Тимее Платон использует его для обозначения своего рода времени, присущего высшей небесной области, коренным образом отличающегося от подлунного χρόνος (chronos), земного времени рождения и распада. Кстати сказать, Платон также, возможно, был первым, кто употребил это слово в форме прилагательного – aiōnios. Однако даже здесь, пытаясь понять любой из этих терминов в их особом платоновском употреблении, необходимо соблюдать некоторую осторожность. В переводах принято передавать существительное chronos просто словом «время», существительное aiōn – словом «вечность», а прилагательное aiōnios – словом «вечный», приписывая тем самым Платону утверждение, что «время есть подвижный образ вечности»; однако все такие переводы, по-видимому, обманчивы.
Chronos и aiōn были для Платона не временем и вечностью, а скорее двумя различными видами времени: первое характеризуется изменением и потому состоит в том последовательном состоянии дления (отмеряемом вращением звезд на небе), посредством которого вещам, неспособным существовать сразу во всей своей целостности, позволено раскрывать свою сущность через диахроническое простирание и через процесс возникновения и гибели; второе характеризуется неизменностью и завершенностью, когда каждая сущность как целое осуществлена в своей полноте в единственном непреложном состоянии. Таким образом, вышеупомянутый эон есть целостный «Век» мира, существующий весь сразу в некоем времени без движения (то есть изменения), «Век», в котором ничто не возникает и не гибнет, тогда как chronos есть «подвижный образ эона», тусклый отблеск той небесной полноты в призрачной процессии теней, отбрасываемых фрагментами целого. Поэтому на самом деле Платон использует aiōnios отнюдь не для обозначения бесконечного дления, поскольку (если воспользоваться несколько более поздней терминологией) всякое дление есть «динамический» процесс, постоянный переход от возможности к действительности; в эоне, однако, нет никакой неосуществленной dynamis или «потенции», требующей актуализации, поскольку всё существует в состоянии непреложной полноты, и потому, строго говоря, вообще ничто не «длится». Поэтому очень может быть также, что для платоновской традиции в целом упомянутый эон считается существующим, лишь пока длится нынешний мировой цикл, и что по завершении платоновского Года, когда звезды заново начнут свое великое вращение, один небесный Век сменится другим. Более того, это представление о неизменном небесном aiōn или (по-латински) aevum, совершенно отличном от изменчивости земного chronos или tempus, с поздней Античности и вплоть до Позднего Средневековья было существенной частью христианской космологии: здесь, внизу – время рождения и распада; там, вверху – ангельский «век», эфирное царство небесных сфер; а далее, еще выше, «за пределами всех веков» – эмпирей самого Бога. Сходным, но не тождественным образом aiōn стал также означать в античном употреблении, как это часто имеет место в Новом Завете, то или иное всеобщее устроение: например, нынешний век мира, или век грядущего мира, или небесную сферу реальности полностью за пределами этого мира (как, по-видимому, в Евангелии от Иоанна). В целом, однако, к времени Нового Завета значения этого слова были слишком разнообразны, чтобы их можно было свести к какому-то единому термину, используемому в новых языках. Иногда оно могло обозначать нечто вроде времени, иногда нечто вроде места, иногда определенного рода сущее или сущность, а иногда некое состояние существования. Писавшие на греческом образованные еврейские авторы времени Христа (или около того), такие как Филон Александрийский (ок. 20 до н. э. – ок. 50 н. э.) и Иосиф Флавий (37 – ок. 100), всё еще понимали под эоном только ограниченный период времени, часто не превышающий продолжительность человеческой жизни, иногда же охватывающий три поколения.
Точно так же производное прилагательное aiōnios – в отличие от ἀΐδιος (aїdios) или ἀτελεύτητος (atelevtētos) – не имело подлинного значения «вечный». Оно могло неточно использоваться для обозначения вечности, подобно словам «enduring» («длительный», «устойчивый») или «abiding» («пребывающий», «неизменный») в современном английском. Однако обычно оно имело гораздо менее определенные коннотации. И пластичность этого термина, несомненно, в полной мере оценили в последующие века христианские универсалисты греческого и сирийского Востока: Климент, Ориген, Григорий Нисский, Макрина, Диодор Тарсийский и другие. Как я отмечал во введении, Василий Великий сообщал, что огромное большинство его собратьев, восточных христиан, полагало, что aiōnios kolasis, «наказание Века» (или, как обычно переводят, «вечное наказание»), упоминаемое в Мф 25:46, будет состоять в лишь вре´менном испытании души; и он не высказывал никакого специфически лексикографического возражения против такого прочтения. Иоанн Златоуст (ок. 349–407) однажды даже использовал слово aiōnios для описания царствования Сатаны над этим миром – именно для того, чтобы подчеркнуть преходящий характер этого правления, подразумевая тем самым, что царство Сатаны будет длиться лишь до конца нынешнего «века». И если кто-то желает обратиться к свидетельству языческих авторов, – а ведь платоники верили в муки «ада» задолго до того, как за эту идею ухватились христиане, – то стоит заметить, что еще в VI веке философ-неоплатоник Олимпиодор Младший (ок. 495–570) считал очевидным, что страдание нечестивых душ в тартаре отнюдь не бесконечно, atelevtos, но лишь очень продолжительно, aiōnios. Более того, в христианском мире имелись области, где такое мышление долгое время сохранялось и в послеантичную эпоху. Особенно благожелательной к представлению о вре́менном аде и об итоговой всеобщей победе Бога над злом оставалась восточносирийская традиция. К примеру, в XIII веке восточносирийский епископ Соломон Басрский (расцвет творчества приходится на 1220-е и последующие годы) в своей удивительной Книге пчелы вполне обыденно отмечал, что в Новом Завете le-‘alam, то есть aiōnios, не означает «вечный» и что, разумеется, ад не есть нескончаемое состояние. А восточносирийский патриарх Тимофей II (годы правления: 1318 – ок. 1332) явно считал бесспорным утверждение, что aiōnios наказание в аду в конечном счете для всех завершится и что очищенные его пламенем души навечно войдут в рай.
Размышление о греческом языке может, вероятно, пролить некоторый свет на служение Христа в Галилее и Иудее. Иисус, согласно Луке, был образованным сыном синагоги. Это могло бы означать, что он был способен читать по-еврейски или по-гречески либо на обоих языках (вероятно, Библией иудеев того времени, даже в галилейской глубинке, нередко был наиболее популярный греческий перевод, Септуагинта). Некоторые исследователи Нового Завета и историки христианства долгое время сомневались даже, что он мог свободно – или вообще мог – говорить по-гречески, однако я полагаю, что это заблуждение – поспешное заключение, в основе которого лежит явная склонность ранней протестантской библеистики представлять ближневосточный иудаизм I века неестественно изолированным от более широкой греко-римской культуры, в которую он к тому времени давно уже был погружен. После трех веков эллинизации греческое койне стало lingua franca всего этого региона. Тем не менее мы можем с достаточной уверенностью сказать, что, обращаясь к массам – преимущественно крестьянам Галилеи и Иудеи, – Иисус определенно должен был говорить на местном «народном» языке – арамейском. Поэтому если допустить, что записанные в Евангелиях учения действительно верно передают использовавшиеся Иисусом семитские термины посредством их узнаваемых греческих эквивалентов, то следует задаться вопросом, какие именно из первых скрываются за вторыми в текстах Нового Завета. К счастью, некоторым руководством здесь может служить Септуагинта. Слова aiōn и aiōnios на ее страницах соответствуют различным формам и употреблениям еврейского ‘olam (или ‘alma по-арамейски), которое может означать «век», или «эпоху», или время, сокрытое в далеком прошлом либо далеком будущем, или «мир» либо «устроение», или даже порою, возможно, «вечность», но которое может также означать любой протяженный период, имеющий естественные пределы, при этом не обязательно очень длительный. Например, во Втор 15:17, где для обозначения времени жизни раба еврейский текст использует ‘olam, греческий использует aiōn. По правде сказать, древнееврейского термина, естественным образом передававшего значение «вечности» в точном смысле – то есть понимаемой либо как неограниченная временна́я длительность, либо как вневременная неизменность, – вообще не имелось. Вместо этого для передачи представления о необычайной длительности – иногда столь необычайной, что фактически речь идет о бесконечности, – еврейские тексты использовали ряд идиоматических выражений – метафорических, гиперболических, перифрастических. Некоторые из этих идиом без труда различимы за определенными повторяющимися греческими оборотами как в Септуагинте, так и в Новом Завете. Возьмем, к примеру, греческое выражение εἰς τὸν αἰῶνα (eis ton aiōna), которое по-английски обычно передается словом «forever» («навсегда», «навек»)[21] – что правильно, если быть педантически точным в отношении этимологического присутствия латинского слова aevum в английском «forever», – но которое сегодня, возможно, лучше было бы передать как «unto the age» («до века») или «for the age» («на век», «в течение века»). Это эквивалент еврейского le-‘olam или ‘ad-‘olam, основной смысл которого – «отныне и до конца этого века». Или возьмем выражения εἰς τοὺς αἰῶνας τῶν αἰώνων (eis tous aiōnas tōn aiōnōn) – часто переводимое как «forever and ever» («навсегда и всегда»)