– Разумеется, негде. Но что, если он просто откажется уходить?
– Через полчаса, – решительно говорит Овечка, – мне кормить Малыша. И если ты ему этого не сказал, то скажу я!
– Вот и скажи. Он тогда уйдет.
– Было бы, конечно, правильнее, если бы сказал ты… И вообще, иди-ка ты уже к нему. Не очень красиво так долго отсутствовать.
– Что за напасть, – вздыхает Пиннеберг и снова идет к гостю, меряющему шагами крышу кинозала.
Через некоторое время, тщательно раздавив окурок, Хольгер Яхман с тяжелым вздохом произносит:
– Иногда хорошо поразмышлять в тишине. Обычно я, конечно, тараторю без умолку, но порой на четверть часа погрузиться в свои мысли – это прекрасно.
– Издеваетесь, да? – хмурится Пиннеберг.
– Вовсе нет, – отзывается его собеседник. – Вовсе нет. Я вот ходил и вспоминал, как был ребенком…
– И что? – любопытствует Пиннеберг.
– Да сам не пойму, – мнется Яхман. – Мне кажется, тогда я был совсем другим. – Он присвистывает. – Эх, наломал же я в жизни дров… Обычно я ужасно самоуверен, знаете, я ведь лакеем начинал, но иногда берут сомнения: а вдруг я жил неправильно?
Пиннеберг молчит.
Исполин вздыхает:
– Да что теперь говорить, толку-то, тут вы совершенно правы. Не пора ли нам вернуться к вашей юной супруге?
И они возвращаются, и Яхман в прекрасном настроении тут же снова заводит свою шарманку:
– Надо сказать, фрау Пиннеберг, это самая сумасшедшая квартира, какую я видел. А я-то уж чего только не повидал, где только не бывал – но чтобы так нелепо и так уютно… Уму непостижимо, как жилищная инспекция это разрешает.
– А она и не разрешает, – отвечает Пиннеберг. – Мы живем тут нелегально.
– Нелегально?
– Ну да, ведь по документам это никакая не квартира, а склад. И что мы здесь живем, знает только человек, который этот склад арендует. Официально мы живем у столяра дальше по улице.
– Так-так, – тянет Яхман. – И никто, даже полиция, не в курсе, что вы здесь живете?
– Никто, – твердо отвечает Пиннеберг.
– А как же почта?
– Мы отправляем письма через столяра, а если нам что-то приходит, он сам вызывает жену. Но нам и переписываться-то не с кем.
– Прекрасно, – бормочет Яхман. – Просто прекрасно! – И окидывает квартиру нежным взором.
– Герр Яхман, – говорит Овечка немного резко, – я сейчас буду укладывать ребенка, мне надо его покормить…
– Прекрасно, – ласково повторяет герр Яхман. – Я вам не помешаю… И давайте сразу после этого ляжем спать. Я устал. Пока притащу подушек и стульев, обустрою себе местечко на диване. Вы же не будете возражать?
Супруги Пиннеберг переглядываются. Губы у обоих подрагивают, потом Пиннеберг отворачивается, отходит к окну и барабанит по стеклу, подергивая плечами. А Овечка говорит:
– Даже не думайте! Я сама приготовлю вам постель.
– Вот и славно, барышня, – говорит Яхман. – Тогда полюбуюсь, как вы кормите. Всегда хотел узнать, как это выглядит, но в моей безалаберной жизни никогда не представлялось такой возможности.
Сердито и решительно Овечка достает сына из кроватки и начинает его распеленывать.
– Подойдите поближе, герр Яхман, – говорит она. – Тогда точно ничего не пропустите.
Малыш заливается плачем.
– Вот смотрите, это пеленки. Они плохо пахнут.
– Меня этим не напугать, – говорит Яхман. – Я был на фронте, и еще никому и ничем не удавалось отбить у меня аппетит.
Плечи у Овечки опускаются.
– Ничем вас не проймешь, герр Яхман, – говорит она. – Смотрите, сейчас мы намажем ему попку оливковым маслом – прекрасным, чистым оливковым маслом…
– Это еще зачем?
– Чтобы не было опрелостей. У моего сына еще никогда опрелостей не было.
– У моего сына никогда не было опрелостей, – мечтательно повторяет Яхман. – Боже, как чудесно это звучит! Мой сын никогда не лгал. Мой сын никогда меня не огорчал. Как ловко вы управляетесь с пеленками – просто чудо! Да, это либо дано, либо нет. Вы прирожденная мать…
Овечка смеется:
– Не болтайте ерунды. Спросите у мужа, как мы в первый день мучились. Вот так, а теперь на секунду отвернитесь.
Яхман послушно отходит к окну и смотрит на безмолвный ночной сад, где только ветви тихонько покачиваются. («Как будто деревья переговариваются между собой, правда, Пиннеберг?») Овечка снимает платье, спускает лямки комбинации с плеч. Накидывает халат, берет ребенка и прикладывает его к груди.
В тот же миг он прекращает кричать, с глубоким вздохом, еще наполовину всхлипом, хватает губами сосок и принимается за еду. Овечка смотрит на сына, и мужчины, заинтригованные глубокой тишиной, воцарившейся в комнате, оборачиваются и молча смотрят на мать с ребенком.
Но молчат они недолго – Яхман говорит:
– Конечно, я все сделал не так, Пиннеберг. Все эти трогательные простые вещи. Простые питательные вещи… – Он стучит пальцем по виску. – Старый осел! Старый осел!
А потом все четверо укладываются спать.
Утром Пиннебергу надо на работу. Они с Овечкой тихо встают, стараясь не разбудить Яхмана. Тот в самом деле продолжает спать, ну или делает вид, что спит, потому что, когда Пиннеберг вылетает за дверь – выходит он, конечно, впритык, – Яхман кричит ему вслед:
– Так значит, сегодня вечером ровно в восемь!
Пиннеберг в растрепанных чувствах стоит среди брюк, костюмов и пальто. Испытание для молодого мужа – приютить такого гостя, когда живешь в крохотной квартирке, состоящей, по сути, из одной комнаты. Он не может забыть, как Яхман вломился к ним посреди ночи в тот раз, когда принес деньги за квартиру, и все искал Овечкину кровать.
Ну допустим, тогда он напился, а вчера вечером вел себя совершенно иначе, был очень любезен, немного сентиментален (все-таки что-то у него стряслось), однако верить ему все равно нельзя, а доверять тем более. Вчера Пиннеберг в очередной раз убедился, что ни одно слово Яхмана не стоит принимать за чистую монету, он все время врет, просто потому, что вранье доставляет ему удовольствие, и возможно, с тем седым толстяком он его и впрямь просто разыграл.
Но тогда почему бы ему не съехать в гостиницу? Денег у него достаточно. Неужели прячется?
Повезло, что рядом с ним теперь Овечка. С Овечкой Яхман старается быть деликатнее, да она и сама себя в обиду не даст. Но вот то, что ей придется регулярно обнажать перед ним грудь, а он будет пялиться… Пиннеберг знает, как такое действует на мужчину, еще бы, на него самого оно тоже действует. А Овечка и не догадывается. Поскольку она сейчас ничего не чувствует, то думает, что и другие тоже, – но как ей объяснить?
Он места себе не находит и, переминаясь за прилавком, всем существом рвется домой. Но именно сегодня он освобождается на четверть часа позже, чем обычно.
Как только он приходит домой, все, разумеется, сразу налаживается. Овечка радуется ему, как обычно, они любуются ребенком, а гостя, который у окна роется в саквояже, Пиннеберг лишь окликает мимоходом:
– Добрый вечер, герр Яхман!
– Добрый вечер, юноша, – отвечает тот. – Сейчас, я на секунду…
И выскакивает за дверь. Слышно, как он топает по лестнице.
– Ну как он? – спрашивает Пиннеберг.
– О, он был очень любезен, – отвечает Овечка. – Я бы сказала, очень-очень. Утром ужасно нервничал, все о своих чемоданах говорил – мол, не заберешь ли ты их с вокзала Цоо…
– И что ты сказала?
– Ничего. Пусть сам у тебя спрашивает. Он поворчал и затих. Три раза за ними собирался, уже спускался вниз – и три раза возвращался. Потом полчаса бренчал над Малышом ключами от чемоданов и пел песенки, которые тут же на ходу и сочинял. А потом вдруг раз, и исчез.
– Поборол, значит, страх.
– А потом явился с чемоданами и с тех пор все копается в своих вещах и жжет бумаги. А, еще он совершил открытие.
– Да?
– Малыш пару раз незадолго до кормления принимался плакать. Яхман начинал сходить с ума, все твердил: «Несчастное дитя, мир уже против него ополчился, не могу этого слышать».
– А что за открытие?
– Да погоди ты. Я ему объяснила: «Не надо из этого делать трагедию, Малыш просто проголодался». Тогда он сказал, чтобы я покормила его немедленно. И отругал меня на чем свет стоит, когда я этого не сделала. Мол, мне-то какая разница, молока у меня много, я просто хочу, чтобы мой сын был как нищий студент, у которого в животе ветер свищет.
– Ерунда. Что он понимает! Малыш тебе потом покоя не даст. С груди не слезет.
– Именно. Но он и слушать не хочет. Мол, все это родительские бредни. Вбили себе в голову какие-то воспитательные теории. Потом заявил, что пойдет гулять с Малышом. Покатает его в коляске. Ты только представь: Яхман с коляской в Малом Тиргартене! И когда я не разрешила, а Малыш продолжал орать, тут он…
Овечка запинается, потому что Малыш, словно услышав их разговор, подает голос – яростно верещит в своей кроватке…
– А вот и Малыш. Сейчас я тебе покажу, что открыл Яхман.
Она придвигает к кроватке стул. На стуле лежит ее чемоданчик. Она идет в спальную половину комнаты, приносит будильник и ставит на чемодан.
Пиннеберг с интересом следит за ее действиями.
Будильник, самый обыкновенный кухонный будильник, тикает в тридцати сантиметрах от младенческого уха. Тикает очень громко, но, разумеется, когда Малыш орет, тиканья не слышно.
Сначала Малыш вопит как ни в чем не бывало, но и ему иногда надо сделать передышку, чтобы набрать воздуха. После чего он заходится криком с новой силой.
– Еще не заметил, – шепчет Овечка.
Но, кажется, что-то он все-таки заметил: следующая пауза наступает гораздо быстрее. И длится дольше. Как будто Малыш прислушивается: тик-так, тик-так.
Снова крик.
Но теперь не такой убедительный. Младенец лежит, красный от натуги, с белокурым хохолком на головке, и капризно кривит маленький ротик, напоминающий расплющенный цветочный лепесток. Он смотрит перед собой, хотя, может, и не видит ничего; маленькие пальчики лежат на одеяле. Иногда сгибается один пальчик, сам по себе, как будто он отдельное существо – само по себе.