Сравнивая результаты эксперимента в лабиринте с данными фМРТ, мы с Питером выявили закономерность. Чем сильнее реакция хвостатого ядра на хозяина собаки, тем большую преданность хозяину эта собака демонстрировала в эксперименте с выбором. То есть данные фМРТ, судя по всему, отражали соотношение между любовью к человеку и лакомству.
Казалось бы, ничего неожиданного, однако выявить связь между активностью мозга и поведением, особенно вне томографа, было невероятно сложно. Контексты отличались кардинально. В томографе собака просто лежала смирно, наблюдая предъявление неодушевленных стимулов, а затем дожидаясь либо лакомства, либо похвалы. По отклику хвостатого ядра можно было как-то судить об относительной степени предвкушения. Но в эксперименте с выбором на ситуацию влияло множество факторов, и самый главный из них заключался в одновременной доступности обоих вариантов.
Согласно классической теории поведенческой экономики, доступность нескольких потенциальных вариантов не влияет на удовлетворение, которое человек получает от того варианта, который в итоге выбирает. По теории ожидаемой полезности, в выборе человек руководствуется стремлением максимизировать будущую выгоду. То есть, если я люблю ванильное мороженое, важно ли мне, что приходится выбирать между ванильным, фисташковым и шоколадным, которые нравятся мне одинаково? Если я выбрал ванильное, значит, в данный момент мне больше захотелось именно его. Однако, несмотря на основополагающую роль теории ожидаемой полезности в любом современном экономическом анализе, она зачастую не передает внутреннюю психологию принятия решений.
Разумеется, не все решения приводят к ожидаемым результатам. Разочарование – важнейший пусковой механизм обучения в мозге. Разочарование ведет к сожалению – раздумьям об упущенном варианте. Какое бы мороженое я ни выбрал, всегда останется вероятность, что другой вкус понравился бы мне больше. Однако к 1980-м годам экономисты начали выдвигать другие теории принятия решений, учитывающие и такой фактор, как сожаление. Теория сожаления утверждала, что иногда человек выбирает менее желаемый вариант лишь для того, чтобы впоследствии не жалеть[81].
На первый взгляд сожаление кажется исключительно человеческой способностью. По самой своей природе оно подразумевает учет существования альтернативных вариантов развития событий, что требует сложной работы воображения. Чтобы сожаление выступило фактором принятия решений, нужно не только испытывать его, но и прогнозировать возможность его ощутить. В 2004 году было установлено, что орбитофронтальная кора является критически важной областью мозга для ощущения сожаления, поскольку те, у кого эта область оказывалась поражена в результате инсульта, сожаление испытывать переставали[82]. И когда в 2014 году нейробиолог из Миннесотского университета Дэвид Редиш продемонстрировал нейронные основы сожаления у крыс[83], его открытие стало сенсацией.
Редиш предложил подопытным крысам «шведский стол». Это был круглый лабиринт с четырьмя радиально отходящими от него рукавами, в конце каждого из которых находился корм одного из четырех вкусов – банановый, вишневый, шоколадный или обычный. Когда крыса входила в отсек лабиринта, прилегающий к одному из рукавов, начинался звуковой обратный отсчет – с каждой секундой тон сигнала понижался. Если крыса дожидалась конца отсчета в этом отсеке, получала соответствующий корм. Если переходила дальше, отсчет в этом отсеке прекращался и больше не возобновлялся, то есть этот корм крыса получить уже не могла. Если крысе какой-то из вкусов нравится больше остальных, полагал Редиш, в соответствующих отсеках она просидит дольше, дожидаясь конца отсчета. Но, поскольку продолжительность отсчета каждый раз была произвольной, перед крысой всегда стоял выбор: дождаться предпочитаемого корма или перейти к менее желанному. «Шведский стол» сильно напоминал зефирный эксперимент Мишела.
Наиболее чреватый сожалениями результат возникал, когда крыса проявляла нетерпение и решала не дожидаться любимого корма. Она переходила в следующий отсек – но оказывалось, что там придется ждать (уже не самого любимого корма) еще дольше. В этом случае крысы часто оглядывались назад, на отсек, где они упустили возможность. И как выяснил Редиш, во время этих оглядок нейроны хвостатого ядра и орбитофронтальной коры крыс были высоко активны. Бесспорный вывод: крысы, как и человек, внутренне проигрывают и возможные будущие события.
Если сожаление свойственно крысам, не исключено, что его испытывают и собаки. Результаты проведенной у наших собак МРТ указывали на решающую роль хвостатого ядра в обозначении ценности предвкушаемого варианта. И хотя во время МРТ-сканирования собакам не требовалось делать выбор, можно предположить, что хвостатое ядро, связанное к тому же с орбитофронтальной корой, оперирует данными о гипотетических возможностях. Так же как и в человеческом мозге.
Да, нам, разумеется, сложно представить во всей полноте, как именно ощущается сожаление у собаки или крысы. Однако полученные данные ясно показывают, что мозг этих животных способен проигрывать вероятные исходы, и это согласуется с четвертым принципом функционирования мозга:
Мозг моделирует возможные действия и будущие последствия, чтобы принять оптимальное решение в имеющейся ситуации.
Если у человека имеется словесное обозначение для сожаления, а у животных нет, это еще не значит, что животные его не испытывают. Судя по активности нейронов, испытывают, и еще как! Это открытие заставляет задуматься, так ли неотъемлема роль языка в субъективных переживаниях.
Кроме того, отказывать животным в языковых способностях не совсем корректно. Животные не говорят, но фрагментарное понимание человеческой речи у живущих рядом с людьми присутствует. И тогда возникает следующий важный вопрос: что значат слова для животного?
Глава 8Разговоры с животными
– Келли! Ищи ежика! – скомандовал я.
Она завиляла всем задом, а на ее морде было написано: «Ура! Играем!» Развернувшись, Келли побежала к шеренге предметов, которую я выстроил на полу. Не удостоив вниманием кофейные кружки, она ткнула носом плюшевого зверя с торчащими во все стороны мягкими шипами, которого я для простоты назвал ежом.
Я щелкнул кликером, подтверждая правильность находки, и Келли метнулась обратно ко мне за наградой в виде куска сосиски.
Теперь ей предстояло отыскать брусок синего пенопласта.
– Келли, ищи синий! – велел я.
Она посмотрела на меня, затем, виляя хвостом, на разложенные по комнате предметы.
– Келли! Синий! Ищи синий.
Просеменив к ежу, Келли несколько раз ткнула его носом, но поскольку кликерного щелчка не последовало, оглянулась на меня.
Я постарался сохранить непроницаемое выражение лица.
Через несколько секунд Келли отстала от ежа, однако и пенопласт найти не сумела, вместо этого направившись к ограничителю двери.
– Нет, девочка, не то. – Я жестом позвал ее обратно.
Мы сделали еще три попытки. Хотя связь между словом «синий» и пенопластовым бруском закреплялась не единожды, Келли по-прежнему упорно шла к ежу. Может, конечно, с ежом ей просто было интереснее играть. Но мы подозревали, что за ошибками Келли стоит нечто большее, проливающее свет на некоторые особенности восприятия речи собаками.
Хотя Келли частично отстранили от участия в собачьем проекте, я по-прежнему прогонял с ней новые эксперименты, чтобы выявить возможные недочеты. Сейчас я пытался закрепить у нее связь между словесным обозначением и предметом. Получалось не очень.
К этому эксперименту нас подтолкнули все чаще встречавшиеся упоминания о собаках с большим словарным запасом. В 2004 году известность получил бордер-колли по кличке Рико, знавший больше двухсот названий разных предметов[84]. Затем в 2011 году профессор психологии Джон Пилли научил свою бордер-колли Чейзер тысяче с лишним слов[85]. Чейзер вызвала ажиотаж в научных кругах. Означает ли ее внушительный словарный запас, что и остальные собаки способны выучить столько же? И более принципиальный вопрос: Чейзер просто увязывает произвольный набор звуков с определенным предметом или у нее действительно имеется некое зачаточное понимание, что «Бинки» – это наименование объекта?
Вопрос этот – о семантическом знании.
Есть ли в мозге собаки семантические системы? Было бы замечательно обнаружить, что Чейзер понимает: у слов есть значения. А еще лучше было бы, если бы она понимала, что эти значения могут меняться в зависимости от контекста. До сих пор никому не приходило в голову это проверить. Исследование языковых способностей у животных в основном проводилось на приматах – шимпанзе и бонобо. Но, если не считать отдельных случаев, наличие языковых способностей или семантического знания даже у наших ближайших родственников пока не особенно подтверждалось. Отчасти проблема заключалась в том, чтобы выяснить, что именно знает животное.
Мне хотелось не просто определить, что знает Келли, я надеялся пойти дальше и сделать свою речь более доступной для нее. Чтобы разговаривать с животными, необходимы три условия. Во-первых, установить, чтó они понимают из человеческого языка. Во-вторых, научиться истолковывать их коммуникационные сигналы. И наконец, разработать систему, обеспечивающую двустороннее общение – переводящую наши идеи в понятную животным форму и соответственно облекающую их коммуникацию в приемлемую для нас форму.
Это не такая уж утопия, как может показаться.
На своей самой знаменитой картине французский художник Рене Магритт изобразил курительную трубку. И подписал: Ceci n’est pas une pipe («Это не трубка»). Магритт провозглашал, что перед зрителем лишь изображение трубки, а не сама трубка. Точно так же работает и наш мозг – выстраивая мысленную картину мира на основе данных, получаемых от органов чувств. Однако не надо путать эту мысленную репрезентацию с ее реальным прототипом.