– Зачем вы раздражаете покупателей? – вкрадчиво интересуется герр Йенеке. – Прежде вы вели себя иначе, герр Пиннеберг.
Да, Пиннеберг и сам прекрасно знает, что прежде вел себя иначе. Но рано или поздно человек срывается…
И дело не в покупателях – дело в самом магазине. Как только ввели это проклятое нормирование, оно всем подрезало крылья. В начале месяца еще куда ни шло, пока у людей есть деньги и они хоть что-то покупают, а Пиннеберг выполняет план и полон энтузиазма:
– Уж в этом месяце мне не придется побираться у Хайльбутта!
Но наступает день, а за ним другой, когда в магазин никто не заходит. «Завтра надо продать на триста марок», – думает Пиннеберг, возвращаясь вечером от Манделя.
«Завтра надо продать на триста марок» – вот последняя за день мысль Пиннеберга, когда он, поцеловав Овечку, лежит в темноте. Эта мысль не дает ему заснуть, за ней тянется вереница других…
«Сегодня надо продать на триста марок» – при пробуждении, за утренним кофе, по дороге, на входе в отдел, постоянно у него в голове эти триста марок.
И наконец приходит покупатель, о да, ему нужно пальто, восемьдесят марок, четверть нормы, давай же, решайся! Пиннеберг бегает вокруг, помогает мерить, расхваливает все модели подряд, и чем больше он суетится (решайся же! решайся!), тем холоднее становится покупатель. Пиннеберг задействует все ресурсы, лебезит: «У господина прекрасный вкус, господину все идет…» Он чувствует, что раздражает господина, что тому противно, но остановиться не может. В итоге покупатель уходит: «Надо еще подумать».
А Пиннеберг остается стоять, но внутри у него все рушится, он знает, что вел себя неправильно, но это от страха, им движет страх: у него семья, и так еле концы с концами сводим, то того не хватает, то этого, а если вдруг…
На его счастье, появляется Хайльбутт, Хайльбутт – воплощенная деликатность, он подходит сам, он спрашивает:
– Пиннеберг, сколько?
Никогда не поучает, не советует взять себя в руки, не читает глупых нотаций, как Йенеке и этот герр Шпаннфусс; он понимает, Пиннеберг все может, только сейчас не может ничего. Пиннеберг не каменный, Пиннеберг податлив, и когда на него давят, он сминается, разваливается, превращается в ничто, в кашу.
О нет, он не теряет мужества, он собирается с силами, и у него бывают удачные дни, когда он снова на высоте, когда ни один клиент не уходит без покупки. Ему начинает казаться, что он наконец преодолел страх.
Но потом появляется начальство, бросает походя:
– Да, герр Пиннеберг, торговля могла бы идти и поживее!
Или:
– А почему вы не продали ни одного темно-синего костюма? Хотите, чтоб они и дальше лежали на складе?
И идет дальше, и уже ушло, говорит другому продавцу что-то еще или то же самое… Хайльбутт совершенно прав, на это не стоит обращать внимания, они понукают как умеют, считают, что это их святая обязанность, не хуже коммунистов, хотя нет, хуже, гораздо хуже, ведь для них маленький человек – пустое место, его можно выжать и выбросить: в клетку всегда набьются новые.
Да, их разглагольствования не следует принимать близко к сердцу – но как? Если Пиннеберг продал за день на двести пятьдесят марок, а тут является господин оптимизатор и говорит:
– Усталый у вас вид, господин! Берите пример с ваших коллег из Штатов – они вечером так же бодры, как и утром. Keep smiling. Знаете, что это значит? Всегда улыбайтесь! Никакой усталости, покупатель не станет слушать продавца, у которого усталый вид…
Он шествует дальше, а Пиннеберг только и думает: «По морде! По морде бы тебе съездить, скотина!» А сам расшаркивается, изображая американскую улыбку, и уверенности снова как не бывало.
И это он еще на неплохом счету. Кое-кого из продавцов уже вызывали в отдел кадров – одних предупредили, других взбодрили, кого как.
– Ну все, первую клизму вставили, – говорили про таких. – Скоро отмучается.
Потому что страх после этого становится еще сильнее, продавец знает, что осталось еще два предупреждения, а потом все: безработица, безденежье, пособие. Конец.
Пиннеберга на ковер пока не вызывали, но без Хайльбутта он бы уже давно там оказался, Хайльбутт – это крепость, Хайльбутта ничем не проймешь, Хайльбутт, не стесняясь, говорит герру Йенеке:
– Может, на собственном примере покажете мне, как надо продавать?
Герр Йенеке отвечает:
– Попрошу выбирать тон, герр Хайльбутт, – и удаляется.
Он вообще почти ничего не продает, это ниже его достоинства с тех пор, как он подружился с герром Шпаннфуссом.
И вот однажды Хайльбутт пропадает. То есть с утра он приходит, даже успевает что-то продать, но в середине прекрасного апрельского дня, солнечного и теплого, внезапно исчезает, и никто не знает куда.
Правда, Йенеке, похоже, знает, так как не ищет Хайльбутта и никого о нем не спрашивает. И Кесслер, видимо, тоже знает, так как спрашивает у всех по десять раз и так навязчиво, так агрессивно, что всякий поймет: случилось что-то важное.
– А вы тоже не знаете, куда запропастился ваш приятель Хайльбутт? – интересуется он у Пиннеберга.
– Заболел, – бурчит Пиннеберг.
– Вот так так! Не хотелось бы мне подцепить такую болезнь! – ликует Кесслер.
– Почему? Что вам известно? – спрашивает Пиннеберг.
– Мне? Совершенно ничего. Что мне может быть известно?
– Ну как же, вы сами говорите…
Кесслер оскорблен до глубины души.
– Ничего я не знаю! Слышал только, что его вызывали в отдел кадров… Получил расчет, понимаете ли!
– Чушь, – говорит Пиннеберг и довольно отчетливо бубнит ему вслед: – Идиот!
Какой еще расчет, зачем увольнять лучшего продавца? Ерунда какая-то. Кого угодно, но не Хайльбутта.
На следующий день от Хайльбутта по-прежнему ни слуху ни духу.
– Если завтра он не появится, вечером после работы я пойду к нему, – сообщает Пиннеберг Овечке.
– Да, так будет правильно, – говорит она.
А наутро он узнает подробности. Сам герр Йенеке снисходит до объяснений.
– Вы же были дружны с этим… Хайльбуттом?
– И сейчас дружен, – с вызовом отвечает Пиннеберг.
– Вот как. А о его специфических увлечениях вам известно?
– Специфических?
– Ну, нудизм и все такое?
– Да, – помешкав, отвечает Пиннеберг, – он мне как-то об этом рассказывал. Общество культуры свободного тела или что-то в этом роде…
– Вы тоже в нем состоите?
– Я? Нет.
– Ну да, вам ни к чему, вы человек женатый. – Герр Йенеке делает паузу. – Да, словом, нам пришлось его уволить, вашего друга Хайльбутта. Он замешан в безобразной истории.
– Что? – горячится Пиннеберг. – Быть того не может!
Герр Йенеке только улыбается.
– Эх, Пиннеберг, плохо вы разбираетесь в людях. Это видно и по вашему общению с покупателями. – И наконец поясняет: – Безобразная история… Герр Хайльбутт допустил, чтобы его фотографии в голом виде продавались на каждом углу.
– Но как? – недоумевает Пиннеберг.
Быть того не может! В конце концов, он коренной берлинец, но в жизни не видел, чтобы на улице торговали фотографиями обнаженных мужчин.
– А вот так, – говорит герр Йенеке. – Тот факт, что вы защищаете друга, делает вам честь. Хотя ваше знание человеческой натуры оставляет желать лучшего.
– Я все равно не понимаю, – упорствует Пиннеберг. – Фотографии в голом виде? На каждом углу?
– Разумеется, мы не можем держать в штате продавца, чьи снимки в обнаженном виде могли попасть в руки нашим покупателям, а возможно, даже покупательницам. Ни в коем случае! С его-то запоминающимся лицом!
И герр Йенеке удаляется, напоследок дружелюбно улыбнувшись Пиннебергу – он как бы даже подбадривает его, насколько это позволяет разделяющая их дистанция.
– Ну что, получили разъяснения про вашего Хайльбутта? Изрядная скотина, я-то его на дух не выносил, пустозвона…
– А мне он всегда нравился, – чеканит Пиннеберг. – И если вы еще раз посмеете в моем присутствии…
Нет, Кесслер не имеет возможности сунуть Пиннебергу под нос злополучную фотографию, хотя дорого бы дал, чтобы полюбоваться, как тот изменится в лице. Пиннеберг увидит ее позже, ближе к полудню. Новость о Хайльбутте потрясла не только отдел мужского платья – она выплеснулась за его пределы, продавщицы шелковых чулок справа и галантереи слева только об этом и судачат, и снимок ходит по рукам.
Попадает он и к Пиннебергу, который все утро ломал голову над тем, почему Хайльбутт разрешил торговать собственными снимками на каждом углу. Оказывается, дело обстоит не совсем так, как он понял. Герр Йенеке сказал правду, но не всю: речь о журнале, одном из тех, которые то ли пропагандируют естественность, то ли потакают любителям клубнички.
На обложке журнала, в овальной рамке, красуется прекрасно узнаваемый Хайльбутт – он стоит у дерева, протянув руки к цветущей ветке. Превосходный любительский снимок, и запечатленный на нем человек, позирующий в чем мать родила, без сомнения, сложен превосходно.
Конечно, для молоденьких продавщиц это очень пикантно, некоторые из них были тайно влюблены в Хайльбутта, а теперь – вот он, безо всяких покровов, любуйся не хочу. Несомненно, он никого не разочаровал. Но подобный поворот…
– Да кто вообще покупает такие журналы? – спрашивает Пиннеберг Лаша. – И почему за это нужно увольнять?
– Наверняка снова гад Кесслер разнюхал, – отвечает Лаш. – Журнал, во всяком случае, он притащил. И первым обо всем узнал.
– Похоже на него, – говорит Пиннеберг. – Всех приличных людей выгоняют, а этот клоп, при том что ничего не умеет, сидит себе как ни в чем не бывало…
– Ну, Хайльбутт, конечно, свалял дурака. Не ожидал от него такого. Но вы эти мои слова не передавайте, когда к нему пойдете. Скажите, что я очень ему сочувствую. Вы же к нему пойдете?
Да, Пиннеберг пойдет, но не сегодня вечером. Сначала надо обсудить это с Овечкой. Пиннеберг слегка обескуражен, дружба дружбой, но история, как ни крути, щекотливая, поэтому он покупает номер журнала и приносит Овечке для наглядности.