– Залезай, мой хороший, – сказал Пиннеберг, и мальчик забрался в тележку.
Когда они вышли на улицу и отец запер дверь, Малыш посмотрел на небо.
– Не-не! – воскликнул он. – Не-не!
Так он всегда приветствовал небо, для него это был важный ритуал.
– Да, небо, – согласился Пиннеберг и тоже поднял взгляд.
Небо было чудесного нежно-голубого оттенка, на горизонте совсем светлое, почти белое.
Они медленно тронулись в путь. Как только Пиннеберг крепко запер калитку, Малыш схватил ключи. Но ключи и та-ты мешали друг другу, то и дело выпадали из рук, поэтому ключи Малыш вернул отцу, но еще пару раз потребовал их предъявить, дабы убедиться, что они никуда не делись.
Пиннеберг пошел не тем путем, что обычно, – идти мимо домика Крюмны не хотелось, иначе обязательно будет склока. В своем нынешнем безнадежном настроении Пиннеберг предпочел бы вообще ни с кем не ругаться, но это удавалось не всегда. Сейчас, зимой, в этом большом поселке на три тысячи участков обитало от силы пятьдесят человек; все, кто хоть как-то смог раздобыть деньги на съем комнаты или перекантоваться у родни, сбежали в город от холода, сырости, слякоти и одиночества.
Оставшиеся – самые бедные, самые упорные и самые отчаянные – ощущали некоторую общность, но на деле общность между ними, увы, никак не могла возникнуть: одни были коммунистами, другие – нацистами, отчего то и дело вспыхивали ссоры и стычки.
Пиннеберг так и не выбрал ни ту ни другую сторону, считая, что проще лавировать между ними, хотя иногда это оказывалось как раз труднее всего.
На нескольких участках вовсю работали пилами и топорами – это были коммунисты, которые участвовали в ночной вылазке Крюмны. Дрова надо было поскорее убрать с глаз долой, чтобы сельский жандарм, если вдруг появится, ничего не смог им предъявить. Когда Пиннеберг вежливо говорил: «Добрый день», они отвечали: «Добрый» – иногда сухо, иногда ворчливо, но уж точно недружелюбно. Наверняка злились на него. Пиннебергу это было неприятно.
Пиннеберг долго шлепал по размякшей грунтовке, пока наконец не вышел к шоссе. Но и здесь высаживать Малыша было нельзя, хотя тот рвался на волю и то и дело спускал ногу с тележки.
– Погоди, Малыш, – сказал Пиннеберг. – Скоро! Здесь машины ездят.
– Би-би! – крикнул Малыш и завертел головой: где машины, о которых говорит отец?
Но машин видно не было, и он снова спустил ногу.
– Сейчас, – пообещал Пиннеберг и подумал: «А вдруг Малыш решит, что папа врет?»
Наконец они добрались до центра поселка, с мощеными улицами и небольшими виллами. Не то чтобы тут жили богачи – так, мелкие предприниматели, тренеры, жокеи, рантье. Здесь все выглядело гораздо пристойнее, чем на окраине, где еще несколько лет назад было чистое поле: здесь даже росли деревья и кусты.
Пиннеберг отстегнул удерживающий ремешок на тележке и скомандовал Малышу:
– Вот теперь вылезай!
Тот посмотрел на отца смеющимися голубыми глазами.
– Вылезай, Малыш, – повторил Пиннеберг. – Будешь сам везти свою тележку.
По-прежнему глядя на отца, Малыш спустил ногу с тележки и с улыбкой поднял обратно.
– Вылезай, Малыш, – повторил Пиннеберг.
Малыш улегся, словно решил поспать.
– Ну хорошо, – неуверенно проговорил Пиннеберг. – Тогда пеп-пеп пошел один.
Ребенок заморгал, но не пошевелился.
Пиннеберг медленно двинулся дальше. Отошел от тележки на десять шагов, на двадцать – ничего. Медленно сделал еще десять шагов, и тут ребенок громко закричал:
– Пеп-пеп! Пеп-пеп!
Пиннеберг обернулся: Малыш спустился на землю, но, вместо того чтобы догонять отца, поднял ремешок тележки, очевидно желая, чтобы Пиннеберг опять его застегнул.
Тот вернулся и исполнил детскую просьбу: порядок, как его представлял Малыш, был восстановлен, и он долго шагал рядом с папой и сам толкал тележку. Когда мимо проезжала машина, проходил человек, когда на пути попадались куры или собака, мальчик останавливался и долго, внимательно вглядывался. Потом говорил отцу: «Би-би!», или: «Тик-так», или: «Му», или: «Ав-ав», и только когда отец подтверждал: «Да, ав-ав», можно было идти дальше.
Через некоторое время они добрались до моста, под которым тек широкий, быстрый ручей, убегавший в луга. У моста по крутому откосу можно было спуститься на луг.
Оставив тележку наверху, Пиннеберг взял сына за руку и спустился вместе с ним к ручью. После дождя воды в нем прибыло; мутная, она закручивалась пенистыми водоворотами.
Малыш, крепко держась за отцовскую руку, приблизился к ручью, и оба, не говоря ни слова, долго смотрели на стремительно бегущую воду. Наконец Пиннеберг сказал:
– Это вода, Малыш, веселая водичка.
Мальчик издал тихий короткий одобрительный звук. Пиннеберг повторил фразу несколько раз, и каждый раз Малышу доставляло удовольствие, что папа снова это сказал.
Вдруг Пиннебергу показалось несправедливым, что он поучает сына с высоты своего роста. Он присел на корточки и еще раз произнес:
– Веселая водичка, да, мой хороший?
Увидев, что папа присел, ребенок, видимо, решил, что так надо, и присел тоже. Так, на корточках, они долго сидели и смотрели на воду.
А потом двинулись дальше. Малыш устал тащить тележку и шел налегке. Сначала шагал рядом с отцом, а потом стал то и дело отвлекаться – то на курицу, то на витрину, то на железную крышку люка, выделяющуюся среди брусчатки.
Пиннеберг некоторое время ждал его, потом медленно шел дальше и снова останавливался, принимался звать и уговаривать. Малыш радостно несся на зов, но через десять шажков с хохотом разворачивался и убегал обратно к заветному люку.
Это повторялось несколько раз, пока Пиннеберг наконец не ушел, по мнению Малыша, слишком далеко. Он стал звать отца, но тот задумался настолько глубоко, что все шел и шел. Мальчик стоял, переминаясь с ноги на ногу, пока совсем не извелся. Тогда он ухватился за край шапки и натянул ее себе на глаза, так что теперь абсолютно ничего не видел. И пронзительно крикнул:
– Пеп-пеп!
Пиннеберг обернулся. Его маленький сын, натянув шапку на лицо, перебирал ножками посреди улицы, каждый миг рискуя споткнуться и упасть. Пиннеберг побежал со всех ног, чтобы успеть его подхватить, сердце бешено колотилось, в голове пронеслось: «Полтора года, а вон что придумал! Сам себя ослепил, чтобы я взял его на руки…»
Он стянул шапку с лица Малыша, и тот, увидев папу, просиял.
– Ну ты и глупыш, Малыш, ну и дурачок!
Пиннеберг повторял это снова и снова, в глазах у него стояли слезы умиления.
Вот наконец и Гартенштрассе, тут живет предприниматель Руш, от чьей жены Овечка уже три недели не могла добиться шести марок. Пиннеберг повторяет про себя обещание не устраивать скандал и, собравшись с духом, жмет на звонок.
Перед особняком разбит палисадник, а сам дом находится чуть в глубине, он большой и красивый, за ним – такой же большой и красивый фруктовый сад. Пиннебергу все здесь нравится.
Он увлеченно разглядывает дом и сад, и не сразу осознает, что на звонок никто не откликается. Он звонит снова.
На этот раз открывается окно, из него высовывается женщина и кричит:
– Чего надо? Мы не подаем!
– Моя жена чинила вам белье! – кричит в ответ Пиннеберг. – Я пришел получить шесть марок…
– Приходите завтра! – бросает женщина и захлопывает окно.
Пиннеберг стоит некоторое время и размышляет, какую степень свободы оставляет ему обещание, данное Овечке. Малыш сидит в тележке тихо-тихо – чувствует, что отец злится.
Пиннеберг снова нажимает на кнопку звонка, жмет долго. За дверью ни звука. Еще поразмыслив, Пиннеберг решает уйти, но представляет себе, каково это – восемнадцать часов штопать и чинить белье, – и локтем опять вдавливает кнопку звонка. Стоит так долго, иногда мимо проходят люди и косятся на него. Но он стоит и стоит, и Малыш сидит не шелохнувшись.
Окно снова открывается, и женщина кричит:
– Если вы сию же секунду не отойдете от звонка, я вызову жандарма!
Пиннеберг убирает локоть от кнопки и тоже кричит:
– Ради бога! Тогда я жандарму расскажу…
Но окно уже захлопнулось, и Пиннеберг снова начинает трезвонить. Он всегда был человеком мягким и миролюбивым, но постепенно это проходит. В его положении, может, и не стоит связываться с жандармерией, но ему все равно. Малыш наверняка замерз – столько сидеть в тележке, – но и это его не останавливает: маленький человек Пиннеберг стоит и звонит в дверь предпринимателя Руша. Он хочет свои шесть марок, и он их получит.
Дверь распахивается, выходит женщина. Самая обычная пожилая женщина, она ничем не отличается от всех прочих женщин, которые ничего особенного в этой жизни не испытали, не лучше и не хуже, отмечает Пиннеберг. Лицо у нее безо всякого выражения, совершенно пустое. Пиннеберг к таким лицам привык. Она в ярости, на поводке у нее два дога – черный и серый. Псы чуют врага, рвутся с поводка и грозно рычат.
– Я сейчас собак спущу! – угрожает женщина. – Если вы сию секунду не уберетесь!
– Шесть марок отдайте, – говорит Пиннеберг.
Женщина злится еще больше, видя, что собаки не производят должного впечатления, – не спускать же их в самом деле! Они мигом перемахнут через забор и разорвут посетителя в клочья.
– Вам не помешало бы научиться ждать! – бросает она.
– Шесть марок, – говорит Пиннеберг.
– Да вы безработный, – презрительно произносит женщина. – Это сразу видно. Я на вас в полицию заявлю. Вы должны декларировать заработок вашей жены, иначе это незаконно.
– Шесть марок, – говорит Пиннеберг.
– Я вычту у вашей жены подоходный налог и взнос в больничную и инвалидную кассу, – заявляет она.
– Вычитайте, – отвечает Пиннеберг. – Я завтра приду и потребую квитанции из больничной кассы и налоговой.
– Пусть ваша жена теперь только попробует обратиться ко мне за работой! – кричит женщина.
– Шесть марок, – только и отвечает Пиннеберг.
– Бесстыдник, невежа! – бранится женщина. – Если бы мой муж был дома…