для себя было бы с его стороны сущим безумием. Поэтому само по себе зло не обладает никакой силой, чтобы привлечь к себе разумную волю, никаким содержанием, чтобы открыть его душе, никаким счастьем, чтобы даровать его ей, никакой красотой, чтобы усладить ее. Оно не может привести разумную природу к осуществлению, а может лишь препятствовать разуму и желанию. Поэтому оно никогда не может составлять изначальное или конечное устремление воли. Оно вообще не может быть глубинным побуждением к какому-либо действию. Оно может, самое большее, выступать в качестве ближайшей цели, заслоняющей ту подлинно окончательную цель, что побуждает волю преследовать его.
Опять же, вы можете убедиться в этом совершенно вне зависимости от каких-либо конкретных религиозных или метафизических воззрений. Достаточно рассмотреть собственные побуждения и действия в любой заданный момент принятия решения. Всё, что совершает движимая свободно воля, есть устремление к некой цели: замышляемой, осознаваемой, представляемой, предвкушаемой, избираемой… Желание и знание, в едином движении, направляют любое проявление свободной деятельности в соответствии с некоторым намерением, присутствующим в уме, пусть даже лишь смутно. Иначе нет вообще никакого действия. И если вы обратитесь к собственному опыту личностной деятельности, то обнаружите, что есть лишь два возможных способа, какими вы способны преследовать всякое зародившееся в вашем уме намерение: либо как цель саму по себе, либо ради некоторой стоящей за ним цели. Однако если вы поразмышляете об этом чуть дольше, то обнаружите, что никакой ограниченный объект или намерение не может полностью увлечь разумную волю вторым способом. Ограниченное благо может возбудить желание в ограниченной степени – например, когда стремление иметь новую скрипку может заставить «хотеть» работать сверхурочно, чтобы заработать на нее. Но даже в таком случае никакая ограниченная вещь, даже скрипка – даже подлинная Гварнери, – не желаема просто сама по себе. Она может быть той более привлекательной целью, которая делает менее привлекательную цель – сверхурочную работу – «желательной», однако сама она может вызывать желание только в силу некоторой еще более исходной и более общей расположенности влечений и воли. То есть скрипку желают по причине более постоянного и общего желания удовольствия, получаемого от музыки; но это желание само вызвано еще более общим желанием счастья как такового; но счастья желают потому, что, уже в очень общем смысле, хотят себе того, что «хорошо», а не того, что «плохо»; и даже это, вероятно, так потому, что, в еще более общем смысле, рационально знают – возможно, схематично и чисто абстрактно, – что хорошего следует искать, а плохого – избегать, и что хотят быть причастными к благости вещей. Если бы не некая всегда еще более исходная направленность ко всегда еще более конечной цели, воля вообще никогда не действовала бы в отношении ограниченных объектов; имманентные желания всегда в каком-то смысле отсылают к некой более отдаленной, более трансцендентной цели. Все конкретно ограниченные устремления воли имеют опору внутри формально безграничных устремлений воли. В итоге оказывается, что единственные объекты желания, которые не сводимы к другим, более общим, объектам желания и которые, таким образом, желаемы всецело сами по себе, – это некие универсальные, безусловные и высочайшие идеалы, или (как их традиционно именуют) трансценденталии, то есть внутренние совершенства бытия в его полноте – согласно общепринятым представлениям: сущее и единство, истина, благо и красота, – которые, как говорит метафизическая традиция, обратимы друг с другом и в конечном счете с реальностью как таковой. Возможно, мы не сознаем непосредственно, в каждый заданный момент времени, что наши рациональные влечения возбуждаются этими трансцендентальными целями; однако в глубочайших истоках своих действий разумная воля постоянно и всецело захвачена этими последними.
Вот почему подлинная свобода неизбежно зависит от подлинного знания и подлинной здравости ума. В той самой мере, в какой чего-либо из этого недостает, свобода отсутствует. А вместе со свободой исчезает вина. Никакой ум, обладающий хотя бы проблеском сознания реальности, не лишен полностью свободы; но точно так же никакой ум, кроме обладающего абсолютно неповрежденным сознанием реальности, не свободен полностью. Именно поэтому мы обоснованно проводим различие между поступками, совершенными compos mentis[34], и поступками, совершенными non compos mentis[35], и именно поэтому мы устанавливаем чью-либо умственную дееспособность или недееспособность в значительной мере исходя из того, насколько четко он или она понимает разницу между действиями, идущими ему или ей во благо, и действиями, не идущими во благо. Мы знаем, что желание счастья является по своей сути здоровым, а желание того, что может лишь сделать несчастным – если только не ради некоего большего блага, – есть по существу следствие какого-то умственного расстройства. К тому же христианам надлежит верить, что Благо есть не просто вопрос личной оценки, но объективная истина – собственно, сам Бог, само основание реальности, который есть не просто одна из истин, но Истина как таковая. Ум, который сообразован с Ним, есть само определение умственной здравости: полностью рациональный акт, соединенный со своими единственными подлинными основанием и целью. Поэтому для того, чтобы мы были свободными, должно иметься подлинное соответствие между нашим умом и структурой реальности, а также рациональная осведомленность с нашей стороны о том, в чем состоит осуществление или крах человеческой души. Там, где в душе отсутствует эта рациональная осведомленность, в воле может иметься лишь бесцельность, неопределенность неприкаянной жертвы обстоятельств, что есть худшее порабощение случайному и бессмысленному, какое только можно представить. И если существует вечная погибель как результат вечного отказа от покаяния, то она должна также быть результатом вечного неведения и потому вообще не иметь никакого отношения к свободе. Поэтому вечное свободное отвержение Бога не только выглядит неправдоподобно – оно представляет собой бессодержательную в логическом отношении идею.
Возможно, у меня не получится полностью избавить от беспокойства тех, кто опасается, что всё это равнозначно своего рода метафизическому детерминизму воли. Разумеется, это своего рода детерминизм, но лишь на трансцендентальном уровне и лишь поскольку разумное воление, чтобы вообще чем-либо быть, должно быть детерминированным (определенным). Разумная воля есть по природе способность к интенциональному действию и потому должна существовать в качестве ясного отношения между (выражаясь аристотелевским языком) «источником движения» внутри нее и вызывающей это движение «целью» – то есть между ее действующей и конечной причинами. Свобода есть отношение к реальности, которое подразумевает освобождение от заблуждения. Этот божественный детерминизм, направляющий к трансцендентному Благу, есть, таким образом, именно то, что для разумной природы есть свобода. Даже Бог не мог бы сотворить разумное существо, не ориентированное на Благо, – как не мог бы сотворить реальность, в которой 2 + 2 = 5. Этим не отрицается, что внутри этого отношения между источником воли и ее целью в Благе (того, повторюсь, что Максим Исповедник называет нашей «природной волей») имеется значительное пространство для свободы выбора между различными ограниченными альтернативами (что Максим называет «гномической волей»), а также значительное пространство, позволяющее отклониться от идеального пути. Но даже в таком случае, если разумному творению – ум которого полностью здоров и которое обладает способностью подлинно знать суть и последствия стоящего перед ним выбора – позволено, без принуждения со стороны какой-либо внешней по отношению к его природе силы, сделать выбор между единением с Богом в блаженстве, которое полностью осуществит его природу в ее глубочайших устремлениях, и отделением от Бога, которое приведет к бесконечному страданию и полному отсутствию удовлетворения его природы, возможен только один подлинно свободный выбор. Глупец мог бы сунуть руку в огонь; но тотчас не отдернул бы ее только сумасшедший. Утверждение, что единственно здравая и потому свободная естественная цель воли есть Благо, проблематично не более, чем утверждение, что единственно здравая и потому свободная естественная цель интеллекта есть Истина. Разумный дух мог бы с таким же успехом желать зла на том основании, что оно подлинно зло, с каким интеллект мог бы верить во что-то на том основании, что оно несомненно ложно. Так что и впрямь существует изначальный и окончательный божественный детерминизм интеллекта и воли творения, и именно поэтому в тварной сфере существует такая вещь, как подлинная свобода. Как на кресте (Ин 12:32), так и во всём бытии Бог освобождает души, привлекая их к себе.
Надо признать, что, несмотря на всё только что сказанное, я нахожу исходящую из свободной воли защиту вечных мук особенно нелепой не столько по каким-либо из этих метафизических или логических причин (хотя и считаю их решающими), а скорее как результат простого эмпирического наблюдения. Ничто в нашем существовании не бывает настолько понятным, очевидным и несомненным, чтобы кто-либо из нас мог когда-либо обладать той ясностью ума, которая необходима для совершения такого выбора, за который можно осудить навечно. Всякий, кто попал в игорный дом жизни и участвует в ее игре, знает, что невидимая фигура, скрытая в непроницаемом мраке по ту сторону покрытого зеленым сукном стола, не только никогда не раскрывает свои карты, но никогда не позволяет нам узнать ставки в этой игре и даже никогда не сообщает нам правила. Я не отрицаю, что существует такая вещь, как откровение; однако я уверен, что мало кто из нас может утверждать, что лично удостоился его. Мы верим смутно, в надежде, опираясь на свидетельство других. Настоящее, безошибочное, совершенно неопровержимое откровение реальности еще только предстоит нам всем, в тот неведомый момент, когда – и в том неведомом месте, где – мы будем уже видеть всё не