vaticinium ex eventu (то есть предсказание, приписанное Иисусу задним числом, после того как якобы предвозвещенные события уже произошли). Возможно, Иисус действительно предвидел и предсказал всё это. Положим, что так и было. Но даже в этом случае, делая предсказание, он всё же наверняка использовал в качестве символов катастрофы, имманентной истории, космические и апокалиптические образы трансцендентного суда.
Однако это, разумеется, еще не всё. Более традиционные прочтения пророчеств Христа как прямых предсказаний о конце истории нельзя просто отбросить как несостоятельные. Даже если многие из приводимых в синоптических Евангелиях пророчеств следует понимать преимущественно как духовные комментарии к истории Иудеи I века, выраженные посредством грандиозных и таинственных эсхатологических образов, одновременно эти же образы должны также кое-что говорить о более широкой эсхатологической грамматике учения Христа в целом. Кроме того, даже самое последовательное претеристское прочтение этих текстов не может скрыть тот факт, что в Евангелиях Христос говорит не только об испытаниях, предстоящих вскоре детям Израилевым, но и о том, что вся история и вся человеческая жизнь находятся во свете Божьей вечности и Божьей справедливости. И потому необходимо всё же задаться вопросом, что обещал Христос и что думали его слушатели относительно как спасения, так и осуждения. Впрочем, опять же, этот вопрос отнюдь не такой простой.
Рассмотрим для начала сам язык, который описывает небеса и ад и кажется нам таким ясным, но который почти невозможно наложить последовательно и однозначно на греческий язык Нового Завета. Язык Писания говорит о восстановленном творении, о еще только занимающемся новом Веке мира и о Новом Иерусалиме, основываемом на земле; он не дает абсолютно никаких обетований относительно небес, на которых пребывают искупленные души. Что же касается судьбы отверженных, то сказанное об этом в тексте Нового Завета едва ли могло бы быть еще более туманным. Прежде всего, в Новом Завете нет ни одного греческого термина, вполне соответствующего – или даже вообще соответствующего – англо-саксонскому слову “hell” («преисподняя», «ад»), при том что последнее всегда обильно использовалось в традиционных английских переводах данного текста; также нигде в Писании мы не находим отдельного понятия, вполне соответствующего образу ада – царства изощренных пыток, которым правит Сатана, – принимавшему в позднейшие века христианства всё более пышный и жуткий мифический облик. Часто упоминается царство мертвых, гадес, которое, как обычно считается, располагается под землей (или, возможно, в морских глубинах) и по-еврейски называется шеол. Это то место, в котором, согласно освященному веками убеждению, ожидают конца времен почти все мертвые. Именно сюда помещены в приводимой Лукой притче Христа богач и Лазарь, хотя они и занимают в здешней топографии очень разные области. Далее, один раз упоминается, в глагольной форме, тартар (2 Пет 2:4) – заимствованное из греческих языческих представлений слово, которым обозначено не место, куда направляются души после смерти, а место, в котором заключены до конца времен некие не принадлежащие к человеческому роду «духи» – падшие ангелы и их демонические потомки нефилим[18] (если кому-то интересно, то истории этих несчастных существ рассказываются в таких текстах, как 1 Книга Еноха и Книга Юбилеев – межзаветных сочинениях, которые многие позднеантичные иудеи и христиане относили к Писанию). Наконец, присутствует тема «геенны» – это слово представляет собой греческое написание еврейского ge-hinnom, «долина Хинном». Данный термин появляется одиннадцать раз в синоптических Евангелиях и затем лишь еще один в Новом Завете, в Послании Иакова. Если какое-то слово в тексте Нового Завета и приближается к тому смыслу, который мы обычно придаем сегодня слову «ад», то это именно «геенна».
Но даже здесь мы всегда должны помнить, сколь огромна культурная и историческая пропасть, отделяющая мир Иисуса из Назарета от нашего мира. Трудно сказать, по какой именно причине долина Хинном (известная также как долина сыновей Хинномовых[19]) ко времени Христа стала обозначать место суда, наказания и очищения (обычно после смерти). В географическом отношении это, надо заметить, вполне реальная местность, лежащая к югу и западу от Иерусалима. Она выглядит не слишком привлекательно, но и не особенно ужасно. Существует древнее предание, согласно которому именно здесь располагался Тофет – место детских жертвоприношений, совершавшихся поклонниками Молоха и Ваала и упоминаемых в книгах Левит, 2 Паралипоменон, 4 Царств, Исаии и Иеремии. Уже задолго до христианской эпохи его связывали с отвратительными жертвенными практиками и злыми богами. Однако до сих пор ни одно из важных археологических открытий не позволило установить точное место, где совершалось что-либо подобное. На юго-западных оконечностях долины могли располагаться иудейские гробницы, а также, возможно, в период оккупации находились земли римского крематория, однако это нельзя считать доказанным. Существует также неподтвержденное средневековое предание, гласящее, что долина использовалась для сваливания и сжигания отходов, а также, возможно, для захоронения животных и человеческих останков. Это, по крайней мере, вполне соответствует описанию Хинномовой долины в Ис 66:24 как места неумирающих червей и неугасимого огня (оба образа представляют собой хотя и преувеличенное, но при этом, возможно, буквальное описание избавления от останков и отходов). Христос сам пользовался этими образами (Мк 9:43–48), поэтому данная легенда, возможно, верна. Впрочем, не обязательно прочитывать каждый из этих отрывков как описание мусорной свалки. Те же образы в равной мере согласуются с приводимым Иеремией видением Хинномовой «долины убиения» – места, заполненного трупами убитых в результате исторического наказания Богом Иерусалима руками вавилонского царя, а также трупами израильтян, поклонявшихся ложным богам и приносивших в жертву своих детей. Однако в конечном счете мы всё равно не можем точно сказать, каким образом эта долина стала метафорой божественного наказания в этом или в грядущем мире. Нам остается лишь строить предположения.
Не можем мы с большой уверенностью сказать и о том, какие коннотации этот термин мог иметь для Иисуса или для его слушателей в Галилее и Иудее в начале I века. Во время Иисуса, а также до этого времени и непосредственно после него тема геенны была частью обычного религиозного языка иудейского мира, однако интерпретацию ее различными богословскими школами почти невозможно свести к единой формуле или единому представлению. Несомненно, иногда геенну понимали как место окончательной погибели, иногда просто как место наказания, а иногда как место очистительного возрождения. В обеих крупнейших и наиболее влиятельных во время Христа раввинистических школах, Шаммая и Гиллеля, она часто описывалась как место ограниченного по времени очищения или наказания; однако обе школы, по-видимому, учили также, что душам, неспособным к исправлению, предстоит некое состояние окончательного сожаления о своих делах, страдания или гибели. Из этих двух великих раввинов Шаммай, как считается, был более суровым, поскольку полагал – по крайней мере, если легенды о нем дошли до нас в неискаженном виде и правильно поняты, – что довольно значительная часть человечества может в конечном счете погибнуть. Однако при этом геенна была для него главным образом местом очищения, очистительным огнем для душ тех, кто при жизни не был ни неисправимо порочен, ни безупречно хорош; и он учил, что сразу по завершении наказания заключенные в геенну будут освобождены и вознесены в рай. Гиллель же, как считается, напротив, в отношении итоговых чисел значительно больше уповал на то, что Бог может спасти нечестивых от погибели или проклятия; во всяком случае, он, по-видимому, полагал, что неспасенными могут остаться лишь очень немногие. Но при этом он, очевидно, считал геенну местом окончательного наказания и уничтожения тел и душ тех, кто слишком испорчен, чтобы возродиться. Разумеется, некоторые из образов, которыми Христос пользовался для описания окончательного суда, весьма хорошо соответствовали учению обеих школ, хотя, по-видимому, ни одной из них в полной мере. Что же касается точки зрения, которая стала доминирующей в позднейшей раввинистической традиции, – что никто не может страдать в геенне более двенадцати месяцев, – то она восходит как минимум к учениям рабби Акивы (ок. 50–135), жившего вскоре после времени Христа. Впрочем, она может иметь и более раннее происхождение. Безусловно, сегодня никто не может с уверенностью сказать, как именно понимал гееннский огонь Иисус (с какой бы непреклонностью инферналистская партия ни утверждала обратное), или какой срок он назначил бы тем, кто подвергнется этому наказанию, или даже насколько метафорический смысл он вкладывал в подобные образы. Очевидно, что для Иисуса как учителя метафора была естественным языком и что он использовал пророческие и апокалиптические образы своего времени не столько в точном смысле, сколько поэтически; поэтому было бы глупо полагать, что его слова о долине Хинном следует понимать более буквально, нежели образы печи, жатвы, гумна или затворенных дверей на пиру. Не особенно помогает нам в этом вопросе и последующее христианское употребление слова «геенна», если принять в расчет, сколь большое разнообразие взглядов присутствовало в ранней Церкви.
Так что мы и впрямь не можем знать, рассматривал ли Иисус гееннский «огонь» – который сам по себе, разумеется, лишь образ – как огонь уничтожения или же как огонь очищения; его метафоры можно истолковать и в том, и в другом смысле. В подтверждение первого варианта можно указать на образы полного уничтожения, которыми часто пользовался Иисус, такие как засохшие ветви, плевелы или мякина, сжигаемые в печах, не говоря уже о его словах, что во власти Бога погубить и тело и душу в геенне (Мф 10:28). В подтверждение же второго варианта – который, кстати, может объяснить эти будто бы описывающие уничтожение образы ничуть не хуже – имеются те метафоры из числа используемых Иисусом, которые, по-видимому, подразумевают, что у наказания грядущего века будет лишь ограниченная продолжительность: если тебя бросят в темницу, ты «не выйдешь оттуда,