– Два такси, будьте добры. Да-да, два…
Яхманы жмут руки Пиннебергам, а Пиннеберги – Яхманам, и старик Хольгер говорит:
– Ну что ж, дети мои, под конец и правда замечательно посидели. Сами понимаете, я должен проводить эту крошку…
– Разумеется, герр Яхман, – хором отвечают они.
– А завтра около полудня буду у вас!
В первое такси садятся Пиннеберги, им надо к Малышу. Они забираются в салон, стекло еще опущено, и Яхман кричит:
– Дети мои, завтра к обеду, до свидания!
– До свидания, Яхман, вечер был прекрасный! – кричат они.
Но когда шофер собирается трогаться, Яхман просовывает голову в салон и спрашивает у Пиннеберга мощным, очень таинственным шепотом, от которого стекла звенят:
– Пиннеберг, а деньги на такси у вас есть?
Тут Пиннеберг начинает хохотать и отвечает:
– Идите вы к черту, Яхман!
А Яхман бормочет:
– Ну, тогда порядок. А то я подумал…
Такси трогается, и Пиннеберг, все еще хохоча, рассказывает Овечке, как Яхман сунул ему в начале вечера не меньше сотни марок, которые по-прежнему нетронутые лежат в кармане.
– Завтра обязательно верни, – озабоченно говорит Овечка. – Ох и чудак он, этот Яхман!
– Разумеется, верну, – отвечает Пиннеберг.
Но такой возможности ему не представится. Пройдет еще много, очень много времени, и в жизни Пиннеберга все сильно переменится, прежде чем он снова увидится с герром Хольгером Яхманом, который обещался непременно быть к обеду.
В течение следующих недель Пиннеберги, глядя на оставшиеся чемоданы, время от времени вспоминали тот вечер и перебирали различные способы выйти на след загадочно исчезнувшего Хольгера Яхмана. Мысль обратиться в полицию, конечно, возникала, но они ее тут же отметали.
– Что-то здесь не то, Овечка. С чего он вообще решил у нас поселиться? По-моему, он что-то натворил. Но, странное дело, меня это совершенно не беспокоит – все равно Яхман славный человек.
– Я тоже так считаю.
– Тот седой толстяк… – задумчиво произнес Пиннеберг. – И чемоданы на вокзале Цоо. И в Западный район не хотел ехать, мол, там его все знают… Нет, в полицию лучше не ходить.
– И не пойдем, – согласилась Овечка.
Оставался вариант навестить мать Пиннеберга, фрау Пиннеберг-старшую, и справиться у нее.
– Может, лучше ты? – предложил Пиннеберг.
– Нет-нет, я не могу! – испуганно шарахнулась от него Овечка. – Только если ты!
– Нет, я тоже не могу, – ответил Пиннеберг. – Да и все равно она не скажет нам правды… Нет, маму, пожалуй, беспокоить не будем.
Но у них остались яхмановские деньги, и разве можно было найти им лучшее применение, чем пойти еще раз в тот ресторан и расспросить девицу из Норвегии?
Пиннеберг и пошел, пошел один («Честно говоря, мое желание повеселиться пока полностью удовлетворено», – заявила Овечка.) – и просидел пару вечеров за столиком, поставив табличку «Не беспокоить» и попивая мокко. Он глазел по сторонам, телефоны трещали, и девушки смеялись и что-то бормотали в трубки, и лампы поворачивались, меняя цвет, и вздымались разноцветные фонтанчики, танцоры танцевали, выпивохи выпивали, а похабники похабничали и пытались лапать девушек, отчего те сразу превращались в принцесс… Зрелище совершенно безотрадное. Зачем это все маленькому человеку? Какой ему от этого прок?
Увы, белолицей крошки он так и не встретил и после трех-четырех вечеров сдался.
Но чемоданы глядели укоризненно, и он предпринял еще одну попытку, и на этот раз девицу застал. С ней был господин весьма неприятного вида, вроде и не старый, а физиономия потрепанная, вся в морщинах, похожий на пожилого жокея (а может, простого конюха).
Пиннеберг, видимо, действовал слишком грубо и слишком навязчиво посылал девушке взгляды. Когда он поймал крошку на лестнице по дороге в туалет, она не успела сообразить, кто он такой; тут же подскочил жокей и очень запальчиво заявил, что так дела не делаются и Пиннеберг, видно, апперкот захотел. Это его дама, и нечего какому-то невесть откуда взявшемуся типу к ней клинья подбивать…
Но Пиннеберг не отступил и заверил, что тут, так сказать, дело семейное: он ищет приятного пожилого господина, с которым они пили мозельское и шампанское, а в два часа ночи заказали филе леща – неужели она не помнит, какой переполох это произвело на кухне? Он всего-навсего хочет спросить – вдруг она знает, – где этот господин ночевал, потому как с тех пор он пропал…
После того как Пиннеберг все это обстоятельно объяснил, с трудом продираясь через возражения и непонимание, жокей совершенно переменил тон и заявил, что его дама – грязная потаскуха и заслуживает хорошенького свинга правой, а уж что ждет ее дома, она сама знает…
Таким образом, Пиннеберг отвел опасность от своей головы, но лишился возможности получить от девушки нужные сведения, так как она предпочла сбежать в туалет от своего жокея, который кипятился все сильнее…
– Будет теперь там сидеть, пока я не напьюсь. Но погоди, – орал он у крашенной белым двери с надписью «Для дам», – погоди, завтра я протрезвею! Пойдем со мной, дружище, выпьем коньячку в баре. Расскажите мне, как все было!
Коньяк лился рекой, поскольку жокей – только работал он, похоже, с другими лошадками, – чувствовал себя крайне уязвленным в профессиональной сфере и хотел точно знать, давал ли этот родственник Элле денег, и сколько, и куда он поехал с Эллой на такси… «потому что ночевать она может только в одном месте – у меня!».
– А скажите, где ваш родственник живет? Не может же он вот так просто взять и пропасть? Ах, вы не можете сказать? Еще как можете! У него нет постоянного места жительства? Черт, да что вы плетете! Ай, убирайся к черту, достал! По-моему, ты просто идиот и у тебя какие-то шашни с Эллой. Но если ты…
И снова нарисовалась перспектива свингов и апперкотов, пока коньяк не приблизил следующую стадию, и Пиннеберг никак не мог отделаться от собеседника, а когда наконец отделался, уже сам не помнил, где он и что он, и в первый раз в их супружеской жизни Овечке пришлось укладывать в постель совершенно пьяного мужа…
На этом попытки найти Яхмана закончились. Овечка убрала оба чемодана на шкаф, и вскоре их там, в темноте, так и забыли – появились заботы посерьезнее…
Однажды Пиннебергов будит ночная серенада: Малыш не спит, Малыш кричит.
– Малыш кричит, – шепчет Овечка, хотя это и так ясно.
– Да, – шепчет Пиннеберг и смотрит на светящийся циферблат будильника. – Начало четвертого…
Они прислушиваются. Потом Овечка шепчет:
– Он же никогда не кричит среди ночи. Это не от голода.
– Ничего, покричит и затихнет, – говорит Пиннеберг. – Давай дальше спать.
Но это совершенно невозможно, и через некоторое время Овечка говорит в темноту:
– Я зажгу свет? Что-то с ним не то. Он так кричит, как будто у него что-то болит.
Однако Пиннеберг в том, что касается Малыша, теперь придерживается твердых принципов.
– Ни в коем случае! Слышишь? Даже не вздумай! Мы же договорились: по ночам ни на какие вопли не реагируем, он должен точно знать, что, когда темно, надо спать.
– Да, но… – начинает Овечка.
– Даже не вздумай! – строго повторяет Пиннеберг. – И тебе, и мне нужно спать. Стоит один раз поддаться – и мы каждую ночь будем вскакивать. Зачем мы тогда терпели первое время? Он же орал ночи напролет!
– Но сейчас он орет по-другому. Как будто у него что-то болит.
– Надо перетерпеть, Овечка, возьми себя в руки.
Они лежат в темноте и слушают крики младенца. А крики не смолкают, о сне и думать нечего, но должно же это прекратиться – вот-вот, вот сейчас…
Но нет. «Неужели правда болит что-то? – спрашивает себя Пиннеберг. – На сердитый рев не похоже, на голодный тоже, а вот боль…»
– Может, у него животик болит? – тихо спрашивает Овечка.
А Пиннеберг в ответ:
– От чего у него может болеть живот? И что мы можем с этим сделать? Ничего.
– Я могу заварить ему чай с фенхелем. Всегда помогало.
Пиннеберг молчит. Ах, как все это непросто! Распускать Малыша нельзя, надо воспитывать его в строгости, ведь они хотят вырастить хорошего парня, а баловство до добра не доводит. Пиннеберг судорожно соображает.
Малыш кричит.
– Ну, вставай, заваривай свой фенхель…
И сам вскакивает чуть ли не быстрее Овечки. Включает лампу, ребенок замолкает, увидев свет, но в следующий миг вопли возобновляются. Лицо у Малыша багровое.
– Маленький мой, – говорит Овечка и, склонившись над кроваткой, достает спеленутого младенца. – Малыш, у тебя что-то болит? Покажи маме, где болит…
У нее на руках, пригретый и укачанный, Малыш затихает, судорожно всхлипывает, затихает, снова всхлипывает…
Торжествуя, хотя торжествовать совершенно незачем – ведь он сам дал команду включать свет, – колдующий над спиртовкой Пиннеберг заявляет:
– Вот видишь! Он просто на ручки хотел, хитрец.
Но Овечка не отвечает, она качает Малыша, ходит туда-сюда и поет колыбельную, которую привезла из Плаца:
Баю-баю, баю-бай,
С мамой, Малыш, засыпай.
Нет, со мной он спать не хочет,
С папой ляжет этой ночью.
Баю-баю, баю-бай,
Мой Малыш, засыпай.
Ребенок лежит у нее на руках, смотрит в потолок светлыми голубыми глазками и не двигается.
– Так, вода вскипела, – сурово сообщает Пиннеберг. – Фенхель заваришь сама. Не хочу мешаться под ногами.
– Подержи ребенка, – просит Овечка и передает ему сына.
Милый расхаживает по комнате и напевает, пока жена заваривает и остужает чай. Малыш делает попытку схватить папу за лицо, а все остальное время лежит тихо.
– Сахар положила? Не слишком горячо? Дай я попробую… Ладно, можно давать.
Малыш пьет чай с ложечки, иногда по подбородку сбегает капелька, и отец с серьезным видом утирает ее рукавом рубашки.