Актер кивает.
– А пока вас не было, стажер успел рассказать вашей жене, что никаких денег вы не крали. Они сидят и смеются над вами. И вы внезапно делаетесь таким маленьким, жалким, будто съеживаетесь… Это ужасно!
– Значит, больше всего вас впечатлило это? А почему? – допытывается неуемный герр Шлютер.
– Потому что… ох, понимаете, просто это очень напомнило – только вы, пожалуйста, не смейтесь, – в общем, это совсем как в жизни. Понимаете, нам, маленьким людям, нелегко живется, особенно сейчас, и иногда кажется, что все над нами смеются, что сама жизнь над нами издевается, понимаете, – и чувствуешь себя таким ничтожным и несчастным…
– Глас народа, – говорит артист. – Что ж, для меня огромная честь это слышать, герр – как вас зовут?
– Пиннеберг.
– Глас народа, Пиннеберг. Ну что ж, голубчик, а теперь давайте вернемся к делам насущным и займемся костюмами. А то костюмеры такую чепуху предлагают – все либо слишком кричащее, либо совершенно бесцветное… Давайте-ка посмотрим…
И они смотрят. Час, полтора, два часа роются в вещах. Горы одежды растут, Пиннеберг никогда так не упивался работой. Он полностью сжился с пареньком с Акерштрассе, он фонтанирует идеями: вот этот тип настаивает, что к фиолетовому костюму с кирпично-красной подкладкой отлично подойдет желтая жилетка, а вот требует, чтобы фрачные брюки были как можно шире. «Чтобы даже мысков не видать!»
– Очень хорошо, голубчик, – гудит время от времени артист Шлютер.
Он терпеливо все меряет – пятнадцатые брюки, в которые он влезает, его по-прежнему не удовлетворяют, он хочет примерить еще и шестнадцатые.
– Очень хорошо, голубчик Пиннеберг, – гудит он.
И вот они грудой лежат на прилавке: приличный костюм, очень приличный костюм, выходной костюм, вечерний костюм с полосатыми брюками, смокинг, фрак. Даже сюртук подходящий нашелся. («А вдруг похороны, а мне и пойтить-то не в чем!») Зимнее пальто, демисезонное пальто, выходное пальто, плащ-дождевик.
По прикидкам Пиннеберга, это больше тысячи марок. Ах, не зря школьник Пиннеберг молился! Господь Бог – или уж как эту силу назвать, – но сила эта все-таки милосердна, она помогла ему; никогда больше Пиннеберг не будет впадать в отчаяние, в последнюю минуту она придет на выручку. Теперь, когда он знает это, у него все продажи будут спориться!
– Разрешите выписать чек? – спрашивает он, дрожа от радости. (О Овечка, любимая Овечка!)
Артист Шлютер вскидывает брови:
– Выписать чек? Да нет, я вообще-то просто взглянуть хотел… Покупать я не буду, это дело киностудии, а я им просто скажу, где присмотрел подходящие вещи.
Пиннеберг спрашивает без выражения:
– Отложить вещи для киностудии?
– Да на что они им! У них же своя костюмерная мастерская. Я им все расскажу. Ну, не надо такую мину делать! Да, вам пришлось немножко потрудиться. Я пришлю вам билет на мою ближайшую премьеру. Невеста у вас есть? Тогда два билета пришлю.
Пиннеберг говорит торопливо и тихо:
– Герр Шлютер, я прошу вас, пожалуйста, купите эти вещи. Ведь у вас столько денег, вы столько зарабатываете – пожалуйста, купите! Если вы сейчас уйдете, ничего не купив, я окажусь виноват, и меня уволят. А другой работы я не найду.
– Странный вы тип, – откликается актер. – Зачем мне их покупать? Ради вас? Мне что, деньги даром достаются?
– Герр Шлютер! – лихорадочно, уже громче обращается к нему Пиннеберг. – Я же видел вас в кино! Вы такого человека и играли – бедного, маленького… Вы знаете, каково нам приходится! Мы оба это знаем. Поймите, у меня жена, ребенок. Он совсем маленький, пока еще такой веселый… а если меня уволят…
– О боже ты мой, – отвечает герр Шлютер. – Ну к чему мне эти личные подробности? Не могу же я в самом деле покупать костюмы, которые мне ни за чем не нужны, только для того, чтобы не портить настроение вашему ребенку! Знали бы вы, какие я каждый день получаю письма – о чем меня только не просят! Если бы я все просьбы кидался исполнять, давно бы разорился…
– Герр Шлютер, – умоляет Пиннеберг, – ну сделайте доброе дело! Я два часа вами занимался, я бы за это время продал вещей на двести марок. Купите хоть что-нибудь. На пятьсот марок, да хоть на сто! Возьмите хотя бы вечернее пальто, ведь прекрасная модель! Или синий костюм – чистый шевиот, будет отлично носиться, не пожалеете…
– А ну, заканчивайте, – говорит герр Шлютер. – Этот балаган начинает утомлять!
– Герр Шлютер, – просит Пиннеберг и кладет ладонь на предплечье актера, – начальство устанавливает нам норму – надо продать на определенную сумму, – и мне не хватает трехсот марок… Иначе я окажусь на улице. У меня такая славная жена… ребенок…
Актер стряхивает руку продавца. И очень громко произносит:
– Прекратите, молодой человек, кто вам разрешил ко мне прикасаться! Все эти россказни про вашу дрянную фирму меня никоим образом не касаются…
Подлетает герр Йенеке.
– Прошу прощения! Прошу прощения, господин! Вы чем-то недовольны? Я заведующий отделом.
– Я артист Франц Шлютер…
Герр Йенеке отвешивает поклон.
– Странные у вас здесь продавцы! Пристают с ножом к горлу, купи да купи! Вот этот человек утверждает, что вы его к этому принуждаете, требуете, чтобы он продал на определенную сумму. Об этом надо в газеты написать…
– Это очень плохой продавец, – говорит герр Йенеке. – Ему неоднократно выносились предупреждения. Я очень сожалею, что вам пришлось иметь дело именно с ним. Он будет немедленно уволен.
– Ну, в этом нет необходимости, я этого вовсе не требую. Хотя он схватил меня за руку!
– За руку схватил? Герр Пиннеберг, ступайте немедленно в отдел кадров, вам оформят расчет. Тысяча извинений, герр Шлютер…
Пиннеберг стоит и смотрит им вслед. Стоит и смотрит.
Все, все кончено.
ЭпилогЖизнь продолжается
Ничего не кончено: жизнь продолжается, и все продолжается вместе с ней.
На дворе ноябрь, прошел год – четырнадцать месяцев назад Пиннеберга уволили из универмага Манделя. Ноябрь стоит темный, холодный, мокрый – хорошо, когда крыша крепкая.
В их садовом домике она вполне крепкая, Пиннеберг об этом позаботился – четыре недели назад собственноручно просмолил ее заново. Он просыпается, светящийся циферблат будильника показывает без четверти пять, Пиннеберг слушает ноябрьский дождь, который хлещет и барабанит по крыше. «Держится, – думает он. – Залатал я на совесть. Держится. Дождь до нас не доберется».
Удовлетворенный, он хочет перевернуться на другой бок и снова заснуть, но тут вспоминает, что за звук его разбудил – скрип калитки. Значит, Крюмна сейчас постучит!
Пиннеберг берет за руку Овечку, лежащую рядом на узкой железной кровати, он хочет разбудить ее как можно бережнее, но она подскакивает:
– Что случилось?!
Спокойный, крепкий сон остался в далеком прошлом, если ее будят не вовремя, значит, что-то стряслось. Пиннеберг слышит ее учащенное дыхание.
– Что случилось?!
– Тише, – шепчет Пиннеберг, – Малыша разбудишь. Еще пяти нет…
– В чем дело? – снова спрашивает Овечка, теряя терпение.
– Крюмна пришел, – шепчет Пиннеберг. – Может, я все-таки с ними пойду?
– Нет, нет, нет! – горячо протестует Овечка. – Мы же решили – ни в коем случае, слышишь! Воровать мы не будем… Я этого не хочу!
– Но… – возражает Пиннеберг.
В дверь стучат.
– Пиннеберг! – слышится голос. – Ты идешь, Пиннеберг?
Пиннеберг вскакивает – и медлит в нерешительности.
– Все же, может… – начинает он и прислушивается.
Но Овечка не отвечает.
Пиннеберг тяжело вздыхает. В домике собачий холод, и от этого решение дается особенно трудно.
– Пиннеберг! Эй! Дрыхнете вы там все, что ли? – кричат снаружи.
В кромешной тьме Пиннеберг на ощупь пробирается на веранду, в окошке виднеется темный силуэт.
– Ну наконец-то! Ты идешь или нет?
– Я… – говорит Пиннеберг через дверь. – Я бы и рад…
– Не идешь?
– Пойми, Крюмна, будь моя воля – но жена… Ты же знаешь, женщины…
– Не идешь так не идешь! – рявкает Крюмна снаружи. – Без тебя справимся!
Пиннеберг смотрит ему вслед. На фоне чуть посветлевшего неба различима приземистая, кряжистая фигура. Снова скрипит калитка, и Крюмна растворяется в ночи.
Пиннеберг снова вздыхает. Он озяб в одной рубашке, еще простудиться не хватало. Но он стоит и смотрит.
Из дома доносится голос Малыша:
– Пеп-пеп! Мем-мем…
Пиннеберг аккуратно, шаря перед собой руками, пробирается обратно в комнату.
– Малышу надо еще поспать, – увещевает он сына. – Еще чуточку поспать.
Ребенок глубоко вздыхает. Отец слышит, как он ворочается в постели.
– Пупсик, – просит сын тихонько, – пупсик!
Пиннеберг шарит в темноте, пытаясь нащупать резинового пупса – без него Малыш не засыпает.
– Вот твой пупс, Малыш. Держи его крепко-крепко. А теперь баю-бай, мой Малыш!
Ребенок издает радостный, счастливый возглас; теперь он мигом заснет.
Пиннеберг тоже возвращается в постель, стараясь не задеть Овечку: руки-ноги у него ледяные, не хочется тревожить ее сон.
И вот он лежит, но заснуть не получается, да и что толку. Он думает обо всем подряд. Разозлится ли Крюмна, что Пиннеберг не пошел с ним на «дровяной промысел», и не настроит ли теперь против него других жителей поселка. И откуда взять деньги на брикеты, раз они остались без дров. И что надо съездить в Берлин, ведь сегодня выплачивают пособие. И что по пути надо зайти к Путтбреезе, занести ему шесть марок. Эти шесть марок мастеру ни к чему, он их просто пропьет – в голове не укладывается, на что люди просаживают деньги, которые другим нужны позарез. Но Овечка настаивает, она обещала. Овечка тоже скоро поймет, до чего доводят порядочность, обязательность и честность, но пока с этим ничего не поделаешь.
Потом Пиннеберг вспоминает, что и Хайльбутту сегодня надо отдать десять марок за жилье, а пособие по безработице уже кончилось. Бог знает, чем на следующей неделе платить за проезд, за еду, за отопление – хотя и Бог вряд ли знает.