– Скорее всего, ничего страшного. Сейчас посмотрим.
Как же хорошо, что он нашел человека, который во всем этом разбирается! И из-за лестницы они зря переживали. Медсестра лишь говорит:
– На самую мачту? После вас, молодой человек! – И карабкается с кожаной сумкой наперевес, как заправский матрос.
Овечка и медсестра тихо разговаривают и осматривают Малыша, который сейчас лежит совершенно спокойно. На миг отвлекшись, Овечка бросает:
– Милый, тебе не пора? На работу опоздаешь.
Он бурчит:
– Нет уж, подожду. Вдруг что-то купить понадобится…
Женщины распеленывают Малыша – он лежит молча, – меряют ему температуру, да, немного повышенная, но жара нет. Несут его к окну, открывают ему ротик – он по-прежнему лежит смирно, – и медсестра вдруг произносит какое-то слово, и Овечка, замерев, присматривается. А потом кричит громко, звонко:
– Милый, милый, иди сюда, скорей! У Малыша вылез первый зубик!
Пиннеберг бежит. Он видит нежный маленький ротик, бледно-розовые десны; Овечка показывает пальцем, и смотрите-ка, правда, маленькое покраснение, маленькая припухлость, и внутри что-то острое, стекловидное – словно рыбья косточка, кажется Пиннебергу. Словно рыбья косточка!
Но он этого не говорит, обе женщины смотрят на него в торжественном ожидании, и он восклицает:
– Так в этом все дело?! Значит, все в порядке? Первый зуб! Вот это здорово! – И, после паузы, задумчиво: – А сколько их всего должно вылезти?
– Двадцать, – сообщает медсестра.
– И каждый раз он будет так орать? – уточняет Пиннеберг.
– Нет, – отвечает медсестра. – Не каждый, только иногда.
– М-да, – говорит Пиннеберг. – Ну, теперь, когда мы понимаем, отчего…
И внезапно разражается хохотом: ему и весело, и плакать хочется, словно произошло что-то очень большое и важное.
– Спасибо, сестра! – благодарит он. – Спасибо! Такие, как мы… мы же не знаем ничего! Овечка, дай ему скорее грудь, он наверняка проголодался. А я на всех парах помчусь на работу. До свидания, спасибо огромное, сестра! До вечера, Овечка! Держись, Малыш!
И он убегает.
Теперь на всех парах на работу – только вот с парами незадача. Трамвай не приходит, и все тут. А когда наконец приходит, все светофоры горят красным, и все ночные тревоги Пиннеберга исчезают, и радость от того, что у Малыша прорезался первый зуб и ребенок ничем не болен, тоже развеивается, рассеивается – проклевывается другая тревога, она ширится и растет и вот уже царит надо всем: что по поводу опоздания скажет Йенеке…
– На двадцать семь минут опоздали, Пиннеберг, – помечает вахтер.
Он не кривится: каждый день кто-нибудь да опаздывает. Некоторые донимают его просьбами, но этот только бледнеет и смотрит на свои часы.
– По моим часам – на двадцать четыре, – возражает Пиннеберг.
– На двадцать семь, – отрезает вахтер. – Да и потом, двадцать семь или двадцать четыре – невелика разница.
И тут он прав.
Слава богу, Йенеке в отделе не видно. Слава богу, катастрофа случится не сразу.
Впрочем, нет, сразу. Появляется герр Кесслер, коллега Кесслер, человек очень занятой. Он подходит к Пиннебергу и сообщает:
– Будьте так любезны немедленно пройти в отдел кадров к герру Леману.
– Да, – говорит Пиннеберг. – Хорошо. – Ему очень хочется что-то сказать, показать этому Кесслеру, что он не боится, хотя на самом деле боится: – Опять будут песочить… А всего-то чуть-чуть задержался!
Кесслер разглядывает Пиннеберга с ухмылкой, не в открытую, конечно, но в глазах эта ухмылка отчетливо читается. Он не произносит ни слова, только смотрит на Пиннеберга, а потом разворачивается и уходит. При этом насвистывает веселый мотивчик, не шлягер, нет, какую-то народную песенку. Что же такое насвистывает себе под нос честный Кесслер? «Ворочусь, ворочусь в деревеньку я твою…»
А Пиннеберг идет вниз, спускается на первый этаж, пересекает двор. Нет, до чего хорошее зеркало на складе шелка, что на первом этаже, – перед ним он ненадолго останавливается. Проводит расческой по волосам, приглаживает вихры, чуть поправляет галстук: нужно выглядеть хорошо, тогда, может, и обойдется.
Мрачная пожилая фрейлейн Земмлер по-прежнему на своем месте. Дверь соседнего помещения, служащего кабинетом герру Леману, приоткрыта, оттуда доносятся голоса, и они Пиннебергу знакомы – например, вот этот, пронзительный, принадлежит герру Шпаннфуссу. Значит, там не только герр Леман, там еще и Шпаннфусс – ничего себе, да еще и герра Йенеке слышно! На миг повисает тишина, в этой тишине что-то говорит молодая девушка, очень тихо; кажется, она всхлипывает.
– Герр Пиннеберг? Проходите, – говорит фрейлейн Земмлер, едва удостоив его взглядом.
Пиннеберг мешкает, ведь там внутри уже девушка и трое важных господ, намеренных стереть эту девушку в порошок. Меж тем за дверью раздаются ее рыдания.
– Идите, идите! – нетерпеливо поторапливает фрейлейн Земмлер.
Пиннеберг входит в кабинет.
На него не обращают ни малейшего внимания, он останавливается у двери и аккуратно прикрывает ее за собой. По крайней мере, больше никто ничего не услышит.
За столом на месте герра Лемана восседает герр Шпаннфусс, оптимизатор фирмы «Мандель», мужчина с американскими манерами и здоровым, загорелым, энергичным лицом.
Чуть левее герра Йенеке стоит герр Леман, и рядом с Йенеке он кажется желтее, еще морщинистее, еще озабоченнее.
А сам герр Йенеке стоит перед столом, он, похоже, и дирижирует всем действом. Вид у него довольно элегантный – солидный пиджак, полосатые брюки, на серо-черном галстуке шикарная жемчужина. Волосы стрижены ежиком, нос розовый, мясистый, щеки тоже розовые и мягкие, под носом – усики, как у Гитлера. Он беседует с девушкой – с маленькой заплаканной продавщицей, Пиннеберг смутно припоминает, что видел ее где-то в универмаге. Кажется, в чулочном отделе? Точно он не помнит. Может, так-то она и хорошенькая, но сейчас вызывает только жалость: весь лоск исчез, лицо зареванное, опухшее.
Зато герр Йенеке в ударе, он оседлал своего конька, в каждом слове чувствуется, какое удовольствие он получает – тем большее оттого, что Пиннеберг, как будто никем не замеченный, мнется у двери и слушает.
Герр Йенеке говорит:
– Так значит, вы признаете, фрейлейн Фишер, что водите дружбу с герром Мацдорфом?
Фрейлейн Фишер всхлипывает.
– Отвечайте, фрейлейн Фишер, – мягко увещевает герр Йенеке. – Как герр Шпаннфусс может составить о вас мнение – возможно, положительное, – если вы упираетесь и не хотите признавать то, что всем и так известно? – Герр Йенеке делает паузу. Раздумывает. И добавляет: – Да и герру Леману это вряд ли понравится!
Фрейлейн Фишер всхлипывает.
– Итак, фрейлейн Фишер, – снова начинает герр Йенеке – терпение его поистине бесконечно, – правда ли, что вы водите дружбу с герром Мацдорфом?
Фрейлейн Фишер шепчет еле слышно:
– Да.
– Вот видите. Вот видите! – говорит герр Йенеке. – Так-то лучше. Мы, разумеется, все и так знаем, но поймите, когда человек открыто признает свои проступки, это всегда производит хорошее впечатление. – Короткая пауза. И герр Йенеке снова идет в атаку: – Скажите же нам, фрейлейн Фишер, о чем вы думали?
Фрейлейн Фишер всхлипывает.
– О чем-то же вы думали. Может, конечно, у меня неточные сведения. – Герр Йенеке через плечо посылает улыбку начальству, расположившемуся за столом. – Но, насколько мне известно, вас взяли на работу, чтобы торговать чулками. А вы, видимо, решили, что вас взяли сюда, чтобы вы крутили шашни с другими сотрудниками?
Фрейлейн Фишер ничего не отвечает.
– Вот здесь у меня, – продолжает герр Йенеке, – ваша статистика продаж. Да, надо признать, норму вы выполняете, но вы же знаете, что норма – это минимум, и, если бы не дружба с герром Мацдорфом, которая не дает вам в полной мере сосредоточиться на работе, вы продавали бы, вероятно, гораздо больше.
Фрейлейн Фишер отнимает от лица платок.
– Я никогда не общалась с ним на рабочем месте!
– Ну-ну, – с улыбкой отзывается герр Шпаннфусс.
– Никогда, ни разу… Ни единого! Герр Мацдорф работает на четвертом этаже, а я на первом. Нам и пересечься-то негде!
– А в обед? – визгливо осведомляется герр Леман. – В обед, в столовой?
– Тоже нет, – поспешно уверяет фрейлейн Фишер, – тоже нет! Никоим образом! У нас обед в разное время!
– Ага, – говорит герр Йенеке. – Ну, во всяком случае, очевидно, что вы этим вопросом интересовались и, несомненно, огорчались по этому поводу. А когда мысли не о том, страдают продажи. Да-да…
Герр Йенеке делает паузу и глядит на девушку, которая тем временем немного успокоилась: может, и пронесет. Пиннеберг тоже думает, что пронесет. Дружба между сотрудниками, которых в универмаге более восьмисот, все-таки не преступление.
Или преступление? Во всяком случае, герр Йенеке еще не закончил, он берет со стола лист бумаги – кажется, это письмо, – читает про себя, а потом озвучивает:
– К сожалению, в этом анонимном послании сказано еще кое-что. – Он прерывается. И добавляет – такое ощущение, что специально для Пиннеберга: – Анонимки, безусловно, штука отвратительная. Лучше, конечно, выбрасывать их, не читая. Но, увы, бывают случаи, когда автору можно только сказать спасибо за своевременный сигнал. Хотя узнай мы, кто это пишет, его бы, разумеется, сразу уволили. Гнусная это привычка – строчить анонимки…
Поучительная часть, похоже, окончена, герр Йенеке опускает руку с письмом и возвращается к его содержанию. Требует очень сухо:
– Так вот, фрейлейн, сейчас я вас убедительно прошу сказать правду – лгать не имеет никакого смысла: вы состоите в интимных отношениях с герром Мацдорфом?
Пиннеберг переводит глаза с одного начальственного лица на другое. Все трое буравят девушку взглядами: и Леман, раздраженный, морщинистый, и оптимизатор, серьезный, с безучастно-самоуверенным выражением лица, и герр Йенеке – аккуратный, серьезный, строгий, деловитый.