– Только не расстраивайся так, – говорит она. – Иначе и быть не могло.
– Господи, – стонет Пиннеберг, – какие же свиньи! Попадись мне этот тип…
– Перестань, – говорит Овечка. – Сейчас же напишем в больничные кассы. Сразу приложим конверты для ответа…
– На это ведь опять уйдут деньги!
– И дня через три-четыре у нас будет полный пакет документов.
В конце концов Пиннеберг садится и пишет письма. У него случай простой: в Духерове он состоял лишь в одной больничной кассе – филиале той же самой берлинской кассы. И хотя перевод в Берлин был осуществлен внутри одной организации в полном соответствии с установленной процедурой, – берлинские, разумеется, сами этого выяснить не могут.
Овечка в последние месяцы, само собой, числилась в той же кассе, что и он, но прежде, в Плаце, к сожалению, успела побывать в двух разных больничных кассах. Ну, ничего, когда-нибудь ответят и эти братцы…
– …проявить терпение и дождаться поступления необходимых документов…
Когда письма написаны, Овечка мирно сидит в своем красно-белом халате, а на руках у нее Малыш, который сосет, сосет, сосет. Пиннеберг снова окунает перо в чернильницу и самым красивым почерком пишет жалобу в страховую инспекцию.
Впрочем, нет, какая жалоба, так высоко он не заносится, просто запрос: имеет ли больничная касса законные основания для того, чтобы ставить выплату пособий по беременности, родам и кормлению в зависимость от предоставления вышеназванных документов? «Действительно ли я обязан собрать данные за последние два года…»
И в конце просьба: «Нельзя ли ускорить выплату денег, поскольку я весьма в них нуждаюсь?»
Овечка не обольщается:
– Так они сразу и взялись ради нас за работу!
– Ну, никогда не знаешь наверняка, – говорит Пиннеберг, внезапно преисполнившийся оптимизма.
И верно – никогда не знаешь: уже через три дня Пиннеберг получает почтовую карточку, где сказано, что по его заявлению начата проверка, о результатах которой ему сообщат дополнительно.
– Вот видишь! – торжествующе говорит он Овечке.
– Да на что нам их проверка? – недоумевает та. – Ведь все и так ясно!
– Вот увидишь, – предвкушает он.
Наступает затишье. Пятьдесят марок, конечно, приходится разменять, но сразу после этого Пиннеберг получает зарплату и снова откладывает купюру такого же достоинства. Пособий они ждут со дня на день.
Но денег все нет, да и проверка, по-видимому, не дала никаких результатов – справки из больничных касс Духерова и Плаца приходят быстрее. Пиннеберг складывает все вместе: справки, анкеты и свидетельство о рождении государственного образца, которое Овечка уже давно оформила. Все это он относит на почту.
– Что ж, интересно, чем дело кончится, – говорит он.
Но на самом деле ему уже давно неинтересно: столько злости, столько нервов, а все впустую. Мы ничего не можем изменить, бьемся о стену. Все как было, так и будет.
Тут-то деньги и приходят – и впрямь очень быстро, их отправляют сразу по получении документов.
– Вот видишь, – говорит он опять.
Овечка видит, но предпочитает промолчать, а то он опять начнет злиться.
– И все-таки мне интересно, что за проверку проводит страховая инспекция. Ох и получит эта больничная касса по шапке!
– Не думаю, что они еще напишут, – отвечает Овечка.
– Почему это? Раз обещали…
– Деньги-то мы получили.
И Овечка, судя по всему, права. Проходит неделя. И еще неделя. И третья. Начинается четвертая…
Иногда Пиннеберг говорит:
– Нет, я этих людей не понимаю. Я же прямым текстом написал, что деньги нужны срочно. А они тянут кота за хвост. Что за бессмыслица?
– Да не напишут они больше, – вновь отмахивается Овечка.
Но тут Овечка ошиблась. На четвертой неделе приходит ответ. Ответ краткий и учтивый: вопрос урегулирован, так как деньги из больничной кассы герру Пиннебергу выплачены.
И что, это все? Пиннеберг ведь осведомлялся, вправе ли касса требовать предоставления дополнительных документов, получить которые довольно затруднительно. Пиннеберг хотел, чтобы другие не сталкивались с подобным обращением. Неужели это все?
Да, для страховой инспекции это все, отвечать Пиннебергу по существу нет необходимости, так как деньги ему выплачены.
Впрочем, нет – не все. Есть ведь еще важные господа, заседающие в великолепном здании больничной кассы; один из самых ничтожных представителей их касты, молодой человек за загородкой, уже один раз весьма любезно обработал герра Пиннеберга. Теперь важные господа обработают его лично. Они написали ответ по делу Пиннеберга в страховую инспекцию, и страховая инспекция пересылает герру Пиннебергу копию этого письма.
Письмо довольно длинное и очень складное, в нем ни одного дурного слова о герре Пиннеберге, но запашок от этого герра Пиннеберга, конечно, скверный, кляузник он, этот герр Пиннеберг.
Что же они пишут? Что его жалоба безосновательна. Ну, это понятно, что им еще написать? Но почему же его жалоба безосновательна?
Да потому что герр Пиннеберг – лентяй. Посмотрите, он оформил свидетельство о рождении ребенка такого-то числа, а в кассу отправил только через неделю! Почему не послал его сразу же? Потому что он склочник и лентяй, ему бы только кляузничать, считает касса. «На основании этого документа легко установить, по чьей вине произошла задержка» – так она пишет.
– Эти братцы ни слова не написали о том, что они затребовали еще кучу документов за последние два года, – стонет Пиннеберг. – Все мыслимые и немыслимые бумажки! Справки просто не могли прийти раньше!
– Теперь ты сам убедился, – говорит Овечка.
– Да, убедился, – яростно подтверждает Пиннеберг. – Свиньи! Врут, изворачиваются, а нас выставляют кляузниками. Но теперь-то я… – Он замолкает, погрузившись в раздумья.
– Что теперь? – спрашивает Овечка.
– Теперь, – торжественно объявляет он, – я еще раз напишу в страховую инспекцию! Объясню, что их ответ меня не удовлетворил, что меня волнуют не только деньги – меня возмущает подтасовка фактов. Этому безобразию нужно положить конец! Пусть обращаются с нами уважительно, как-никак мы тоже люди…
– Какой в этом смысл? – тихо спрашивает Овечка.
– Ну а что же, все им спускать? – кипит он. – Понастроили дворцов, расселись в теплых креслах и командуют нами! Издеваются и нас же выставляют кляузниками! Нет, я этого так не оставлю. Я буду защищаться. Я до конца пойду…
– Да без толку все! – стоит на своем Овечка. – Ты ничего не добьешься. Посмотри, как ты в очередной раз разволновался. Ты целыми днями вкалываешь. А они ходят на работу как на отдых, у них полно времени, чтобы созвониться с шишками из страховой инспекции, и, конечно, они будут горой стоять друг за друга, а не за тебя. Ты себе все нервы истреплешь, а в итоге они только над тобой посмеются.
– Но что-то же надо делать! – в отчаянии восклицает он. – Нет сил это дальше терпеть! Что же, пусть нас пинают все кому не лень?
– Тех, кого мы можем пнуть, мы пинать не хотим, – говорит Овечка и достает Малыша из кроватки на вечернее кормление. – Мне еще отец это говорил. В одиночку человек против них бессилен, они только позабавятся, глядя, как он трепыхается. Для них это развлечение.
– Но я хочу… – упирается Пиннеберг.
– Нет, – говорит Овечка. – Нет. Хватит.
Вид у нее такой злой, что даже разъяренный Пиннеберг смотрит на нее изумленно: такой он ее еще не видел.
Потом он подходит к окну, смотрит на улицу и вполголоса говорит:
– На следующих выборах голосую за коммунистов!
Овечка не отвечает. Ребенок у груди блаженно причмокивает.
Наступил апрель с апрельской погодой – то с солнцем, то с тучами, то с градом, – на зеленеющих газонах распустились маргаритки, кроны загустели, кусты разрослись. Герр Шпаннфусс у Манделя тоже разрастается и распускается, каждый день продавцы в отделе мужской одежды обсуждают, где что опять оптимизировали. Оптимизация, как правило, приводит к тому, что вместо двух продавцов остается один, а когда он не справляется, берут очередного ученика.
Хайльбутт время от времени спрашивает Пиннеберга:
– Ну как у тебя? Сколько?
Пиннеберг отводит глаза, и когда Хайльбутт снова спрашивает: «Ну скажи, сколько? У меня много», наконец смущенно признается:
– Шестьдесят.
А как-то даже:
– Сто десять, но я справлюсь, наверстаю.
А затем они устраивают так, что, когда Хайльбутт продает костюм или пальто, Пиннеберг трется рядом, а потом записывает продажу на себя.
При этом надо соблюдать крайнюю осторожность, Йенеке всюду сует нос, а доносчик Кесслер тем более. Но они осмотрительны, они выжидают момент, когда Кесслер на обеде, а если тот некстати появляется, убеждают его, что покупка – заслуга Пиннеберга, после чего Хайльбутт хладнокровно осведомляется у герра Кесслера, не желает ли тот получить по морде.
Ах, где те времена, когда Пиннеберг считал себя ловким продавцом? Все изменилось, все стало совсем иначе!
Еще бы, никогда раньше с людьми не было так трудно. Например, приходит толстяк с женой, ищет ольстер.
– Не дороже двадцати пяти марок, молодой человек, понятно? Один мой партнер по скату купил ольстер за двадцать, настоящий английский, шерстяной, на подкладке, понятно?
Пиннеберг глупо улыбается.
– Возможно, господин несколько преувеличивает… Чтобы так дешево, за двадцать марок, и настоящий английский ольстер…
– Послушайте, молодой человек, не надо мне рассказывать, что партнер по скату меня одурачил. Он человек, которому можно верить, понятно? – волнуется толстяк. – Я не затем сюда пришел, знаете ли, чтобы вы оговаривали моего партнера по скату …
– Ради бога, простите, – бормочет Пиннеберг.
Кесслер таращится на него, герр Йенеке стоит чуть правее за вешалкой. Никто не спешит на помощь. Это провал…