Так проходит неделя за неделей, месяц за месяцем… И печальнее всего – что конца-края этому нет. Неужели Пиннеберг когда-то думал, что все кончилось? Самое ужасное, что не кончилось и не кончается, а все тянется и тянется… И ничего с этим не поделаешь.
Пригревшись, Пиннеберг постепенно впадает в дрему. Надо бы урвать еще кусочек сна, сон всегда на пользу. Засыпая, он представляет себе: а что, если… ну, например, если он сегодня не отдаст Путтбреезе эти шесть марок – он-то, конечно, отдаст, Овечка хочет, и он отдаст, – но он все-таки представляет себе, как на эти шесть марок идет к Ашингеру и наедается до отвала. Представляет очень живо.
Закажет суп из бычьих хвостов или тыквенный – в зависимости от того, какой обойдется примерно в шестьдесят пфеннигов. Потом непременно шницель по-гольштейнски: мясо в поджаристой панировке, выглядывающее из-под яичницы-глазуньи…
Какой же он раньше был дурак! Как часто, бывало, выбрасывал шесть марок на всякую ерунду. Ему вспоминается вечер с Яхманом и как Элла в два часа ночи заказала филе леща – он ведь тоже мог что-нибудь заказать, Яхман бы не возражал, а он не воспользовался случаем. Полным дураком был. Ну, сейчас они хотя бы без хлеба не сидят, и хлеб этот даже с маргарином. Хуже всего было, когда они еще жили на дорогущей квартире у Путтбреезе и Овечка ничего не зарабатывала. Этой зимой тоже придется трудно…
Это как шарманка, граммофон с одной пластинкой: крутишь-крутишь, но сколько ни старайся, как ни бейся – все одна и та же песня.
Звенит будильник – семь часов. Пиннеберг мигом просыпается, Малыш тоже радостно вопит:
– Тик-так! Тик-так! Тик-так!
И так, пока будильник не выключится. Овечка еще спит.
Пиннеберг зажигает маленькую керосиновую лампу с голубым стеклом. Начинается день, в первые полчаса надо много дел переделать. Он бегает туда-сюда, уже в штанах, Малыш требует «та-ты». Папочка приносит ему та-ты – самую лучшую его игрушку, коробку из-под папирос со старыми игральными картами. В маленькой буржуйке разгорается огонь, плита тоже затоплена, он бежит за водой в сад, к насосу, моется, заваривает кофе, нарезает хлеб, намазывает маргарин – Овечка все еще спит.
Вспоминается ли Пиннебергу фильм, который он видел давным-давно? Там тоже женщина нежилась в постели, спала крепким сном, а мужчина с ног сбивался на хозяйстве – но нет, Овечка не нежится, Овечке весь день работать, Овечка бледная и уставшая, Овечка как может вносит свою лепту в семейный бюджет. Тут все совсем иначе.
Одевая Малыша, Пиннеберг говорит в сторону кровати:
– Овечка, пора вставать.
– Да, – послушно откликается она и тоже начинает одеваться. – Что Крюмна сказал?
– Да ничего. Разозлился, наверное.
– Ну и пусть злится. Не будем мы в таких делах участвовать.
– Да знаешь, – осторожно замечает Пиннеберг, – это ведь ничем не грозит. Они всегда ходят за дровами вшестером, а то и ввосьмером. Ни один лесник связываться не станет.
– Все равно, – отвечает Овечка. – Мы в такое впутываться не будем – просто не будем, и все. А они пусть делают что хотят.
– Но на что мы тогда уголь купим?
– Сегодня я опять буду весь день штопать чулки у Кремеров. Это три марки. И завтра, может, к Рехлинам пойду чинить белье. Еще три марки. И на следующей неделе два дня уже расписаны. Я тут нарасхват.
В комнате как будто даже светлее становится от этих ее слов. Словно свежий ветерок подул.
– Это такая муторная работа, – говорит он. – Девять часов штопать чулки – за сущие гроши!
– А ты еще стол посчитай, – возражает она. – У Кремеров хорошо кормят. Глядишь, еще и принесу вам чего-нибудь вечером.
– Лучше сама ешь, – говорит Пиннеберг.
– У Кремеров хорошо кормят, – повторяет Овечка.
Становится совсем светло, солнце взошло, он задувает лампу, и они садятся за кофейный столик. Малыш сидит на коленях то у отца, то у матери. Пьет молоко, ест хлебушек, его глаза блестят радостью нового дня.
– Если ты сегодня поедешь в город, – говорит Овечка, – можешь купить ему четверть фунта хорошего масла? Боюсь, сплошной маргарин ему не на пользу. Очень плохо зубы лезут.
– Я же еще Путтбреезе должен шесть марок.
– Да, должен. Не забудь.
– И Хайльбутту десять марок за жилье. Послезавтра первое октября.
– Верно, – говорит Овечка.
– Вот и все пособие. Даже проезд оплатить нечем.
– Я дам тебе пять марок, – говорит Овечка. – Я ведь сегодня еще три получу. Тогда купи масло, и еще посмотри на Александерплац бананы по пять пфеннигов. Здесь эти разбойники дерут по пятнадцать. Кто такие деньги платить станет!
– Хорошо, все сделаю, – говорит он. – А ты постарайся не очень поздно прийти, чтобы твой муж не слишком долго сидел один.
– Я постараюсь, но тут уж как получится. Может, я уже в половине пятого буду дома. Ты выходишь в два?
– Да, – отвечает он. – В три надо быть на месте.
– Ничего страшного, – говорит она. – Конечно, тревожно, когда он дома один… Но никогда ничего не случалось.
– Пока однажды не случится.
– Не каркай, пожалуйста, – говорит она. – Почему на нас должны сыпаться одни несчастья? Теперь, когда я занимаюсь всей этой штопкой и починкой, мы не так уж плохо живем.
– Не так уж… – медленно выговаривает он. – Не так уж, ну да…
– О милый! – восклицает она. – Будет и на нашей улице праздник! Выше нос! Дальше будет легче!
– Не для того я на тебе женился, – жестко говорит он, – чтобы ты меня кормила.
– А я вовсе не кормлю, – не соглашается она. – На три-то марки? Чепуха! – Овечка задумывается. – Послушай, милый, ты не мог бы мне кое в чем помочь… – Она мнется. – Дело не очень приятное, но это была бы большая помощь…
– Да? – с готовностью спрашивает он. – Я все сделаю.
– Три недели назад я чинила белье у предпринимателя Руша на Гартенштрассе. Два дня – шесть марок. Но оплату до сих пор не получила.
– Мне к ним сходить?
– Да, – просит она. – Только пообещай, что не будешь устраивать скандал.
– Не буду, обещаю, – отвечает он. – И без этого справлюсь.
– Вот и славно, – радуется супруга. – Одной заботой меньше. А теперь мне пора. Пока, милый! Пока, Малыш!
– Пока, девочка моя, – говорит он. – Особенно не убивайся на этой штопке, двумя парами больше или меньше, разницы никакой. Малыш, помаши! «Пока-пока»!
– Пока, мой милый, – говорит она. – Сегодня вечером решим, что сажать в саду весной. Сколько у нас будет овощей! Ты пока об этом подумай.
– Ты лучшая женщина в мире, – говорит он. – Самая лучшая! Хорошо, я подумаю. Пока, жена!
– Пока, муж!
Держа ребенка на руках, он смотрит вслед жене, идущей по садовой дорожке. Они перекликаются, смеются и машут друг другу. Скрипит калитка, Овечка выходит на проселочную дорогу. Когда она скрывается за очередным домиком, Малыш кричит:
– Мем-мем!
– Мем-мем скоро придет, – утешает его отец.
Наконец она пропадает из вида, и они возвращаются в дом.
Пиннеберг опустил Малыша на пол и дал ему газету, а сам занялся уборкой. Газета великовата для такого маленького ребенка, и тот долго ее разворачивал. Комната у них крохотная, три на три метра, из мебели в ней только кровать, стол, два стула да туалетный столик – больше ничего.
Обнаружив на одной из страниц картинки, Малыш радостно воскликнул:
– Тити! – И: – Ай-ай!
Пиннеберг подтвердил:
– Картинки, правильно, Малыш.
Тех, кого Малыш принимал за мужчину, он называл «пеп-пеп», все женщины у него были «мем-мем»; он очень оживился и развеселился, людей в газете оказалось много.
Пиннеберг выложил постель проветриваться на окно, убрал в комнате и пошел на кухню. Кухней служил закуток три метра в длину и полтора в ширину, где стояла самая крошечная в мире плита с одной-единственной горелкой. Плита была для Овечки главным огорчением. Здесь Пиннеберг тоже навел порядок. Уборка приносила удовольствие, ему нетрудно было смахнуть пыль и протереть поверхности; чего он не любил, так это другого предстоявшего ему дела: чистить на обед картошку и морковку.
От хозяйства его время от времени отвлекал Малыш. Обнаружив под объявлениями картинку с часами, он пришел в восторг, принялся хлопать по картинке и кричать:
– Тик-так! Тик-так!
Отец согласился, что это тик-так, но сын разошелся, вся газета наполнилась для него тик-таками, он стучал по каждой голове на фотографиях и заявлял:
– Тик-так!
– Ну какие же это тик-так, Малыш? – сказал Пиннеберг.
Ребенок повторил то же самое много раз, но насчет голов папа не соглашался, поэтому Малыш вернулся к настоящим часам и торжествующе выкрикнул:
– Тик-так, тик-так!
Тут отец подтвердил: да, это тик-так, и сын остался доволен. Пиннебергу было дозволено снова заняться хозяйством, а Малыш принялся рвать газету на мелкие клочки.
Спустя некоторое время, закончив все дела, Пиннеберг вышел в сад и окинул его взглядом. Насколько мал их домик с крошечной застекленной пристройкой-верандой, настолько велик участок – чуть ли не тысяча квадратных метров. Однако земля выглядит скверно, с тех пор как три года назад она досталась Хайльбутту в наследство, ее никто не возделывал. Может, клубнику еще и удастся спасти, но тут копать не перекопать, кругом сплошные сорняки – пырей и осот. Жаль, что почва уже подмерзла и сейчас все равно нельзя ничего сделать.
После утреннего дождя небо прояснилось, стало прохладно, около нуля, но Малышу полезно прогуляться.
Пиннеберг вернулся в дом и сказал:
– Ну что, Крошка, давай собираться.
Он надел на Малыша шерстяной свитер и серые рейтузы, а на голову – белую вязаную шапку с помпоном.
Малыш решительно потребовал:
– Та-ты! Та-ты!
Отец дал ему вожделенную игрушку. Карты придется взять с собой, на прогулке Малышу нужно что-то держать в руке. На веранде, где на нескольких крючочках висели все их вещи, стояла маленькая тележка для Малыша – они еще летом обменяли на нее коляску.