азать это вслух. В конце концов, мы не должны вводить верных в соблазн. Если вы испытываете непреодолимое желание ставить такого рода вопросы, нужно всё же скрыть любую личную неприязнь к общепринятому воззрению, изобразить сомнение относительно собственных сомнений, принять почтительную позу в отношении традиции и высказываться смиренно, нерешительно, застенчиво, извиняющимся тоном – даже с чувством раскаяния. На такое я, увы, не способен. Эти правила, насколько я могу судить, не имеют никакого отношения к хорошим манерам, зато имеют прямое отношение к угрызениям совести. Я уверен, что кажущиеся невозмутимыми и твердыми убеждения большинства верующих относительно реальности вечного ада скрывают под собой вулканическое бурление сомнений и противоречий, которое, если его старательно не подавлять, легко может прорваться наружу и испепелить их веру. Даже самый убежденный защитник общепринятых воззрений где-то в глубине души осознаёт, что в моральном отношении они абсурдны, и боится, что эта абсурдность, если столкнуться с ней лицом к лицу, грозит обрушить всё здание веры.
Именно поэтому, полагаю, понимание вечного проклятия, открыто признаваемого в христианской культуре, с веками медленно, но неизменно смягчалось. Одно время, в очень поздней Античности, западные христиане могли с твердой, пусть и мрачной уверенностью говорить о месте реальных физических и духовных мучений, в которое будет в конце времен отправлена бо́льшая часть человеческого рода и куда будут на веки вечные посланы даже младенцы, имевшие неосторожность умереть некрещеными. Сегодня это представление находит приемлемым лишь крошечный, хоть и упрямый остаток верующих. Уже ко времени Высокого Средневековья поджаривающихся малюток милосердно извлекли из пламени и переместили в «лимб младенцев», где они, хотя и лишенные навек блаженного ви́дения[42], обретут всё же совершенную естественную удовлетворенность. И с тех пор, даже когда речь идет о нераскаявшихся взрослых душах, христиане испытывают всё возрастающую неловкость от мысли, что Бог активно желает вечного страдания, и многие пришли к принятию идеи, что хотя ад и вечен, но его врата заперты только изнутри (если воспользоваться образом, предложенным К. С. Льюисом): про́клятые свободно избирают свою погибель из ненависти к божественной любви – ненависти столь сильной, что они предпочитают бесконечное мучение; и потому Бог, из своего скрупулезного уважения к достоинству человеческой свободы, нехотя дарует им оставленность, которой они столь ревностно желают. Разумеется, при таком взгляде огонь и сера потихоньку сменились различными состояниями экзистенциального беспокойства и возмущенно отстаиваемого себялюбия. Всё это звучит здо́рово (если только глубоко не задумываться об этом, как я утверждаю в Четвертом размышлении). Но это показывает также, что многие христиане знают, что в самом понятии вечного мучения есть что-то неисправимо ошибочное, так как иначе они не ощущали бы потребности избавить Бога от какой-либо прямой ответственности за наложение этого мучения.
Как бы то ни было, христианам давно пора бы отбросить этикет ада. Он всегда был лишь способом избежать неприятного столкновения с реальными последствиями тех взглядов, которые они исповедуют. Причина, по которой эта тема, более любой другой в христианской традиции, обладает почти волшебной силой вызывать неуправляемые эмоции, заключается, по моему убеждению, в том, что большинство христиан в действительности не верят тому, чему, как они верят, они верят. На самом деле я подозреваю, что в наиболее ожесточенных откликах на эту книгу задействовано что-то вроде фрейдистского механизма «проекции». Читатели, считающие, что ее аргументация обвиняет их в некоторой моральной ущербности, – так что они даже воображают, будто отчетливо помнят в тексте утверждения, которых в действительности там нет, – по всей видимости, попросту подсознательно обвиняют самих себя и затем реагируют на укоры собственной совести, обвиняя эту книгу в том, что она несправедливо обвиняет их. Где-то в глубине души, куда они редко заглядывают, они осознают, что воззрение, с которым им пришлось согласиться, неразумно и порочно. Они считают, что вера обязывает их защищать картину реальности, которая ни в каком из возможных миров не могла бы быть истинной – ни морально, ни логически, и поэтому, естественно, они протестуют против необходимости защищаться явным образом, а не косвенно, молчаливо, без какого-либо исследования содержания этой картины или рассмотрения того унизительного компромисса совести, которого она требует. Я тут ни при чем. И в отношении тона этой книги я по-прежнему не испытываю раскаяния.
Да и посмотрим правде в глаза: разве бремя доказательства – и некоторой подобающей сдержанности – не ложится на плечи другой стороны в этом споре? В конце концов, почему кто-то должен ощущать необходимость извиняться за осуждение идеи, которая с любой точки зрения выглядит весьма жутко и основное применение которой столетиями заключалось в психологическом насилии и запугивании детей? Кто, в конце концов, говорит нечто более откровенно-чудовищное и агрессивно-извращенное? Тот, кто заявляет, что над каждым вступающим в мир новорожденным младенцем справедливо нависает угроза вечного мучения и что благой Бог, в качестве момента тайны своей любви, или владычества, или справедливости, обрекает или попускает обречь конечные тварные разумные существа на состояние вечного страдания? Или тот, кто прямо указывает, что подобные идеи – жестоки, бесчеловечны и порочны? Кому из этих двоих при произнесении своих слов действительно следует испытывать если не стыд, то по крайней мере сомнения, двойственные чувства и даже некоторое раскаяние? И у кого из них есть большее право на моральное возмущение по поводу того, что сказал другой? Разве ответы не содержатся уже в самих этих вопросах? Никакое верование не заслуживает безусловного уважения только потому, что оно древнее, или потому, что его приверженцы заявляют о его божественном авторитете, подтвердить который они не в состоянии; равным образом оно не должно быть ограждено от критики, соразмерной вызываемому им скандалу. А вера в то, что обладающий безграничными интеллектом, справедливостью, любовью и могуществом Бог может обречь разумные существа на состояние бесконечного страдания или может позволить им самим обречь себя вследствие их собственного заблуждения, горя или гнева, – такая вера, пожалуй, похуже чего-то просто скандального. Это, возможно, самая чудовищная идея, какую когда-либо вынашивало религиозное воображение, и самая неразумная и духовно разлагающая картина существования, какую только можно себе представить. И всякому, кто считает используемые мною выражения слишком крепкими или язвительными, в то же время находя традиционное представление об аде приемлемым, стоит лишний раз призадуматься. Если уж на то пошло, то моя риторика в этой книге, пожалуй, даже чересчур мягкая.
Это возвращает меня к той истории, с которой я начал.
С момента появления книги я неоднократно заявлял, что считаю предложенную в ней аргументацию неопровержимой и что всякий, кого она не убедила, просто не смог понять ее. Разумеется, это провокационное утверждение, и оно, вероятно, отражает известную эмоциональную усталость с моей стороны. Но, вообще говоря, я уверен в его истинности. Однако я не утверждаю, что данная книга представляет собой уникальное и гениальное произведение, даже если и испытываю определенную гордость в отношении строя ее аргументации. Напротив, я убежден, что истины, которые она указывает, достаточно очевидны. Я вовсе не считаю, что неопровержимость в этих вопросах есть такое уж редкое достижение. Например, некоторые из книг, упомянутых мною в библиографической части, так же как и множество не упомянутых, представляются мне во всех отношениях логически неоспоримыми. Однако естественная реакция сына моего друга на ту проповедь тоже, на мой взгляд, была неопровержимым доводом. На самом деле идея вечного мучения является столь бесспорно, столь откровенно противоестественной и неразумной, что все попытки защитить ее, предпринимавшиеся в ходе христианской истории, неизменно оказывались неудачными. Мы можем обманывать себя, будто слышали убедительные доводы в ее пользу, но это лишь потому, что мы уже приняли экзистенциальное решение верить, несмотря ни на что, в вечность ада, – или даже потому, что это решение приняли за нас, когда мы были еще недостаточно взрослыми, чтобы решать за себя. Даже многие в прочих отношениях компетентные философы, поддавшись порыву веры, убедили себя и других в состоятельности доводов, которые при беспристрастном рассмотрении достигают разве что уровня благочестивой тарабарщины. Это всегда был всего лишь мираж. Но если суметь хотя бы на минуту удержаться от этого исходного предания себя чудовищно-абсурдному, то обнаружится, что вся апологетика в пользу инферналистской ортодоксии заключается в утверждениях, которые ни один действительно разумный человек не должен принимать всерьез. Каждое из них представляет собой упражнение в самообмане, самовнушении, успокоении совести, притуплении моральных способностей – и ничего более.
Я считаю, что все мы, за несколькими прискорбными патологическими исключениями, ощущаем абсурдность идеи вечного ада, и что большинство из нас отчетливо сознавали это в различные периоды жизни, в минуты, когда мы нечаянно позволяли своему моральному воображению выскользнуть из оков благочестивого страха. В такие мгновения сомнения подступают подобно приливной волне. Мы внезапно осознаём, что если бы преобладающая традиция была права, то всё существование было бы чем-то вроде страшной истории, наподобие рассказа о гостях на вечеринке в роскошном особняке, в совершенной беззаботности предающихся развлечениям, в то время как далеко внизу, в глубоких подвалах этого здания, расположена камера пыток, полная жертв, которые не могут сбежать и вопли которых никогда не достигают комнат наверху. Но затем, как души набожные и послушные, мы берем себя в руки, гоним эти сомнения прочь и пытаемся поскорее забыть то, что говорит нам наша совесть (чтобы Бог случайно не услышал ее и навеки не проклял нас). И тем не менее всё это очевидно. Существует аргумент, показывающий нелогичность учения о вечной погибели, который проще любого другого, который несомненно истинен и который, думаю, каждый из нас знает, даже не осознавая этого. Он не представлен явным образом в тексте книги, хотя, вероятно, неявно присутствует в ней повсюду. И хотя большинство инферналистов отвергли бы его как несущественный, расплывчатый или сентиментальный, его логика представится неотразимой каждому, кто постарается вникнуть в него. Вот он: ныне преобладающее понимание христианской веры содержит в самой своей сути неразрешимое противоречие, заключающееся в том, что вера повелевает нам любить Бога всем своим сердцем, душою и разумением и своего ближнего как самого себя,