, что мы на правильном пути…
Тут Пиннеберг находит спасение – он увидел телефонную будку.
– Я на минуточку, только позвонить. Прошу прощения, – бормочет он и срывается с места.
– Мы будем в тридцать седьмой кабинке! – кричит Хайльбутт ему вслед.
Но дверь за Пиннебергом уже закрылась. Звонить он не торопится. Вообще-то еще рано, только девять часов, но что делать. Для Пиннеберга это тяжелый удар – все оказалось иначе, чем он себе представлял, ожидаемых ощущений он не испытал. А испытал только отвращение, глядя на эту бесстыжую женщину с жирной розовой грудью.
– Так последний аппетит потеряешь, – задумчиво произносит он. – Может, и вправду надо самому быть голым?
Затем, достав мелочь, вызывает Моабит.
О боже, как же все это долго, сердце у него снова начинает колотиться, зачем он только сюда притащился? «А вдруг я никогда ее больше не увижу?»
Акушерка говорит:
– Минутку. Сейчас узнаю. Как фамилия? Палленберг?
– Нет, Пиннеберг, сестра, Пиннеберг.
– Палленберг, я и говорю. Минутку подождите.
– Сестра, Пинне…
Но она уже ушла. А вдруг в роддоме лежит и фрау Палленберг, и ему передадут неверные сведения, и он будет думать, что все благополучно закончилось, а на самом деле…
– Вы тут, герр Пиннеберг? – Слава богу, подошла другая акушерка, может быть, та самая, которая занимается Овечкой. – Нет, пока еще рано. Может, еще три-четыре часа. Позвоните еще раз в полночь?
– Но все ведь хорошо… все в порядке?
– Все абсолютно нормально. Ваша жена молодец… Словом, перезвоните в полночь, герр Пиннеберг.
Он вешает трубку. Овечка молодец… и нужно перезвонить в полночь, хотя у них там, наверное, работы невпроворот. Нет, в самом деле, среди тех, кто имеет над нами власть, есть и приличные люди, они могли бы такое вытворять, но не вытворяют. Очень приличные люди. Его сердце переполняет глубокая благодарность.
Однако… пора на выход, Хайльбутт ждет в тридцать седьмой кабинке. Зачем было соглашаться на эту безумную идею – пойти сюда? Было бы хоть настроение, но сегодня настроения точно никакого. А Хайльбутт сказал: «Мы тебя ждем». Значит, эта толстуха сидит там вместе с ним, выставив напоказ свой рыжий жирный пах, пока Овечка… молодец. И все нормально, а ты давай иди.
Пиннеберг стучится в тридцать седьмую кабинку, Хайльбутт кричит:
– Войдите!
Они сидят рядом на скамеечке, похоже, и правда только разговаривают. Может, действительно все дело в нем, может, он как фрау Витт – слишком испорченный для таких вещей.
– Что ж, идем, – говорит голый Хайльбутт и потягивается. – Тесновато тут. Ох и распарила же ты меня, Эмма!
– А ты меня! – смеется фрейлейн Кутюро, и смех у нее дурацкий.
«Почему ее зовут именно Эммой? Теперь я постоянно буду сравнивать ее с Овечкой». Пиннеберг плетется за ними, разглядывая ее крепкую здоровую задницу и снова убеждаясь, что она не в его вкусе.
– Кстати, как жена? – бросает Хайльбутт через плечо. И поясняет спутнице: – Фрау Пиннеберг в больнице. Должна сегодня родить.
– А, – откликается фрейлейн Кутюро и окидывает Пиннеберга изучающим взглядом с головы до ног, словно хочет убедиться, что ему можно доверять.
– Пока рано, – говорит Пиннеберг. – Еще часа три-четыре.
– Да, – подтверждает дама, – иногда это надолго затягивается.
– В таком случае, – удовлетворенно констатирует Хайльбутт, – у тебя полно времени, чтобы осмотреться.
А еще у Пиннеберга полно времени, чтобы позлиться на Хайльбутта.
Они заходят в бассейн. Сначала ему кажется, что народу не так уж много, но потом Пиннеберг видит: людей полно. У трамплинов вообще столпотворение, и все, умопомрачительно голые, по очереди выходят на краешек доски и прыгают в воду.
– Это упражнение, – поясняет Хайльбутт, – чтобы быть храбрее. Каждый должен прыгнуть трижды. Храбрость нам нужна – ведь отношение к нам крайне враждебное…
– Да, конечно, – отзывается Пиннеберг, задумчиво глядя на сухопарую, голенастую женщину, на ее тело омерзительного пепельного цвета, как она медленно идет к концу трамплина, поднимает руки и с резким криком отталкивается. – Да, конечно, без храбрости тут никак.
– Я думаю, – говорит Хайльбутт, – тебе лучше побыть здесь. Представить я тебя не смогу, мы не называем имена гостям, а то бывали неприятные ситуации. – Он косится на спутницу. – Фрейлейн Кутюро – исключение, ей-то все равно, верно?
– Мне? – Она смотрит на Пиннеберга. – Мне плевать. Если я кому не нравлюсь, пусть что хочет рассказывает. Какая разница!
– Ну вот, – поспешно говорит Хайльбутт. – Ты побудь здесь. Тебя никто не побеспокоит. Если будут какие-то вопросы, просто помаши мне.
Хайльбутт со спутницей уходят, а Пиннеберг остается в своем углу – в тишине и безопасности. Он наблюдает за происходящим на трамплине: Хайльбутт, похоже, тут заметная фигура, все с ним здороваются, улыбаются, радуются, даже до Пиннебер