Неоспоримо же то, что Бог, если он и впрямь творит таким образом, не может в самом себе быть Благом как таковым, а сотворение не может быть морально значимым актом: с одной точки зрения оно есть акт вытекающей из предрасположенности любви, с другой же – логически необходимой – точки зрения оно есть акт расчетливой злонамеренности. И потому оно не может быть истинным. То, что стало традицией большинства, преподносит нам три основных утверждения, любые два из которых могли бы быть истинными одновременно, но все три – никогда: что Бог свободно творил все вещи из ничего; что Бог есть само Благо; и что несомненно или по меньшей мере возможно, что некоторые разумные творения будут навечно лишены Бога. И вот каков окончательный моральный смысл, обнаруживаемый мною в учении о creatio ex nihilo, по крайней мере если действительно верить, что традиционный христианский язык, говорящий о Божьей благости, и богословская грамматика, к которой он относится, не являются пустыми: Бог вечного возмездия и чистого владычества, провозглашаемый столь значительной частью христианской традиции, не является – и никак не может быть – Богом самоизливающейся любви, явленной во Христе. Если Бог есть благой творец всего, Он должен также непременно быть спасителем всего, приводящим к себе всё, что Он создал, включая все разумные воли, и только так возвращающимся к себе во всём, что исходит от Него. Если Он не есть спаситель всего, то Царство – лишь сон, а творение – нечто куда худшее, чем ночной кошмар. Но, повторюсь, это не так. Согласно Писанию, Бог увидел, что сотворенное Им хорошо. Если это правда, тогда в последующие века это должны видеть и все творения.
Второе размышление.Что есть суд? Раздумья о библейской эсхатологии
Понятно, что рассмотрение вопроса о христианском универсализме – или хотя бы о его законности в богословском плане – невозможно без длительного, быть может, даже нескончаемого размышления об эсхатологическом языке, эсхатологической образности и эсхатологических обетованиях Писания. Я не очень терпимо отношусь к тому, что иногда называют «библицизмом», то есть к «оракульскому» пониманию богодухновенности Писания, рассматривающему Библию как слова, напрямую изреченные устами Бога и записанные несущественным в прочих отношениях человеческим посредником, и подразумевающему веру в то, что свидетельство Библии в отношении доктринальных и богословских вопросов должно быть полностью внутренне непротиворечивым, – и я определенно не выношу возникший в ХХ веке библейский фундаментализм и его откровенные глупости. Однако я и не столь отчаянно спекулятивен, чтобы воображать, будто христианам позволительно делать какие-либо богословские заявления, полностью абстрагировавшись от Писания или противореча ему. И хотя мне не нравится практика сведения библейского богословия к концентрированным дистиллятам, то есть «подтверждающим текстам», я охотно допускаю, что за всяким языком, которым Библия пользуется особенно активно, следует признать по меньшей мере некоторый возможный авторитет. Впрочем, это отнюдь не такой простой вопрос, как может показаться.
Среди большинства христиан распространено представление, что в Новом Завете открыто и неослабно продвигается понятие вечного ада; тем не менее, когда мы начинаем искать его в самом тексте, оно оказывается на удивление неуловимым. Например, в Павловом корпусе эта идея полностью отсутствует как таковая, даже в виде малейшего намека. И она не присутствует явным образом в тексте ни одного из остальных посланий. В Евангелиях имеется один стих, Мф 25:46, который – по крайней мере, в традиционном понимании – представляется сильнейшим доводом в пользу этой идеи (хотя даже здесь, как я поясню ниже, форма выражения оставляет место для серьезного сомнения относительно истинного значения этого стиха); да еще есть, возможно, пара стихов из Откровения (хотя, как и всегда при чтении этой конкретной книги, caveat lector[15]). Всё прочее туманно. Фактически Новый Завет предоставляет нам ряд отрывочных и причудливых образов, которые можно понимать очень по-разному, упорядочивать в соответствии с нашими пристрастиями и ожиданиями и объявлять буквальными, фигуральными или гиперболическими в зависимости от наших желаний. Да, Иисус говорит об окончательном суде и использует для описания печальной участи осужденных множество метафор. Многие из них представляют собой метафоры уничтожения, например сжигание в печи мякины либо плевел или окончательная смерть тела и души в долине Хинном (геенне). Другие являются метафорами исключения, например затворенные двери на свадебном пире. Немногие, очень немногие, представляют собой образы заточения и пыток; но даже в таких случаях эти наказания изображаются в соответствующих стихах длящимися лишь ограниченный срок (Мф 5:26; 18:34; Лк 12:47–48, 59). Нигде нет описания царства вечной жестокости, которым, словно некое подземное божество, правит Сатана.
С другой стороны, однако, в Новом Завете имеется значительное число отрывков, в том числе несколько мест из Павловых посланий, которые, по всей видимости, напротив, обещают в конечном счете спасение всех и всего, причем в самых категорических выражениях. Наверно, некоторые или большинство из этих отрывков можно было бы представить риторическими преувеличениями; впрочем, то же самое, пожалуй, можно было бы сказать и о тех стихах, которые будто бы предвещают вечное разделение на спасенных и осужденных. Мне представляется исключительно странным, что веками большинство христиан приходили к убеждению, что одну группу утверждений – которые все по своей форме являются аллегорическими, образными, неопределенными и метафорическими – следует считать выражающей «буквальное» содержание новозаветного учения о грядущем мире, тогда как другую группу – в которой все утверждения являются неизменно четкими доктринальными положениями – следует считать просто гиперболой. Это одна из величайших загадок христианской истории (или, возможно, некая религиозная психопатология). И уж определенно вызывает также недоумение то, что столь многие христиане способны увидеть, что язык Писания, практически на каждой странице, полон метафор, и при этом не замечают, что при описании грядущего мира вообще нет неметафорических образов. Я не могу сказать, с чем именно это связано. Мы понимаем, что и печи, и пшеница с мякиной, и ангельская жатва, и затворенные двери, и долговые тюрьмы – метафоры; так почему же мы не видим также, что неумирающий червь, неугасимый огонь и все прочие подобные образы (каждый из которых, опять же, означает вовсе не то, что представляет себе инферналист) сами являются лишь фигуральными приемами внутри причудливой апокалиптической образности, в которой в принципе отсутствует что-либо в строгом смысле буквальное? Почему некоторые образы стали в общем христианском воображении просто образами, тогда как другие стали точными документальными изображениями некой итоговой реальности? Если кого-нибудь можно убедить просто грубой силой арифметики, то, пожалуй, стоит отметить, что среди представляющихся наиболее ясными высказываний о последних вещах универсалистских высказываний намного больше. Мне приходят на ум такие, например, стихи[16]:
Рим 5:18–19: Ἄρα οὖν ὡς δι᾽ ἑνὸς παραπτώματος εἰς πάντας ἀνθρώπους εἰς κατάκριμα, οὕτως καὶ δι᾽ ἑνὸς δικαιώματος εἰς πάντας ἀνθρώπους εἰς δικαίωσιν ζωῆς· ὥσπερ γὰρ διὰ τῆς παρακοῆς τοῦ ἑνὸς ἀνθρώπου ἁμαρτωλοὶ κατεστάθησαν οἱ πολλοί, οὕτως καὶ διὰ τῆς ὑπακοῆς τοῦ ἑνὸς δίκαιοι κατασταθήσονται οἱ πολλοί. (Посему как чрез одно преступление всем человекам [пришло] осуждение, так и чрез одно дело праведное всем человекам [пришло] исправление жизни; ибо как чрез непослушание одного человека многие сделались грешными, так и чрез послушание одного многие сделаются праведными.)
Или:
1 Кор 15:22: ὥσπερ γὰρ ἐν τῷ Ἀδὰμ πάντες ἀποθνῄσκουσιν, οὕτως καὶ ἐν τῷ Χριστῷ πάντες ζῳοποιηθήσονται. (Ибо как в Адаме все умирают, так и в Помазаннике [Христе] все будут оживотворены.)
Или:
2 Кор 5:14: ἡ γὰρ ἀγάπη τοῦ Χριστοῦ συνέχει ἡμᾶς, κρίναντας τοῦτο, ὅτι εἷς ὑπὲρ πάντων ἀπέθανεν, ἄρα οἱ πάντες ἀπέθανον… (Ибо любовь Помазанника понуждает нас, рассудивших так: один умер за всех, значит все умерли…)
Или даже:
Рим 11:32: συνέκλεισεν γὰρ ὁ θεὸς τοὺς πάντας εἰς ἀπείθειαν, ἵνα τοὺς πάντας ἐλεήσῃ. (Ибо Бог всех заключил в непослушание, чтобы всех помиловать.)
Или, конечно же:
1 Тим 2:3–6: …τοῦ σωτῆρος ἡμῶν θεοῦ, ὃς πάντας ἀνθρώπους θέλει σωθῆναι καὶ εἰς ἐπίγνωσιν ἀληθείας ἐλθεῖν. Εἷς γὰρ θεός, εἷς καὶ μεσίτης θεοῦ καὶ ἀνθρώπων, ἄνθρωπος Χριστὸς Ἰησοῦς, ὁ δοὺς ἑαυτὸν ἀντίλυτρον ὑπὲρ πάντων… (спасителю нашему Богу, который хочет, чтобы все люди были спасены и пришли к познанию истины. Ибо один Бог, один и посредник между Богом и человеками: человек, Помазанник Иисус, давший себя как выкуп за всех…)
И:
Тит 2:11: Ἐπεφάνη γὰρ ἡ χάρις τοῦ θεοῦ σωτήριος πᾶσιν ἀνθρώποις… (Ибо явилась благодать Божия, спасительная для всех человеков…)
И:
2 Кор 5:19: ὡς ὅτι θεὸς ἦν ἐν Χριστῷ κόσμον καταλλάσσων ἑαυτῷ, μὴ λογιζόμενος αὐτοῖς τὰ παραπτώματα αὐτῶν καὶ θέμενος ἐν ἡμῖν τὸν λόγον τῆς καταλλαγῆς. (Поэтому Бог был в Помазаннике, примиряя с собою мир, не вменяя им преступлений их и вложив в нас слово примирения.)
Равно как и:
Еф 1:9–10: γνωρίσας ἡμῖν τὸ μυστήριον τοῦ θελήματος αὐτοῦ, κατὰ τὴν εὐδοκίαν αὐτοῦ ἣν προέθετο ἐν αὐτῷ εἰς οἰκονομίαν τοῦ πληρώματος τῶν καιρῶν, ἀνακεφαλαιώσασθαι τὰ πάντα ἐν τῷ Χριστῷ, τὰ ἐπὶ τοῖς οὐρανοῖς καὶ τὰ ἐπὶ τῆς γῆς… (Поведав нам тайну своей воли по своему благоволению, которое Он предустановил в нем, для осуществления полноты времен, дабы соединить всё в Помазаннике, небесное и земное…)