Он немного веселеет. Три марки – это только начало. Если каждый месяц откладывать по три марки, через пятнадцать лет на счете скопится круглая сумма. Надо будет сегодня же обсудить это с Овечкой.
И вот он снова в коридоре. Машины тоже до сих пор ждут. И вдруг он видит Овечку – полуодетая, она бежит из одной двери в другую, на бегу машет ему рукой и, сияя, кричит:
– Милый, здравствуй!
И пропадает. «Милый, здравствуй!» – ну хотя бы Овечка всегда остается прежней, какие бы козни ни строила жизнь, она сияет и машет ему: «Милый, здравствуй!» Хотя сама явно чувствует себя не лучшим образом – еще четыре дня назад, встав с кровати, упала в обморок.
Он стоит и ждет. Вокруг толпятся другие мужчины, все ждут, ничего такого в этом нет, никто его не обделяет, ну и дураки те, кого дожидаются машины, ему их даже жалко, такая трата денег, можно ведь поймать такси, уже когда все готово.
– Да, теперь-то хорошо, что с нами теща живет. Поможет жене по возможности, – говорит один господин.
– А мы прислугу наняли. Женщине трудно одной управляться, когда маленький ребенок на руках, да еще и после родов.
– Позвольте, – горячится полный господин в очках, – здоровой женщине роды не в тягость, а только на пользу. Я жене сказал: «Конечно, я мог бы нанять тебе помощницу, но это тебя только расхолаживать будет. Чем больше будешь хлопотать по дому, тем скорее поправишься».
– Ну не знаю… – с сомнением тянет собеседник.
– Да точно, это совершенно точно так, – настаивает очкастый. – Я слышал, в селе рожают и на следующий день на сенокос. Все остальное – от лишней изнеженности… Я вообще против этих роддомов. Жена девять дней пролежала, так врач еще и выписывать ее не хотел. «Позвольте, господин доктор, – сказал я, – это моя жена, мне и решать. Как, по-вашему, мои предки-германцы обращались со своими женщинами?» Он аж побагровел – его-то предки, видать, точно не германцы…
– Моя жена – домработница, – говорит рабочий, глядя не на окружающих, а на стену. Но говорит при этом громко и отчетливо. – И я, конечно, буду рад, если она придет в себя как можно быстрее – не то лишится места, а я и сам безработный. Но если вот этот господин пришлет свою жену ее подменить, я возражать не буду: все-таки по дому помогать – это не сено косить.
Очкастый не слышит.
– У вашей жены были тяжелые роды? – спрашивает другой мужчина кого-то, с кем, видимо, успел познакомиться во время визитов в роддом.
– Тяжелые? Не то слово, голубчик, врачи пять часов от жены не отходили, а в два ночи еще и главврача вызвали!
– Моя жена та-а-ак порвалась, скажу я вам. Ужас, что ей пришлось вынести! Семнадцать швов, представляете. Семнадцать швов!
– У моей жены там узковато, понимаете. У нас это уже третий, а все равно узко. Ну, в этом свои плюсы есть, конечно. Но врачи сказали: «В этот раз, госпожа, обошлось, но в следующий…»
– А у меня жена, ну я вам скажу – просто ходячая несуразица! Сколько я ей твердил: «Детка, срок подходит, ты со дня на день родишь». А она мне: «Ты мужчина, ты ничего не понимаешь». Не лезь, мол, не в свое дело. «Ну как знаешь, – говорю, – но за последствия не отвечаю, потом виноватым быть не хочу. Тебе рожать вот-вот». Она смеется: «Ничего подобного». А наутро булочник подставил нас, не явился, и она решила быстро сбегать за булочками через дорогу, мне-то на работу, вот она и побежала, я еще сказал ей, мол, не надо, в твоем-то положении. Нет, пошла. Я сижу, кофе стынет, яйца стынут, ее нет и нет. Спускаюсь по лестнице – а мы на третьем этаже живем – и что вижу: лежит на ступенях, кровищи – море, скажу я вам. Рожает прямо на лестнице. Никакого у этих баб соображения. Ну, я ей сразу сказал: «Так тебе и надо, сама виновата».
– Неужели правда сама за булочками сорвалась? Может, кто-то ее послал? – вставляет рабочий.
Его не слышат.
– А вам тоже прислали кучу рекламных проспектов? – спрашивает кто-то.
– Да, ужас, пачками приходят. Бесконечная реклама колясок – как будто кто-то еще не купил коляску! Детское питание, солодовое пиво.
– Да, мне тоже пришло – талон на три бутылки солодового пива!
– Это жене надо, молока больше будет.
– Еще не хватало жене пиво давать – это же вредно. Спиртное же!
– Почему спиртное? Разве солодовое пиво – спиртное?
– Конечно!
– Простите, а вы читали в проспекте медицинское заключение? Врачи рекомендуют.
– Да на что мне их рекомендации, кого нынче этим убедишь! Никакого пива я жене не дам.
– Ну а я заберу свои три бутылки; если жена не будет, выпью сам. Сэкономлю на кружке.
Выходят женщины.
Распахивается одна дверь, распахивается другая, они выходят с продолговатыми белыми свертками на руках – три женщины, пять женщин, семь, у всех одинаковые свертки и одинаковая, словно тающая мягкая улыбка на бледном лице.
Мужчины замолкают.
Они смотрят на жен. Самоуверенные выражения на их лицах вдруг сменяются робостью, они делают шажок и останавливаются. Недавние собеседники мгновенно становятся друг другу чужими. Смотрят только на жен, на продолговатые свертки у них на руках, которые поселятся теперь в их доме, изменят всю их жизнь, будут ее определять. Мужчины крайне смущены.
И внезапно очень громко и шумно начинают проявлять заботу о женах.
– Ну здравствуй, нет, дай отцу подержать. Думаешь, не донесу? Ну, смотри. Как знаешь. Хоть чемодан отдай! А где чемодан? Почему такой легкий? А, ну да, вы же все это надели. Ну как, идти можешь? Трудновато? Ничего, я машину нанял, ждет у дверей. Доедем. Вот малой удивится, когда в машине поедет – в первый раз такое! Думаешь, не заметит ничего? Ну не скажи! Сейчас много говорят про вытесненные младенческие воспоминания – может, ему понравится…
И среди них стоит Пиннеберг перед своей Овечкой и твердит:
– Ну вот, ты снова со мной! Снова вместе!
– Милый мой, – говорит она, – ты рад? Трудно было эти одиннадцать дней? Ну, теперь все позади, мы выдержали. Ох, как же хочется домой!
– Я все приготовил, навел порядок, – сияя, сообщает ей супруг. – Вот увидишь. Пешком пойдем? Или лучше машину…
– Еще чего! К чему нам машина? Я с удовольствием прогуляюсь по свежему воздуху. И время у нас есть, ты же взял отгул, да?
– Да, сегодня у меня отгул.
– Ну вот, пойдем потихоньку. Ты меня поддерживай чуть-чуть.
Пиннеберг ее поддерживает, и они выходят на маленькую площадь перед роддомом, где уже рокочут двигатели машин. Тут их догоняет славная светловолосая акушерка и говорит:
– Фрау Пиннеберг, я же с вами не попрощалась! Вы уж выбирайтесь иногда с Малышом в Малый Тиргартен, мы с ним повидаемся!
– Конечно-конечно! – смеется Овечка. – Обязательно придем к вам с Малышом!
Медленно, очень медленно они проделывают путь до входных ворот, мимо проносятся машины, а они ползут шажок за шажком. «Ну и пусть, – думает Пиннеберг, – послушал я их разговоры, теперь знаю – то, что у нас нет денег, далеко не самое важное».
Они минуют вахтера, и вахтеру даже некогда пожелать им счастливого пути, потому что перед ним стоят двое – молодой человек и девушка. По ее животу понятно, зачем они пришли. И они слышат, как вахтер говорит:
– Прямо до конца, последний корпус.
– У них все только начинается, – мечтательно тянет Пиннеберг. – А мы уже отстрелялись!
Ему странно, что здесь все идет своим чередом, что сюда по-прежнему прибегают отцы, и ждут, и звонят, и навещают, и встречают жен – каждый день, каждый час. Очень, очень странно. Покосившись на Овечку, он отмечает:
– Ты тоненькая стала, как березка.
– И слава богу, – говорит Овечка. – И слава богу. Ты себе представить не можешь, какое счастье – когда наконец исчез этот живот!
– Ну, представить-то могу… – серьезно отзывается он.
Они выходят с больничной территории на мартовское солнце, на мартовский ветер. На мгновение Овечка замирает, смотрит на небо, на белые ватные облачка, торопливо бегущие по нему, смотрит на зеленеющий Малый Тиргартен, смотрит на машины, едущие по улице. Она мешкает.
– Что такое, Овечка? – тревожится Пиннеберг.
– Понимаешь… – начинает она. И осекается. – Да нет, ничего.
Но он настаивает:
– Говори прямо! Что-то же у тебя есть на уме.
– Ай, да глупость такая… Это потому что мы выписались, понимаешь. Там, в роддоме, ни о чем не надо беспокоиться. А теперь снова все зависит только от нас. – Поколебавшись, она добавляет: – Мы ведь еще так молоды. И у нас никого нет.
– Мы есть друг у друга. А еще у нас есть маленький, – говорит он.
– Да, конечно. Но ты же понимаешь?
– Да-да. Понимаю, разумеется. И тоже беспокоюсь. У Манделя все тоже стало непросто. Но у нас все получится.
– Конечно, получится.
Под руку они переходят проезжую часть и медленно, шаг за шагом, продвигаются через Малый Тиргартен. Пиннеберг косится по сторонам. Он идет с женщиной, которая несет завернутого в шаль младенца, – конверт оказался просто шалью. Выглядит это не очень празднично. «Плодят нищету», – подумал бы он прежде. Ну да, на него посматривают. Кое-кто посматривает. Но посматривают они не поэтому. Посматривают те, кто знает, что это означает, – здесь, в непосредственной близости от больницы. «Ну, теперь у вас начнется, – говорят взгляды встречных. – Теперь держись. Ты думаешь, все так просто. Нет, совсем не просто. И трудности поджидают совсем не в том, в чем ты думаешь». Вот что говорят эти взгляды – так, по крайней мере, кажется Пиннебергу.
И он просит:
– Дашь мне немного пронести маленького?
– Нет-нет, мне удобно, все в порядке. С чего это вдруг?
– Но мне совсем не трудно! Давай теперь я.
– Нет-нет, если хочешь, давай ненадолго присядем на лавочку.
И они садятся, а потом медленно идут дальше.
– Что-то он не шевелится, – говорит Пиннеберг.
– Спит. Наелся как раз перед уходом.
– А когда его опять кормить?
– Каждые четыре часа.
И вот они уже на мебельном складе Путтбреезе, и тот, как водится, именно тогда, когда нужен меньше всего, возится там и глазеет на новоиспеченную семью из трех человек.