В комнате Захари поворотные оси поднимаются из цилиндрических петель двери стенного шкафа и падают на пол.
Прижавшись к двери, Мелодия знает, что это делается для ее спасения, всем телом наваливается на дверь, и шарниры петель выходят из зацепления. Одна сторона двери на дюйм отходит от косяка, а потом уже дело техники — выдвинуть спинку стула из-под ручки. Дверь падает на пол, Мелодия выходит в комнату мальчика. Идет к столу, выдвигает ящик, в который Зах положил секач, и достает этот кухонный инструмент.
Колесо остановилось на засыпанной снегом лужайке, около беседки, еще прибавило в размерах, стало огромным, будто колесо самосвалов, вывозящих породу из карьеров, его диаметр теперь составлял никак не меньше семи футов. И весило оно, наверное, немерено, потому что оставило за собой колею глубиной в восемь или десять дюймов.
Вновь появившиеся решетки на входах в беседку не поддались команде Джона, когда он заявил, что он здесь хозяин, как это случилось с дверью в ванную комнату. Требовалась пила, чтобы разрезать решетку, да и то возникали сомнения, что разрезы не будут затягиваться сразу же за пилой. Если Джон уже и не в центре Сумеречной зоны, то наверняка на ее окраинах.
Схватившись за решетку, Минни прижимает к ней лицо и кричит: «Профессор умер, но он все еще хочет нас убить!»
Оседланный призраком мертвый профессор приближается, мальчик наносит удар, нож входит глубоко, но рука, которая когда-то подписала доносы на нескольких молодых людей, служит достаточно хорошо, чтобы сжать запястье мальчика и заставить его выпустить из пальцев нож. Потом другая рука хватает мальчика за шею, чтобы поднять и бросить в дальнюю стену с такой силой, что вся беседка содрогнется, и девочка кричит. Мертвец силен, но координация у него плохая, тогда как мальчик умный, подвижный и настроен решительно. Он вырывает правое запястье из пальцев Синявского, пинается, дергается, яростно сопротивляется, освобождается. Мертвец поворачивается к нему, пытается схватить вновь, чуть ли не падает, делает два шага, врезается в стену. Решетка трещит, беседка содрогается, Синявский падает на колени.
С сердцем, бьющимся у самого горла, с дыханием, вырывающимся изо рта паром, словно из дыры в бойлере, Джон бегал взад-вперед у беседки, стараясь понять, что там происходит, а остатки света быстро растворялись в полнейшей тьме. Вроде бы он увидел, что Зах вырвался из рук Синявского, всунул ствол помповика в дыру, два на два дюйма, в решетке, но дыра не допускала бокового смещения, он мог стрелять только прямо перед собой. И не попал в Синявского, если бы тот не оказался напротив ствола. И где Зах? Мрак, движущиеся тени, хаос, слишком велик риск попасть в Заха.
— Он уже мертв! — закричала Минни. — Его нельзя убить дважды!
— Он неуклюжий, папа, — добавил Зах. — Мертвец неуклюжий. Но места здесь очень мало.
— Используй эту штуковину! — требовала Минни.
Стоя на коленях на снегу, лицом к лицу с Минни, Никки и Наоми держались за маленькие пальчики, которые девочка просунула сквозь решетку. Наоми плакала.
— Какую штуковину, детка? — спросила Никки. — Какую?
— Это колесо.
— Что это такое, Минни? — молил Джон. — Как мне ее использовать?
— Это идея.
— Идея? Какая идея?
— Идея, идея есть за всем, папочка, это стакан для воды с чернотой внутри, дворовый пес, который излечил человека.
Потрясенный тем, что она ссылается на Питера Эйбларда, цитирует разговор, при котором не присутствовала, Джон спросил: «Как ты можешь это знать?»
— Папа, нож снова у меня! — прокричал Зах.
— Держись от него подальше. Где он?
— Снова на коленях и пытается подняться.
— Откуда ты знаешь насчет стакана и собаки? — спросил Джон Минни.
— Откуда — не знаю, но знаю.
Джон услышал, как в голове у него заговорил Питер Эйблард: «Я думаю, божественное отступило на несколько шагов от человечества, может, в отвращении, может, потому, что мы больше не заслуживаем того, чтобы напрямую смотреть на святое… если божественное входит в этот мир из своего мира, находящегося вне времени, то проявляет себя скрытно, через детей и животных».
Что бы это ни было, огромное колесо точно ни от кого не скрывалось.
— Что это, Минни? — спросил Джон. — Скажи мне, если сможешь, что это за колесо?
— Это говорит, что оно сила, которая прокладывает дорогу сквозь море.
— Что значит «это говорит»?
— Теперь я это слышу, — объявила Минни. — Это сила, которая прокладывает дорогу сквозь море и будит мертвых. Это становится тем, в чем ты нуждаешься, когда тебе это нужно, а что тебе нужно, так это дверь. Тебе ведь нужна дверь, так, папа?
Джон выдал приглашение, позволил злу вернуться в этот мир. И только он мог изгнать его. Церковь не пришлет экзорциста. Церковь раздражает старомодная идея абсолютного зла или зла персонифицированного, но ответ на это зло — не банк продовольствия, он не спасет семью и себя, бросая продовольствие в эту тварь, или предоставив ей койку в ночлежке для бездомных, или какими-то деяниями на благо общества. Что ему нужно здесь и сейчас, так это действительно эффективное антисоциальное действо или нечто такое, что когда-то называлось чудом, и в наши дни способен на это только ребенок, как Минни, только ему достанет воображения, чтобы замыслить такое и поверить в замысленное. Значит, надо стать ребенком. Отбросить гордость и тщеславие. Обрести кротость ребенка, который слаб и знает о своей слабости. Признать страх перед лицом бездны. Признать невежество в присутствии неведомого. Ребенок верит в тайны внутри тайн и ищет чуда, и это должно быть легко, учитывая, что здесь, в этот самый момент, во дворе собственного дома, Джона носило в море тайн штормом чудес. Сердце знает то, что забыл разум, а что знает сердце — и есть истина.
— Мне нужна дверь, — сказал Джон, становясь ребенком. — Мне нужна дверь, я знаю, что должна быть дверь, я верю в дверь, пожалуйста, дай мне дверь. Господи, пожалуйста, я хочу дверь, пожалуйста. Господи, пожалуйста, дай мне эту чертову дверь.
— Папа! — закричат Зах. — Он на ногах! Он идет!
И когда остатки сумерек уплывали на запад сквозь ледяное небо, свет разгорался внутри огромного золотистого колеса, а Зах закричал, Джон прислонил помповик к решетке и схватился за нее обеими руками.
Никки уже видела, как он пытался оторвать решетку. Тогда у него не получилось, и она знала, что не получится и теперь.
Она знала, что пользы от помповика нет, но все равно хотела им воспользоваться, сделать хоть что-нибудь, что угодно. Но что?
В темной беседке Зах дразнил Синявского, пытаясь отвлечь его, удержать подальше от Минни.
— Иди сюда, чурбан. Здесь я, здесь, трехнутый урод.
Колесо стало полупрозрачным, и Никки увидела другие кольца внутри этого колеса, кольца золотистого света, и каждое бесшумно вращалось, как гироскоп, тогда как самое большое колесо оставалось неподвижным.
Дрожащими пальчиками касаясь пальцев Никки, отделенная решеткой, Минни в отчаянии прошептала:
— Он собирается убить Заха.
Джон что-то прокричал в решетку, и Никки не сразу поняла, о чем он:
— Возьми меня. Возьми меня. Возьми МЕНЯ!
Тут же колесо вспыхнуло ярче, отбрасывая множество вращающихся теней на беседку, на двор, на снег, который повалил так сильно, что отсек ночь.
— Возьми МЕНЯ! — кричат Джон, выламывая кусок решетки, достаточно большой для того, чтобы просунуть в беседку руку. — Я здесь, черт бы тебя побрал, я здесь, возьми МЕНЯ!
Он думал, будто знает, что нужно сделать, и, если он этого не сделает, эта угроза так и останется висеть над ними. Могла быть только одна причина, по которой какая-то сила, добрая сила, использовала Минни, чтобы построить колесо, дверь, идея есть за всем, что бы это ни было.
В беседке из теней, освещенный сиянием колеса, появился Синявский, ходячий мертвец, труп в черном костюме. Лицо показалось Джону знакомым, но такого лица у профессора он никогда не видел: перекошенного злобой, деформировавшегося от ярости. Глаза превратились в озера чистой ненависти, поблескивали неприязнью.
— Тебе ведь нужен я, — продолжил Джон. — Единственный, кто ушел от тебя живым.
Никки поднялась с колен.
— Нет, Джон, только не это.
— Ты мне доверяешь? — спросил он ее.
— Не делай этого, — в голосе звучало страдание. — Ох, не делай, не делай, не делай.
И сквозь дыру в решетке Джон обратился к твари, использующей тело Синявского:
— Возьми меня. Разорви изнутри. А может, ты сумеешь установить надо мной полный контроль? Разве тебе это не понравится — использовать меня, чтобы убить их всех? Использовать меня и помучить их, и убить? Неужто тебе это не понравится, Олтон? Погибель? Кто бы ты ни был, чем бы ты ни был?
Он услышал голос Никки: «Наоми, встань позади меня».
— Зачем соглашаться на меньшее, чем использовать меня? — спросил Джон тварь, засевшую в разуме мертвого профессора. — Ты же не можешь меня бояться. Я убил тебя, Олтон, но второй раз убить тебя нельзя. Я из плоти и слаб. Ты силен и вечен. Так ведь?
Профессор улыбнулся ему из беседки, озорно и злобно.
Джон держал руку ладонью вверх, и рука Синявского легла на нее ладонью вниз. Что-то холодное и алчное зашевелилось на коже Джона. Он чуть не отпрянул. Усилием воли расслабился, не оказывая никакого сопротивления. Чувствовал чье-то леденящее, подергивающееся присутствие уже не на руке, а под кожей, продвигающееся к запястью… но не дальше.
Джон закрыл свой разум для всех мыслей о родителях и сестрах и впервые за двадцать лет позволил себе подумать о Синди Шунер, как не решался думать о ней с той ночи. Нарисовал ее себе обнаженной, ее прекрасное тело, полные груди, постарался восстановить в памяти, что чувствовал, когда она лежала под ним, ее тепло, как поднималась она ему навстречу, ее рот, ее замечательный рот, ее ненасытность, ее страстность.