Но все же он радуется, поднимаясь по лестнице в квартиру Хайльбутта, которая одновременно служит тому ателье. Дело к шести, хочется надеяться, что Овечка уже пришла домой, и хочется надеяться, что с Малышом ничего не случилось…
Он жмет на кнопку звонка.
Открывает девушка – очень хорошенькая молодая девушка в чесучовой блузке. Еще месяц назад ее здесь не было.
– Что вам угодно?
– Я к герру Хайльбутту. Моя фамилия Пиннеберг. – И, поскольку девушка колеблется, добавляет сварливо: – Я друг герра Хайльбутта.
– Проходите, – говорит девушка и впускает его в переднюю. – Будьте добры, подождите минутку здесь.
Он ждет, а девушка исчезает за белой крашеной дверью с надписью «Контора».
Передняя очень приличная, обита красной рогожкой, ни намека на обнаженку, картины на стенах самые что ни на есть благопристойные. Гравюры по металлу и дереву, красота! И не подумаешь, что полтора года назад они оба торговали костюмами у Манделя.
А вот и Хайльбутт.
– Добрый вечер, Пиннеберг, рад тебя видеть! Проходи… Мари, – просит он, – принесите нам, пожалуйста, чаю в кабинет.
Но идут они не в контору. Оказывается, у Хайльбутта есть еще и личный кабинет – с книжными шкафами, с персидскими коврами, с огромным столом. Именно такая комната, о какой Пиннеберг всю жизнь мечтал и какой у него никогда не будет.
– Садись, – говорит Хайльбутт. – Бери сигарету. Ты, вижу, осматриваешься… Да, я прикупил кое-какую обстановку. Дело обязывает. Сам-то я ко всему этому совершенно равнодушен, ты помнишь, у Виттихи…
– Как у тебя тут красиво! – восхищается Пиннеберг. – Просто сказка! Столько книг…
– Да знаешь, книги эти… – начинает Хайльбутт. Но не заканчивает фразу. – Ну так как вам живется за городом?
– Вполне, Хайльбутт. Очень даже неплохо устроились. И я, и жена. Она даже подработку кое-какую нашла, штопает, белье чинит, какие-никакие деньги зарабатывает, все полегче…
– Ясно, ясно… – говорит Хайльбутт. – Что ж, прекрасно. Ставьте-ставьте, Мари, дальше я сам справлюсь. Нет, спасибо, больше ничего не нужно. Угощайся, Пиннеберг. Бери пирожные, к чаю самое то. Не знаю, вкусные или нет, я в этом ничего не понимаю. Мне как-то все равно. – И внезапно: – Что, холодно уже за городом?
– Да нет, нет, – поспешно отвечает Пиннеберг. – Не то чтобы… Печка хорошо греет. И комнатки маленькие, так что более-менее прогреваются. Я, кстати, деньги принес, Хайльбутт.
– Ах да, точно, деньги! Уже опять срок? – Хайльбутт берет купюру, сжимает в руке, но не убирает. – А ты крышу просмолил, Пиннеберг?
– А как же, – заверяет его Пиннеберг. – Просмолил на совесть! Очень здорово, что ты дал мне на это денег: я только когда смолить начал, увидел, что она совсем прохудилась. По осенним дождям текла бы безбожно.
– Но теперь кровля крепкая.
– Да уж, слава богу. Ни капли не просочится.
– Знаешь, Пиннеберг, – говорит Хайльбутт, – у меня к тебе вопрос. Я тут кое-что прочитал… Вы весь день топите?
– Нет, – неуверенно произносит Пиннеберг, не понимая, к чему тот клонит. – Немного утром протапливаем, а потом после обеда, чтобы к вечеру прогрелось. Пока ведь еще не слишком холодно.
– А почем там у вас сейчас брикеты, ты знаешь? – спрашивает Хайльбутт.
– В точности нет, – отвечает Пиннеберг. – После последнего указа вроде как должны были подешеветь. Кажется, одна марка шестьдесят пфеннигов. Или одна пятьдесят пять… Точно не знаю.
– А то я тут, – говорит Хайльбутт, продолжая теребить купюру, – в одном строительном журнале прочел, что если в летних домиках сыро, то легко заводится плесень. Так что ты лучше хорошенько протапливай.
– Ну да, – начинает Пиннеберг. – Можно…
– Я к чему говорю, – продолжает Хайльбутт. – У меня к тебе просьба… Жалко будет, если домик сгниет. Будь добр, топи весь день, чтобы стены просыхали. Я тебе пока дам эти десять марок. Можешь мне к началу следующего месяца принести чек за уголь?
– Нет-нет, – торопливо говорит Пиннеберг, сглатывая, – не надо, Хайльбутт! Ты каждый раз возвращаешь мне арендную плату. Ты и так достаточно нам помогаешь, еще у Манделя…
– Да о чем ты, Пиннеберг! – изумляется Хайльбутт. – Помогаю! Это в моих же интересах – и крышу просмолить, и дом протопить! Я только рад, что теперь за счет вашей аренды можно немного привести в порядок домик. Иначе он бы давно сгнил. Ни о какой помощи и речи не идет. Ты и сам справляешься…
Хайльбутт качает головой, глядя на Пиннеберга.
– Хайльбутт, – выдавливает тот. – Я же все прекрасно понимаю, ты…
– Кстати, слушай, – перебивает Хайльбутт. – Я тебе не рассказывал, кого из манделевских я тут встретил?
– Нет, – отвечает Пиннеберг. – Но…
– Неужели не рассказывал? – удивляется Хайльбутт. – Ни за что не догадаешься! Я встретил Лемана – нашего царя и бога, начальника отдела кадров!
– И? – не понимает Пиннеберг. – Ты с ним говорил?
– Конечно, а как же, – отвечает Хайльбутт. – Точнее, говорил по большей части он. Изливал мне душу.
– С какой это стати? – удивляется Пиннеберг. – Что с ним случилось?
– А его уволили, – с нажимом сообщает Хайльбутт. – Сам герр Шпаннфусс! Точно так же, как нас.
– Ничего себе, – растерянно бормочет Пиннеберг. – Лемана уволили! Хайльбутт, ну-ка расскажи во всех подробностях!
Около семи часов Пиннеберг снова выходит на улицу. Там горят фонари, сияет светящаяся реклама – вид великолепный. Разговор с Хайльбуттом взбудоражил Пиннеберга, ему весело и в то же время ужасно тоскливо. Значит, Леман тоже пал. Пиннеберг хорошо помнит Лемана Великого, Лемана Всесильного – как он сидел один за пустым столом и говорил: «Удобрениями мы не торгуем!»
Леман смотрел, как трепыхается живое существо под названием Пиннеберг, потом пришел герр Шпаннфусс и затрепыхалось уже другое живое существо – Леман, а однажды затрепыхается и сам подтянутый герр Шпаннфусс. Так устроен мир – хотя вряд ли может служить утешением, что все заканчивают одинаково.
Что погубило герра Лемана? Если верить на слово, если принять официальное основание увольнения за чистую монету, то погубило Лемана живое существо под названием Пиннеберг. Дело вот в чем: ретивый герр Шпаннфусс разнюхал, что начальник отдела кадров Леман злоупотреблял полномочиями и во время массовых сокращений брал на работу своих протеже, проводя это по бумагам как перевод из местных филиалов – из Гамбурга, Фульды или Бреслау. И Шпаннфусс его разоблачил.
На самом деле, конечно, все всё знали. Протеже всегда брали, просто теперь пришла очередь герра Шпаннфусса набирать своих людей. Но чтобы заниматься этим спокойно, нужно было избавиться от Лемана. Старые кадровики, старые сотрудники знают слишком много. Двадцать лет на его фокусы смотрели сквозь пальцы, а на двадцать первый год чаша вдруг переполнилась – ведь герр Леман занимался прямым подлогом! «Переведен из филиала в Бреслау», – вносил Леман в личное дело, а человек на самом деле прибыл из духеровской фирмы Кляйнхольца. Еще спасибо герру Шпаннфуссу, что до суда не дошло, а ведь могло! От Лемана всего-то и требовалось, что тихо устраниться и держать язык за зубами.
Но как прикажете держать язык за зубами, если встретил своего бывшего подчиненного Хайльбутта?! Кажется, герр Хайльбутт дружил с одним мелким уволенным сотрудником – ну этим, как бишь его, вроде бы Пиннеберг? Ну они и посмеялись над ним, дурачком! Разве у него плохо шли продажи? Да бог с вами, совсем неплохо, он был одним из лучших продавцов, но в его личном деле завалялось письмецо, разумеется анонимка, где говорилось, что этот Йоханнес Пиннеберг якобы состоит в нацистском штурмовом отряде! Сам Леман всегда считал, что это полная чушь – разве Пиннеберг водил бы тогда дружбу с Хайльбуттом? Но что толку спорить, Шпаннфусс верил только своим людям – Йенеке и Кесслеру, и к тому же все сходились во мнении, что именно Пиннеберг – тот самый вандал, который на стенах туалета для персонала упорно рисует то свастики, то «сдохни, жидовская морда», то виселицу с толстым евреем и подписью: «Мандель был – Мандель сплыл!» С уходом Пиннеберга эти художества прекратились, стены туалета стали безупречно чистыми – и вот такого-то человека герр Леман устроил на работу переводом из Бреслау!
Леман погорел из-за Пиннеберга, а Пиннеберг – из-за Кесслера, и теперь можно сколько угодно рассуждать о том, как важно быть хорошим продавцом, работать не за страх, а за совесть и за хлопчатые брюки за шесть с половиной марок биться с таким же энтузиазмом, как за фрак за сто двадцать! Вот тебе и солидарность трудящихся – солидарность зависти против усердия – вот что это за солидарность!
Он идет по улице, этот самый Пиннеберг, идет по Фридрихштрассе, но даже злость и обида кажутся чем-то далеким. Что было, то было, злиться можно сколько угодно, но, в сущности, никакого смысла в этом нет. Было и прошло!
Можно позлорадствовать, что герра Лемана тоже уволили, а однажды и герр Шпаннфусс последует за ним, сегодня или лет через десять, – но злорадство тоже бессмысленно, осталась только смертная тоска. Вся жизнь – удовольствие ниже среднего.
Раньше Пиннеберг часто гулял по Фридрихштрассе, он тут почти как дома и потому замечает, что девушек здесь теперь стоит намного больше. Все они, конечно, давно уже не девушки, между ними жесточайшая конкуренция. Еще полтора года назад в универмаге поговаривали, что многие жены безработных идут на панель ради пары марок.
Это правда, он видит это собственными глазами, но непонятно, на что они надеются: в большинстве нет ни капли очарования, а даже если попадется хорошенькая, на лице у нее написана только алчность, только мысль о деньгах.
Пиннеберг думает об Овечке и Малыше. «Нам еще хорошо живется», – часто повторяет Овечка. Все-таки она права.
Полиция никак не успокоится, наряды на постах удвоены, да и по тротуарам то и дело снуют полицейские. Против полицейских Пиннеберг ничего не имеет, пусть будут, конечно, особенно дорожные; вот только вид у них, честно говоря, вызывающе откормленный, и одеты они вызывающе с иголочки, и ведут себя тоже несколько вызывающе. Расхаживают среди прохожих, словно учителя на перемене среди школьников: «Ведите себя пристойно, а не то!..»