– Ну как, хозяйка, все благополучно? – подмигивает он. – Как оно? Аист-то больно щиплется?
– Спасибо, мастер, все хорошо, – смеется Овечка.
– И как же мы теперь будем управляться? – спрашивает мастер, кивая на трап. – Как подниматься будем с мальцом? Это ведь мальчик?
– Само собой, мастер.
– Так как наверх-то попадать будем? И спускаться, когда принц будет выезжать на прогулку?
– Ах, ну как-нибудь управимся, – вздыхает Овечка, несколько нерешительно глядя на лестницу. – Я быстро приду в форму.
– Знаете что, хозяйка, – говорит мастер, окинув ступеньки-перекладины задумчивым взглядом. – Я вам так скажу: карабкаться с мальцом – это не дело. А муж не всегда будет рядом. Предлагаю приделать к потолку крепкий крюк, через него мы пропустим веревку, а на веревку подвесим короб – у меня остались ящики из-под бутылок с морилкой. В этом коробе вы будете спускать принца вниз и поднимать наверх. И все будет в лучшем виде.
– Думаете? – спрашивает Овечка и с сомнением глядит на лестницу. – Наверное, так правда будет лучше. Я еще не очень твердо держусь на ногах.
– Конечно. Все по высшему разряду сделаем, не сомневайтесь. На том и порешим. Будет у вас квартира с лифтом, и, между прочим, никаких наценок! А теперь, хозяйка, знаете что, – пока лифт еще не введен в эксплуатацию, обнимите-ка меня за шею, я вас на закорках подниму. А сына отдайте мужу, он его занесет наверх в целости и сохранности.
– Нет, это совершенно невозможно… – начинает Пиннеберг.
– Что значит невозможно? – перебивает мастер. – Вы про квартиру? Может, у вас на примете есть что получше? И деньги это «что получше» оплачивать? Пожалуйста, молодой человек, воля ваша, хоть сей момент съезжайте.
– Я вовсе не это имел в виду, – смущается Пиннеберг. – Но вы, наверное, не станете спорить, что несколько тяжеловато…
– Если вы хотите сказать, что тяжеловато тащить вашу жену на закорках – да, тяжеловато. Тут вы правы. Но если вы заглянете в задние дворы у Силезского вокзала – как там живут люди, которые платят не меньше вашего, – то про тяжеловато вы больше не заикнетесь, это я вам говорю.
– Пойдемте же, мастер, – решает Овечка. – Вперед!
Не успевает Пиннеберг оглянуться, как в руки ему суют тугой продолговатый сверток, а Овечка обнимает за шею старого пьяницу Путтбреезе, и тот, мягко подхватив ее под бедра, говорит:
– Если слишком сожму, девушка, только скажите, мигом отпущу.
– Ну да, прямо посреди лестницы! – смеется Овечка.
Судорожно цепляясь за перила одной рукой и держа сверток в другой, Пиннеберг карабкается вслед за ними, перекладина за перекладиной.
И вот они одни в своей комнате. Путтбреезе ушел, они слышат, как он стучит внизу молотком, но здесь они одни, дверь закрыта.
Пиннеберг стоит с маленьким свертком на руках, с маленьким теплым, неподвижным свертком. В комнате светло, на натертом полу – солнечные пятна.
Овечка поспешно скидывает пальто, бросает его на кровать. Легкими, тихими шажками проходится по комнате – Пиннеберг смотрит на нее.
На ходу она быстрым и точным движением поправляет рамку на стене. Похлопывает по креслу. Проводит ладонью по кровати. Подходит к двум примулам на окне, на миг склоняется над ними, очень легко и любовно. И вот она уже около шкафа, открывает дверцу, заглядывает внутрь, закрывает дверцу. Подойдя к раковине, открывает кран, пускает воду, всего несколько капель, и снова закручивает вентиль.
А потом внезапно обвивает руками шею Пиннеберга.
– Как я рада! – шепчет она. – Как же я рада!
– Я тоже рад, – шепчет он в ответ.
Какое-то время они стоят не шелохнувшись – он держит на руках ребенка, она обнимает его за шею. Их взгляды устремлены за окно, там – тень уже зазеленевших крон.
– Как хорошо, – произносит Овечка.
И он эхом:
– Как хорошо!
– Так с ним и стоишь? – спохватывается она. – Положи на мою постель. Сейчас подготовлю его кроватку.
Она быстро сдергивает маленькое шерстяное одеяльце и стелет простыню.
А потом осторожно разворачивает сверток.
– Спит, – шепчет она.
Он тоже склоняется над свертком. Вот он лежит, их сын, их Малыш – лицо красноватое, на нем озабоченное выражение, волосики на головке будто бы слегка посветлели.
– Спит, – повторяет он и испытывает странное чувство – неужели они совсем одни с ребенком, как же им его доверили, разве можно на них положиться…
Она в нерешительности.
– Не знаю, наверное, надо его сначала перепеленать, прежде чем класть в кроватку, он наверняка весь мокрый.
– А можно его будить?
– Уж лучше так, чем ему там преть. Нет, перепеленаю. Погоди… сестра мне показывала…
Она складывает пару пеленок треугольником и начинает потихоньку разворачивать сверток, медленно, слой за слоем. Боже, какие же крошечные ручки-ножки, такие слабые и хилые, и при этом огромная голова! Пиннебергу больно смотреть, он бы и рад отвести взгляд, но знает, что нельзя, нельзя с этого начинать – в конце концов, это его сын!
Овечка суетится, бормоча себе под нос:
– Как же это делалось? Так, что ли? Ой, ну какая же я неумеха…
Крохотное существо открывает глазки – мутноватые, грязно-голубые, – а следом рот, и начинает кричать – нет, скорее квакать… Какое-то беспомощное, жалкое хныканье, пронзительное, скулящее.
– Ну вот, проснулся! – волнуется Пиннеберг. – Наверное, ему холодно!
– Сейчас, сейчас, – бормочет она и пытается закрепить пеленки.
– Давай скорей, – торопит он.
– Нет, что-то не так, не должно быть складок, иначе они тут же натрут. Как же это… – У нее ничего не выходит.
Он хмурится, глядя на жену. До чего неловкая! Ясно же: уголок завернуть, а потом с другой стороны…
– Дай мне, – нетерпеливо говорит он. – Ты так никогда не управишься.
– Давай! – с облегчением соглашается она. – Если ты сможешь.
Он хватает пеленку. Кажется, что это очень просто, маленькие ручки и ножки почти не двигаются – вот так положить, потом взяться за уголки, завернуть…
– Все равно сплошные складки, – заключает Овечка.
– Да подожди ты, – огрызается он. И суетится еще больше.
Курам на смех – не может запихнуть младенцу под попу треугольную тряпку!
Малыш кричит. Маленькая светлая комнатка дребезжит от его плача, он верещит громко и пронзительно, откуда только голос берется. Весь побагровел, ему бы перевести дыхание, думает Пиннеберг, поглядывая на него, а дело все не движется.
– Давай я еще раз попробую? – мягко предлагает Овечка.
– Ну, давай, – говорит он. – Если ты думаешь, что на этот раз у тебя выйдет лучше…
И у нее выходит. Все вдруг получается легко и просто, секунда – и готово.
– Мы просто слишком нервничаем, – делает вывод она. – Скоро научимся.
Малыш в своей постельке не умолкает – лежит, смотрит в потолок и кричит.
– И что теперь делать? – шепчет Пиннеберг.
– Ничего, – отвечает Овечка. – Дать прокричаться. Через два часа ему есть, тогда он сам замолчит.
– Но нельзя же, чтобы он два часа кричал?
– Наоборот, пускай, ему только на пользу.
«А нам?» – вертится на языке у Пиннеберга. Но вопрос он не задает. Подходит к окну, смотрит на улицу. За спиной кричит его сын. И опять все не совсем так, как представлялось Пиннебергу. Он рассчитывал уютно позавтракать вместе с Овечкой, даже вкусненького купил, превысив бюджет, но когда Малыш так орет… Вся комната звенит. Он прислоняется лбом к стеклу.
Овечка становится рядом.
– Может, взять его на руки и покачать? – предлагает Пиннеберг. – По-моему, я что-то такое слышал. Так делают, когда дети плачут.
На самом деле он точно знает, что так делают, видел в книжках Вильгельма Буша, но, возможно, это не лучшая идея – ссылаться на юмористические стишки с картинками.
– Ты что, стоит только начать! – возмущается Овечка. – Тогда мы вообще ничем другим не сможем заниматься, только и будем бегать с ним по дому и укачивать.
– Может, хоть сегодня, один раз, ведь он первый день с нами, – упрашивает Пиннеберг.
– Я тебе так скажу, – возмущается Овечка, – даже пробовать не будем! Сестра сказала, лучше всего дать ему проораться, первые ночи он будет орать без умолку. Наверное… – оговаривается она, покосившись на мужа. – Может, и не будет… Но его ни в коем случае нельзя брать на руки. Крик ему не повредит. Зато он поймет, что криком ничего не добьется.
– Ну как знаешь, – откликается Пиннеберг. – Но, по-моему, это очень сурово.
– Милый, это ведь только первые две или три ночи, зато потом он привыкнет спать до утра и всем от этого будет только лучше. Медсестра сказала, из ста семей от силы трем удается с самого начала так воспитать. Вот я и хочу, чтобы у нас получилось!
– Может, ты и права. Ночью – давай попробуем, тут есть резон. Но сейчас, днем – мне же совсем нетрудно минутку его покачать!
– Ни в коем случае, – заявляет Овечка. – Даже не думай. Он вообще пока понятия не имеет, когда день, а когда ночь.
– Не обязательно так кричать, наверняка это тоже его пугает.
– А он пока и не слышит ничего! – торжествующе возражает Овечка. – В первые недели можем кричать сколько влезет. А потом – знаешь, что мы потом сделаем?
– Что же? – спрашивает он.
– Устроим его за дверью. Все равно ночью Путтбреезе на свой склад не приходит.
– Ну, знаешь! – Пиннеберг в ужасе от своей Овечки.
Однако она в очередной раз оказывается права: через некоторое время Малыш перестает кричать и лежит тихо. Они мирно завтракают, именно так, как он мечтал; милый получает выговор за растрату и все же видит, как Овечке приятно. Периодически он встает, подходит к кроватке и смотрит на младенца, который лежит с открытыми глазками. Пиннеберг подкрадывается на цыпочках; сколько бы Овечка ни уверяла, что в этом нет необходимости, что такой маленький еще ничего не замечает, он все равно подкрадывается на цыпочках. А потом садится и говорит жене:
– Знаешь, если вдуматься, это так здорово: теперь у нас каждый день будет повод для радости.