– Если вы не против, герр Яхман, – говорит Овечка. – Она и впрямь, кажется, славная…
Яхман пристально смотрит на своих гостей, потом оборачивается, бросает взгляд на лицо девушки и наконец говорит:
– Ну, раз вы оба этого хотите… Но за последствия отвечаете вы, Пиннеберг.
– Хорошо, хорошо, пусть так, – с облегчением говорит Пиннеберг.
Он очень рад, что скоро она окажется за их столиком. (Тогда у нее не будет такого несчастного вида.)
Яхман уже звонит:
– Да-да, у вас за спиной, мужчина в годах, можно сказать, дедушка… Посидите с нами, выпейте бокальчик вина, если желаете. Ждем вас! Да, прямо у вас за спиной. За столиком.
Он вешает трубку.
– Сейчас подойдет.
Но на это как-то совсем не похоже. Пиннеберг и Овечка – они оба смотрели на нее, пока она говорила по телефону, но девушка даже не поморщилась, даже не оглянулась. А теперь, сказав что-то своим соседкам и получив ответ, берет сумочку, и встает, и идет… и проходит мимо, минует столик Яхмана, не бросив на них ни взгляда, ни даже намека на взгляд, и исчезает в толпе людей, возвращающихся с танцпола.
– Как же так! – волнуется Пиннеберг. – Может, она вас недопоняла, герр Яхман?
– Куда она пошла искать наш столик? – Овечка тоже удивлена.
– Может, оскорбилась, что мы к ней с такими предложениями… – переживает Пиннеберг.
И Овечка подхватывает:
– Наверняка ей неловко. Вид у нее был нерадостный.
– Ну конечно! – хохочет Яхман. – Ну вы и раскудахтались! Сейчас сходит кое-куда, освободит местечко для вина. Да припудрится по новой…
– На ней ни грамма пудры не было, – возражает Пиннеберг. – Она просто бледная.
– Ну, милый, в этом я бы не была так уверена…
– Погодите, скоро явится, – говорит Яхман. – Официант, еще один бокал! И еще одну бутылку того же самого!
– А я готов поспорить, что она не придет, – говорит Пиннеберг, лелея отчаянную надежду проиграть этот спор.
Надежда сбывается. Неожиданно девушка появляется вновь, Яхман встает и приветствует ее:
– Как славно, что вы согласились составить нам компанию! Видите ли, фрейлейн, у нас тут семейный выход. А в кругу семьи немудрено и заскучать. Это мой зять, а это моя дочь.
– Добрый вечер, госпожа. Добрый вечер, господин… – говорит девушка и подает руку по очереди обоим Пиннебергам. – Но вы ему не дочь, госпожа, судя по тому, как он с вами танцевал.
– Неужели? – смеется Овечка.
– Вот это да! – поражается Яхман. – Вы, стало быть, на нас смотрели?
– Конечно, – не отрицает гостья, – я на всех смотрю. Вы вообще не родственники. Вы же друг с другом на вы.
– Ничего себе, – говорит Яхман. – Однако! А я готов был поклясться, что за вашим столиком нас не слышно. Что ж, за вас!
– За госпожу, – чинно произносит девушка.
И все пьют. (Овечка, само собой, только минеральную воду.)
Пиннеберг до сих пор не сказал ни слова, только ни на секунду не отрывал взгляда от девушки. Нет, пожалуй, не так уж она и юна, как ему показалось. И на конфирмацию такое платье, конечно, не наденешь.
– Вы здесь каждый вечер? – спрашивает он.
– Нет, – отвечает она, окидывая Пиннеберга взглядом. – Сегодня первый раз. А вы так подумали, потому что я сижу за столиком с теми особами? Нет, я вообще не с ними. Я просто жду жениха, а даме в таком заведении не очень удобно сидеть одной. Все время пристают с разговорами.
Пауза. Долгая пауза. Пиннеберги судорожно соображают.
Зато Яхман как всегда на высоте:
– Так у тебя, значит, есть жених?
– Разумеется, – подтверждает печальная красавица. – Иначе я не пошла бы в такое заведение.
Теперь уже молчат все – молчат и глубокомысленно созерцают свои бокалы. Или танцующих. Или фонтанчики с разноцветной подсветкой.
– Вы же не из Берлина? – спрашивает Овечка. – У вас выговор не берлинский. Такой акцент…
– Надо же, вы услышали, – отзывается девушка. – Да, я из Норвегии. Я норвежка. – И, берясь за бокал, провозглашает: – Skål, как говорят у нас!
– Skål, – отвечают Овечка и Пиннеберг.
А Яхман говорит:
– Min skål, din skål, alla vackra flickors skål[12]… или это уже по-шведски?
– Не знаю, – равнодушно отвечает красотка, – по-шведски я не говорю. Может, потанцуем?
Она уходит танцевать с дедушкой Яхманом, и Пиннеберг с Овечкой тоже отправляются на танцпол. Но Пиннеберг мрачен, настроение у него испортилось, и, когда Овечка пытается сказать, что девушка хоть и хорошенькая, даже вблизи, но привирает на каждом шагу, он говорит лишь:
– Ну откуда нам знать. Может, все совсем иначе…
Дальше они танцуют молча, наслаждаясь тем, что впервые за столько времени снова танцуют друг с другом, вспоминают, как танцевали в последний раз, и смеются:
– Ах, мы тогда даже помолвлены не были!
Они танцуют и танцуют – она, такая красивая и статная, и он, такой славный и порядочный! И вдруг посреди глубокой задумчивости – после бурного, взахлеб, разговора они снова надолго замолкают – так вот, посреди глубокой задумчивости Пиннеберг вдруг говорит:
– Может, все и обойдется…
– Ты о чем? – испуганно переспрашивает Овечка. – Что тебе такое в голову взбрело? Что обойдется? Разве что-то стряслось?
Но он улыбается и отвечает:
– Да нет, ничего. Я просто подумал…
– О чем подумал? Говори же, милый…
И прямо на танцполе, продолжая двигаться под музыку, он рассказывает жене, что на работе стало совсем тяжело, среди сослуживцев царит уныние, и его тоже ничего, абсолютно ничего уже не радует, и все чаще и чаще становится страшно за Малыша, и, конечно, долго все это не продлится – а что же дальше?
Она отвечает печально:
– Ох, так вот чем ты себя терзаешь, милый? А мне ни слова! Но я ведь замечаю, я давно заметила, что ты не такой, как раньше…
– Увы, – отзывается он все с той же улыбкой, – иногда немного тревожно. Хотя на самом деле все наверняка не так плохо! Просто сейчас, когда мы здесь… Вот я гляжу на всех этих людей и гадаю: хоть для кого-то из них стоит вопрос, на что жить? Они задумываются о том, что им здесь вообще не место?
– Наверняка, даже не сомневайся! – страстно уверяет его Овечка. – Не нам одним туго приходится. Таких, как мы, много. Большинство. И нам еще не хуже всех… Подумай о тех, у кого вообще нет работы!
Они танцуют, танцуют. Когда один оркестр замолкает, вступает другой, можно хоть целую вечность танцевать и вести печальные беседы. И это прекрасно.
– Может, вернемся за столик? – спрашивает Овечка. – Нас ведь ждут.
– А ну их… – отмахивается Пиннеберг. И продолжает горячо: – Вот именно о безработных я и думаю. И иногда мелькает мысль: может, оно и к лучшему, если я тоже потеряю работу, ведь тогда мне не придется больше переживать – что тогда делать, как справляться. Невозможно существовать под постоянным гнетом.
– Да с чего ты взял, что потеряешь работу, милый? Ничего ты не потеряешь! Если так пойдет, Мандель просто закроется.
– Потеряю, обязательно потеряю, – упрямо отвечает он. – Я точно знаю, что останусь без работы. Меня не отпускает это чувство. И, в конце концов, пусть это уже случится – может, в некотором смысле станет легче.
– Даже в таком случае мы как-нибудь проживем, – говорит Овечка. – Живут же другие – и их очень много! Так что не бойся.
– А как же Малыш? – спрашивает он. – Я только из-за Малыша переживаю. Мы-то что…
– И его тоже вырастим, – смеется она. – Оглянуться не успеешь, а он уже будет большой! Подумай только, ему уже скоро полгода! А мне все кажется, что я еще вчера была в больнице.
– Да, будто целая вечность прошла! – подхватывает Пиннеберг. – Я и представить себе уже не могу, как мы без него жили. Вечером приходишь домой, заглядываешь в кроватку, а потом ты его кормишь, а он вопит… как будто так было всегда.
– Да, я тоже без него нашей жизни уже не представляю, – соглашается Овечка.
Тут их все-таки подзывает Яхман. Поднимает бокал.
– Идите сюда, дети, выпейте хотя бы по глоточку! Смочите горло!
Они возвращаются за столик, и миниатюрная красотка, которая уже вполне приободрилась, говорит:
– Я все думала: правда вы женаты или нет? Кольца носите и все такое… Но судя по тому, как вы танцевали: нет, наверное, все-таки не женаты.
Она испытующе смотрит на пару, нахмурив брови.
– Но отношения у вас очень близкие, – выносит вердикт девушка.
Пиннеберг поневоле начинает смеяться. Со смехом поднимает бокал и произносит:
– Skål, Норвегия! Да, настолько близкие, что у нас общий ребенок – самый лучший мальчишка на свете. И вообще мы самые счастливые на свете люди – так выпьем же, skål!
– Смотришь на вас, и зависть берет, – говорит прекрасная самочка, глядя на них. – Нас-то мужчины только используют, а потом и знать не хотят…
Тут бы Яхману и спросить про жениха, которого она якобы ждет, но Яхман не таков, он говорит:
– Ну, по крайней мере сегодня ты с нами, детка. Чего хочешь выпить? И чего бы тебе больше всего хотелось съесть?
Они пьют, и едят, и болтают, и снова пьют, и снова танцуют, и ночь проходит, час за часом, но завтра воскресенье, нет, воскресенье сегодня, и Пиннеберг сможет выспаться – а о тревогах они больше не говорят, даже не вспоминают о них.
И кажется, что они просидели вместе всего каких-нибудь полчаса и только-только появилась задушевность, как вдруг Овечка с внезапной решимостью объявляет, что Пиннебергам пора домой, пора уделить внимание Малышу. Да и вообще от такого количества минеральной воды и кофе у нее в животе урчит.
Яхман тут же вскакивает и объявляет:
– Тогда мы тоже пойдем.
И смотрите-ка, эта крошка с бледным личиком (давно уже без жениха, давно уже не из Норвегии, а из Бреслау, жизнь ее не балует, но сегодняшний дедушка очень даже ничего) – словом, крошка тоже встает, как будто и она член семьи, она действительно уже своего рода член семьи, и Пиннеберги совершенно не удивляются. Только самую малость в гардеробе, когда Яхман говорит швейцару: