Гилер твердо стоял на своем: Бенджамин не мог быть последним тилацином. Какое-то время хотя бы единичные особи наверняка еще водились в буше. Но как долго, он не знал. Несмотря на то что каждое десятилетие приносило все более совершенные технологии, поиски становились труднее, а результаты – ничтожнее. Не имея на руках очевидных доказательств, Гилер в конце концов вынужден был признать, что, скорее всего, тилацин исчез безвозвратно.
Мозг тилацина, как и мозг енота, прибыл в деревянном ящике, но гораздо большего размера. В этой посылке уместился бы и человеческий. В смитсоновской каталожной карточке было сказано, что при извлечении он весил 43 грамма. Человеческий весит около 1300 граммов.
Питер, уставившись на посылку, выразил наше общее недоумение вслух.
– Почему такой большой ящик?
Выяснить можно было только одним способом.
Вооружившись отверткой, мы выкрутили десяток винтов, удерживающих крышку. Внутри все было заполнено гранулированным упаковочным пенопластом. Я принялся осторожно шарить в этих россыпях и наконец нащупал запаянный полиэтиленовый пакет. Дрожащими руками я вытащил национальное достояние. Как и мозг енота, оно транспортировалось в пропитанной марле.
Строжайшие музейные требования предписывали держать образец в растворе формальдегида и этанола, так что Питер заранее подготовил пластиковый контейнер. Вздохнув поглубже, постаравшись унять дрожь в руках, я взрезал пакет. От запаха формалина и спирта помутилось в голове. С величайшей осторожностью я развернул марлю.
Все-таки я думал, что мозг будет крупнее. Сам тилацин был размером примерно со среднюю собаку, а у собаки мозг обычно не мельче лимона. Но образец, который я держал в руке, больше напоминал грецкий орех. И казался таким же твердым на ощупь. Даже заформалиненные образцы обычно все же сохраняли какую-то упругость. Но не этот.
Питер, подумав то же самое, только хмыкнул озадаченно.
– Давай взвесим, – предложил я.
Питер поместил образец на электронные весы.
– Шестнадцать граммов.
– Это треть изначального веса. Как такое могло случиться? – озадачился я.
– Наверное, усох.
Да, определенно. Обеспокоенный сокращением веса, я сделал в уме нехитрый подсчет. Если мозг усыхает на 1 % в год, через сто десять лет его вес действительно составит ровно 33 % от изначального. Вот этого я не ожидал. И неизвестно, равномерным было это усыхание или шло в разных частях по-разному, приводя к каким-нибудь перекосам.
Такого мозга я еще ни разу не видел. Мозжечок, узловатый и бугристый, напоминал головку цветной капусты. Кора тоже выглядела не совсем гладкой, в ней угадывались борозды. Это хорошо. Это значит, что мозг у тилацина был достаточно развитый – настолько, что ему уже требовались складки и извилины. С противоположной стороны от мозжечка торчали, словно антенны, две крупные обонятельные луковицы, даже крупнее, чем у собаки, если брать в пропорциональном отношении к общему объему. Связанный с луковицами участок коры заметно отличался внешне от остальной поверхности мозга. Это пириформная кора – область, отвечающая за обработку информации о запахах.
Что же еще расскажет нам этот мозг о тилацине? Ведь размер – далеко не все. Я надеялся, что нам удастся составить карту связей его мозга и узнать что-то о его психике. Был ли сумчатый волк общественным животным? Насколько велики были лобные доли, позволяющие решать жизненно важные задачи?
Прежде чем приступать к диффузионной МРТ и картированию связей, нам с Питером требовалось получить детальное изображение внутренней организации мозга тилацина. Проделав необходимые процедуры, мы запустили предварительное структурное сканирование.
– Ни малейшего сходства с собачьим! – воскликнул Питер, увидев результат.
Огромные обонятельные луковицы выдавались далеко вперед. Основные ориентиры, вроде таламуса и непривычно узловатого мозжечка, я различил. Но мозолистого тела нет и в помине, нам удалось разглядеть лишь тонкий усик волокон между двумя гиппокампами.
Я отправил Слайтхолму электронное письмо, и тот ответил, что отсутствие мозолистого тела – характерная особенность мозга сумчатых. Мозолистое тело есть только у плацентарных. У сумчатых же связь между полушариями мозга осуществляет пучок волокон, называемый передней комиссурой. Она расположена ближе к лобной части, под моей любимой областью – хвостатым ядром.
Связь между полушариями мозга тилацина представляла для нас не просто академический интерес. Как продемонстрировала работа с дельфиньим мозгом, структурная организация подсказывает направление информационных потоков, которое, в свою очередь, позволяет судить о функциях отделов. Но проникнуть глубже мы сможем только с помощью диффузионной МРТ.
Мы начали с теми же настройками, что и для мозга енота. Однако первые изображения диффузионной МРТ получились почти нечитаемыми. Там угадывалась призрачная тень мозга, но такая бледная, что работать с этими снимками не представлялось возможным. Время релаксации Т1 уменьшилось еще сильнее, чем у енота. У тилацина Т1 составляло жалкие 150 миллисекунд, фактически одну десятую от показателей здорового мозга. Придется выжимать из градиентов максимум скорости, чтобы они успевали отловить этот слабый, моментально гаснущий сигнал.
Провозившись весь день, я убедился, что мы достигли разумного компромисса между необходимостью ускорить сканирование и при этом прикладывать максимально допустимое магнитное поле. Сигнал по-прежнему будет слабым, поэтому мы с Питером запрограммировали томограф на двенадцать повторов для каждого снимка. Учитывая, что мы делали сканирование в пятидесяти двух направлениях, в общей сложности у нас должно было получиться более шестисот снимков, и поскольку оставлять этот чрезвычайно редкий образец без присмотра я не осмеливался, то просидел с ним неотлучно весь день. К девяти часам вечера серия была готова.
Следующие несколько месяцев я расшифровывал полученные изображения. До сих пор сканировать мозг такого возраста никто не пытался, и уж тем более никто прежде не пробовал составить карту его связей посредством диффузионной МРТ. Мозг тилацина слишком сильно отличался от всего, к чему я привык. В чем была причина этих отличий – в принадлежности мозга тилацину или в принадлежности тилацина к сумчатым, я затруднялся сказать. Мне срочно требовалась помощь специалиста по мозгу сумчатых.
Таких специалистов в принципе немного. Одним из этих немногих был Кен Эшуэлл – нейроанатом из Университета Нового Южного Уэльса в Сиднее, выступивший в том числе редактором авторитетного учебного пособия по этой теме[123]. Я написал ему, не согласится ли он поучаствовать в проекте.
Кен был заинтригован. Сам он пробовал исследовать методом МРТ мозг однопроходных, таких как ехидна и утконос. Он согласился посмотреть на снимки и попытаться отыскать там ключевые интересующие нас структуры, в первую очередь ядра таламуса.
Но даже для выдающегося мирового специалиста задача оказалась не из легких. Опираясь на свои знания об анатомии мозга сумчатых, Кен определил наиболее вероятное расположение таких структур, как медиальное коленчатое тело – первичный пункт приема слуховой информации, та же самая область, которую мы с Питером исследовали в мозге дельфина.
Несколько месяцев мы с Кеном сотрудничали по переписке. Я посылал ему структурные снимки мозга тилацина, он находил ядра таламуса, затем я по его указаниям пытался определить с помощью вероятностной трактографии, как ядра связаны с корой. Дело продвигалось медленно, возникали вынужденные перерывы. И каждая новая находка ставила перед нами один и тот же вопрос: это особенность тилацина или нечто характерное для всех сумчатых в целом, а может, только для сумчатых хищников?
В самом начале своих поисков я узнал от Слайтхолма, что в мире сохранилось четыре экземпляра мозга тилацина. Берлинский и оксфордский, скорее всего, слишком сильно повреждены, поэтому их можно сразу сбросить со счетов. Смитсоновский экспонат, хоть и усохший, все же был в хорошем состоянии. Кроме него оставался только один, в Австралии.
Австралийцы ревностно оберегают все останки тилацинов. И хотя на аукционах иногда всплывают якобы тилациновые шкуры, впоследствии они часто оказываются подделкой. Бóльшая часть останков по-прежнему находится в Австралии, и музейные экспонаты вряд ли выпустят за пределы страны[124]. Поэтому о том, чтобы сканировать австралийский экземпляр, я даже не помышлял.
Зато помышлял Кен. Ему уже доводилось работать с Австралийским музеем в Сиднее – делать МРТ некоторых образцов мозга из коллекции млекопитающих. Хотя Кена интересовали однопроходные, во время одного из своих визитов в музей он заметил мозг сумчатого волка в банке с формалином.
«Кажется, хорошо сохранился», – написал мне Кен по электронной почте.
Поскольку просить у музея прислать мне экспонат на время было заведомо бесполезно, мне оставалось только одно – отправляться с Сидней самому и сканировать его там. К счастью, в университете Кена имелся аппарат МРТ мощностью 9,4 Тл для работы с мозгом животных. В три раз мощнее, чем наш томограф в Атланте. Более высокая напряженность магнитного поля обеспечивает более сильный сигнал, а значит, мы сможем сканировать в более высоком разрешении.
Музей согласился предоставить Кену экспонат, но только на очень жестких условиях. В идеале нам хотелось бы получить его на несколько дней, потому что на упаковку его в контейнер с инертной жидкостью и возню с настройками требовалось какое-то время. Каждый мозг своеобразен, а образцы такой давности тем более непредсказуемы. Однако оставлять экспонат у себя на ночь нам разрешили бы лишь при наличии охраны, оплату которой мы себе позволить не могли. Кроме того, нам пришлось бы оформить страховку, что тоже грозило огромными сложностями, поскольку определить ценность образца в данном случае – это примерно как определять ценность «Моны Лизы». В конце концов мы пошли на компромисс – забрать образец на один день. То есть нам предстояло как-то исхитриться проделать всю работу за восемь часов.