Пока медсестры улыбаются гномику со старческим морщинистым лицом, в Пиннеберге поднимается ужас. Овечка наверняка его толком не разглядела. Наконец, не в силах больше сдерживаться, он со страхом спрашивает:
– Сестра, скажите, пожалуйста, а что у него с лицом? Так все новорожденные выглядят?
– Вот это да! – восклицает темноволосая акушерка. – Теперь ему вдруг сын не угодил. Слишком ты красивый, маленький, для такого папаши!
А блондинка добавляет:
– Он же такой лапочка! Сейчас мы его причешем… – И она приглаживает волосики ребенка расческой.
Но Пиннеберга не отпускает страх.
– Ради бога, скажите, сегодня ночью еще какой-нибудь младенец родился? Да? Пожалуйста, покажите мне его… я должен убедиться, что они все такие.
– Нет, ну куда это годится, – возмущается блондинка. – У него самый славный парень во всем родильном отделении, а ему не нравится! Ну, идите сюда, молодой человек, посмотрите.
Она открывает дверь в соседнюю палату, Пиннеберг шагает за ней. Там стоит кроваток шестьдесят или восемьдесят, а в них – карлики и гномы, старые и нелепые, кто бледный, кто красный, как сырое мясо. Пиннеберг окидывает их тревожным взглядом. Увиденное его успокаивает, но лишь отчасти.
– А макушка у моего какая-то заостренная, – нерешительно говорит он. – Скажите, прошу вас, это же не водянка?
– Водянка! – повторяет женщина и хохочет. – Ох, да что же вы все за отцы такие! Мальчонка весит восемь с половиной фунтов, первые роды. Слава богу, что череп у них сжимается, а то порвалась бы ваша жена еще больше. Врач аккуратненько ее подлатал, и жена ваша держалась молодцом… Все-все, идите к ней, но долго не сидите, лучше в три зайдите еще раз.
Бросив напоследок еще один взгляд на сына, Пиннеберг возвращается к Овечке. Та сразу улыбается ему, шепчет:
– Ну правда же, он такой лапочка, наш Малыш? Правда, он красавчик?
– Да, – шепчет в ответ он. – Правда лапочка!
На дворе конец марта, среда. Пиннеберг медленно, шаг за шагом, бредет с чемоданом по Альт-Моабит и сворачивает в Малый Тиргартен. Вообще-то он должен был сейчас идти в универмаг Манделя, но взял отгул: сегодня выписывают Овечку. Она провела в родильном отделении одиннадцать дней, и за эти одиннадцать дней он видел ее всего четыре раза. С ней он каждый раз сидел по полчаса, а вот Малыша видел минуты по две, не больше, – больше ни разу не дали.
Чудно́ у них там все устроено: в часы посещения внезапно раздается крик: «К детям!» – и родители толпой устремляются по коридору и называют медсестре, стоящей в дверях, свою фамилию. Сестра исчезает и вскоре выносит белый сверток, из которого выглядывает маленькое сморщенное личико, дает на руки на минуту-две – и все, хватит.
Пиннеберг стоит и смотрит на сына. Другие приходят с группой поддержки, некоторые являются целыми семьями, со всеми родными и пятиюродными, мужчины отпускают шуточки, женщины умиляются: «Нет, ну какая лапочка!» – и все обсуждают, на кого похож младенец. Пиннеберг стоит один и, нахмурившись, разглядывает сына. Нет, теперь он знает, что они все такие – крошечные морщинистые зверушки, очень бледные, в желтизну; только глаза красивые, когда ребенок их открывает, – у их сына глаза Овечки, синие-синие.
– Все, герр Пиннеберг? – спрашивает медсестра.
Она его помнит. Или помнит его сына. Сцену в тесном тамбуре, когда он переживал, нормальный ли у него ребенок, наверняка не забыли.
– Да, все, – отвечает Пиннеберг и возвращается к Овечке.
– Ну как он? – озабоченно спрашивает Овечка. – Очень бледненький?
– Да нет, не очень, – неуверенно отвечает Пиннеберг.
– Всё теряет вес, – шепчет Овечка и испуганно озирается: не услышали бы.
– Но ты же сама говорила, после рождения они все теряют вес.
– Но не так же много! Он уже больше чем полфунта сбросил.
– Ну, может, и правда чуть-чуть бледноват, – признает Пиннеберг.
– Вот видишь, ты тоже заметил, – говорит Овечка, и ее щеки от волнения заливает румянец. – И ничего не поделаешь! Он мог бы есть до отвала, у меня полно молока! Даже сцеживаться приходится, а медсестра говорит, мол, нечего ему объедаться. Понимаешь? А он вес теряет!
– Но им, наверное, виднее, – говорит Пиннеберг. – Они вроде все такие прекрасные…
– Да, прекрасные. Но этого я хоть убей не понимаю! Почему он теряет вес? Мне приносят Малыша на десять минут и забирают, а вон та с каштановыми волосами по часу кормит!
– Все это нужно знать, – задумчиво говорит Пиннеберг. – А мы ничего не знаем…
– Да, ничему нас не научили, ничему из того, что на самом деле нужно. Вот вернемся домой, я его откормлю!
И вот Пиннеберг идет в больницу забирать свою Овечку. Уже одиннадцатый день, пора выписываться, освобождать место другим. Да она и сама уже рвется домой. Бежать без оглядки! Получить наконец ребенка в свое полное распоряжение! Наконец-то она останется с ним один на один. Почему ей не дают с ним толком пообщаться?
Пиннеберг несет чемодан – нелепый чемодан, собранный молодым, ничего не умеющим мужем. Овечка сказала: «Принеси мне одежду. И мальчику тоже – я тебе все написала, а то ты сам не разберешься».
Да, она все написала, но что такое «конверт»? Почтовый конверт Пиннеберг, конечно, видел, но речь явно о другом. Поэтому из всего отложенного приданого он берет по вещичке. Такие забавные – распашонки невообразимо крошечные, наверняка окажутся малы, он на всякий случай захватывает парочку побольше.
А одежда для самой Овечки? Вот уже много приятных дней, недель и даже месяцев он женат, но тут крепко задумывается: а во что Овечка, собственно, одевается? Блузка, комбинация, трусы – это ясно, но вот, скажем, подвязки, для чего они? Пиннеберг набил чемодан до отказа, чего там только нет, Овечка наверняка поднимет его на смех. Ну и пусть. Главное – забрать ее поскорее, не хватало еще бегать туда-сюда за вещами.
В Малом Тиргартене он останавливается передохнуть, ставит чемодан, время до восьми еще есть. Он с половины пятого на ногах, комната сияет чистотой, он даже пол вымыл и натер и постели перестелил. Хорошо, когда дома светло и чисто. Начинается новая жизнь, отныне все пойдет по-другому, ведь теперь у них есть ребенок, Малыш. Да будет свет!
Эх, хорошо сейчас в Малом Тиргартене, деревья все в зелени, кусты распустились – весна в этом году ранняя. Но когда Овечка станет гулять здесь с Малышом, лучше ей приходить попозже. Ранним утром здесь уныло, снова появились безработные. А Овечка все принимает близко к сердцу.
Поднять чемодан, и вперед! Вот уже и ворота, и толстый вахтер, который на пароль «Родильное отделение» механически отзывается: «Последний корпус, прямо до конца». Мимо проезжают такси, в них сидят мужчины, наверное, тоже новоиспеченные отцы, но более состоятельные, они могут позволить себе отвезти жену домой на машине. Такая зависть иной раз берет! Вот, например, сейчас деньги очень пригодились бы, но увы, у него они на исходе – ну как тут не позавидовать? Но скоро больничная касса должна выплатить пособия. Тогда у них снова появятся деньги, и тут уж все пойдет как по маслу, тут уж они устроятся как следует, не хуже прочих.
Родильное отделение. Точно, именно сюда такси и ехали. Может, и ему взять машину? Он стоит со своим чемоданом, колеблется, идти вроде и недалеко, но вдруг так надо, вдруг акушерки придут в ужас от того, что он явился пешком? Пиннеберг стоит и смотрит, как очередное такси степенно вкатывается на маленькую площадь и какой-то господин кричит шоферу:
– Придется немного подождать!
«Нет, – говорит себе Пиннеберг, – нет, какая еще машина». Но жалко, очень жалко и горько.
Он ставит чемодан на землю и ждет. Господин на машине и тот, предыдущий, тоже на машине – потому что теперь перед подъездом два такси, – исчезли, наверняка уже встретили жен. А Пиннеберг стоит и ждет. Пытается обратиться к медсестре, но та скороговоркой бормочет:
– Минутку, сейчас! – И убегает.
Пиннеберга захлестывает обида, он знает, что несправедлив, что медсестрам не важно, кто приехал на машине, а кто нет… но вдруг все-таки важно? Почему его не впускают? Все, хватит терпеть. Что он, хуже других? Вечно они крайние, бедняки, у которых меньше всего сил, всякий готов их затоптать. Разве его Овечка хуже других? О боже, да ну к черту, что за идиотизм, о чем он думает, конечно же, все это полная чушь, никаких исключений никто ни для кого не делает, – но его разъедают недоверие и раздражение.
Вся его радость испарилась, он стоит и мрачно смотрит перед собой. Вот оно, и дальше тоже так будет – наивно думать, что может начаться какая-то более светлая, солнечная жизнь, все пойдет как прежде. Они-то с Овечкой уже привыкли, но неужели и Малыша ждет такая же участь? Не набирает вес, с чего бы это? Эх, тут нужна не эта трусливая, мелочная злоба, а настоящая, могучая ярость – чтобы взять и разгромить все вдребезги…
– Сестра, пожалуйста!
– Сейчас. Сию секунду. Я только…
Уходит. Ушла. Ну и пусть, уже все равно, у него отгул на весь день, он так хотел провести его с Овечкой, он может торчать тут хоть до десяти, хоть до одиннадцати, и пусть все богатенькие проходят вперед него, ему все равно.
– Герр Пиннеберг! Вы же герр Пиннеберг? Давайте чемодан. Где ключ? Прекрасно. Вы пока идите в регистратуру, вон в том корпусе, заберите все документы. А ваша жена тем временем оденется.
– Хорошо, – говорит Пиннеберг, берет листочек и отправляется в регистратуру.
«Там сейчас тоже начнется тягомотина», – сердито думает он. Но нет: оформление происходит быстро, он получает все справки, где-то расписывается, и его даже ждет сюрприз: сберкасса города Берлина наделила его сына сберкнижкой с тремя марками на счете. Плетясь к роддому, он читает: «Сберегательный счет на имя Хорста Пиннеберга». Хорст Пиннеберг, надо же, что-то новенькое, это Овечка без него придумала.