Так меня, оказывается, постоянно «вели»… Ну естественно.
К бордюру тем временем подрулила синяя «мыльница». Меня подтолкнули к ней, пригнув башку, сунули назад. Впереди уже сидели двое: такие же спортивные ребята с крепкими загривками; «конвоиры» стиснули меня сейчас с обеих сторон. Всё, не рыпнешься. Теперь уже вариантов у меня не было вовсе никаких. Теперь я точно доделаю что требуется. Дам свои показания, «запалю» всех, кого надо, и сгнию себе на зоне. Или, скорее, «повешусь» в камере…
Мы выехали со двора, медленно покрутили переулками с дырявым асфальтом и стали ждать возможности вклиниться в пробку. До меня вдруг дошло — с явным запозданием: а Сачков-то, скорее всего, действительно приложил руку к смерти северинских корешей из этих… «Конфабуляций». В качестве посмертной с ним, Севериным, полемики. А также, возможно, в качестве назидания мне — как северинскому в каком-то смысле наследнику…
По поводу «сохранения лица». Северинской альтернативы. Возможности остаться независимым от творящегося вокруг и не перестать уважать себя. То, что происходит вне тебя, будет происходить в любом случае, его ты не изменишь. Но вот остаться самому неким инвариантом относительно происходящего… Да, это рискует войти — и войдет, скорее всего, рано или поздно, причем скорее рано — в противоречие с физическим выживанием. С другой стороны, «все там будем». А вот сможем ли уважать себя до конца…
Хрен! Хрен тебе! Вот что ты имел в виду, Вадим Иваныч. Ты наверняка очень хотел доказать это самому Северину — правда, тут неожиданно влез я. Но тогда уж «единомышленникам» его ты это доказать постарался. И мне постараешься, не сомневаюсь. Самоуважение? А если над тобой будут неделями измываться, не оставят на тебе живого места и заставят-таки заложить друзей? Заставят, заставят, никто не сможет терпеть бесконечно… Ну, или оставят паралитиком, писающим в памперсы. Или два года подряд так будут унижать в казарме, что ты от этого повесишься? Или прирежут, как свинью, рядом с помойкой, да еще напоследок надругаются — причем выродки, животные, не имеющие сами ни малейшего права на существование, делающие это походя, с глумливым кратким удовольствием и тут же забывающие о сделанном за неважностью, насосавшись пива и вставив мочалке?..
Мы вялились в громадной пробке, изредка судорожно переползая на несколько метров вперед. Я чувствовал, как щекочет морду пот. Могут заметить… Да на здоровье — пусть думают, что я нервничаю.
…А мне что придется? Подставить кого-то, кого я и не знаю, — причем абсолютно помимо собственной воли. Сдохнуть в душной обшарпанной камере от рук уголовного быдла, обосравшись в последние секунды жизни, как многие повешенные. Или отправиться на зону и быть «отпетушенным» — своих «крестников» Вадим Иваныч ведь опекает до конца, я в курсе…
Причем — никакого выбора у меня нет. Как он захочет, так и будет. Но обязательно прежде чем уничтожат тебя, в тебе уничтожат самоуважение. Таков, значит, его «мессидж». Его способ оставить за собой последнее слово.
Автомобильные зады стояли стеной, сочились красным, виляли выхлопами. Слышалось раздраженно-унылое бибиканье. Им бы, «моим», мигалку поставить — но дорога забита настолько, что все равно ни черта не выйдет…
Мы, пожалуй, еще долго проколбасимся… А значит, времени у меня с лихвой. Мир и так уже отплывал и затуманивался.
Как скоро я потеряю сознание? При механической асфиксии это происходит где-то за минуту… Хотя апноисты задерживают дыхание гораздо дольше. Впрочем, я не апноист…
Интересно, что они и впрямь ничего не замечают. Ну а что они могут заметить?.. Я ж тоже все продумал.
Со спазмами в горле я справился — было сначала что-то вроде острого желания кашлять… Я знал, как это делается, — тренировался. Надо как бы абстрагироваться от себя…
Нет, Сучок, Дима Эс, это тебе — хрен! Это за мной останется последнее слово…
Еще минут пять — и меня будет не откачать.
Боль в груди — но это словно не твоя грудь… И сердце бьется медленно, с большими интервалами… Я уже не воспринимал ничего вокруг, сконцентрировавшись исключительно на себе, проседая в себя все глубже. Постепенно переставая воспринимать и собственное тело…
Еще немного… Сознание будто поскальзывается. Так бывает, когда засыпаешь…
Плавное кружащееся проваливание, проваливание — словно спиной в темную воронку… вниз, вниз, вниз… ничего больше нет, и сейчас совсем ничего не будет — только проскакивают беспорядочно уже не имеющие никакого значения и смысла картинки… дольки памяти… последние глюки…
1
Железная дверь, помедлив, тихо ухнула за спиной. Я втянул облипаемую моросью голую башку в воротник, спустился с больничного крыльца, захрумкал, зачавкал, зашлепал по раскисшему двору, мимолетно тоскуя по куреву… все наращивая шаг… не оборачиваясь… не оборачиваясь…
В городе снег оставался только в виде черных спекшихся валов на обочинах. Расчистившееся вдруг небо, не веря себе, густо синело во всех лужах. Налезали друг на друга отсыревшие афиши: блатной шансонье (Леха Каташов, «Годы грешные»), позабытый с давних выборов кандидат в мэры (голосуйте за предпринимателя Максима Лотарева), какой-то ансамбль какого-то Сергея Родионова…
При виде первого же киоска я рефлекторно свернул к нему — но в двух шагах от окошка (мужик с испачканной спиной дребезжащим голосом алкаша перешучивался с киоскершей) вспомнил: после тех приступов, что были, смалить… Астма, сука… Еще и астма. Или плюнуть?.. Я поколебался, бессмысленно пялясь на ощерившуюся с журнальной обложки модель. У модели были роскошные рыжевато-каштановые волосы и хитрые азиатские глазищи. Передернул плечами и двинул дальше.
На автовокзале я заметил, что на меня поглядывают. На роже, что ли, у меня написано, что я из психушки?..
Я пошел в конец автобусного салона, сел у окна, на солнечную сторону. Зажмурился от прямых лучей. Издалека, от водилы, попискивала попса. «У Сачкова Вадика три ящика штука», — сказал обиженный голос под кряканье сиденья. Ему в ответ заболботали увещевательно на языке числительных. Движок всхрапнул, автобус дернулся. Я открыл глаза, щурясь. Назад отплывали такси, менты, ослепительно отсверкивающие жестяные навесы, развеселый бомж у входа на базарчик.
По проходу прокатился легкий топот — в самый конец, то есть ко мне, прибежала девочка лет пяти. Развернулась бежать обратно, задержалась, глядя на меня огромными изумленными глазами. Я улыбнулся ей кривовато. «Нас-тя!» — зычно возгласил спереди женский голос. Настя умчалась.
Требовательный механический вопль проник снаружи — на стройплощадке остервенелый работяга вцепился в ручки голосистого бензинового швонарезчика с крупной надписью белым по оранжевому: DIMAS.
Душно тут было страшно — все окна задраены… Я оттянул вниз ворот свитера, морщась, повертел шеей. О черт… не дай бог, опять приступ…
Дьявол… Хреново…
— Как вы себя чувствуете?
Да чего тебе? Не видишь сам, что ли…
— Дмитрий!
Надо же, с-собака… Не вовремя как…
— Вы меня слышите? Дмитрий!
— Что?
— Как вы себя чувствуете?
— Н-нормально… Все, все, нормально уже…
— Вы понимаете, где сейчас находитесь?
— Нет.
— Вы в психиатрической больнице. В Москве. В Институте имени Сербского. Вас обнаружили на улице в невменяемом состоянии. Чем вы страдаете?
— …
— Какой сегодня день недели? Число?.. Месяц?.. Год?..
— Не знаю. Не помню…
— Как вас зовут?
— …
— При вас нашли паспорт. Судя по нему, вас зовут Дмитрий Северин.
— Да… Я — Дмитрий. Северин.
— Вы лечились у психиатра?
— Да… Да.
— Какой вам поставили диагноз, вы не помните?
— Шизофрения. Умеренно-прогредиентная… Этот синдром… парафинный… парафренный…
Конфабуляции (confabulationes; лат. confabulado — беседа) — вымышленные психически больным события, принимающие форму воспоминаний.
…Содержанием фантастических конфабуляций бывают необыкновенные события или приключения, в некоторых случаях они представляют последовательные, детальные и образные рассказы. Ф.к. могут возникать при относительно легких расстройствах памяти и при полностью сохранной памяти (напр, при шизофрении с парафренным синдромом).
Парафренный синдром (от греч. para — возле, около + phren — разум и syndrome — сочетание). Психопатологический синдром. Вариант бредового синдрома. Характеризуется систематизированным наличием бреда величия, воздействия и преследования…
…У больного Дмитрия С., 30 лет, страдающего параноидной шизофренией, наблюдались астматические приступы, вероятно, психогенного характера — иногда настолько тяжелые, что приводили к остановке дыхания. Любопытна их интерпретация в рамках систематизированного бреда больного.
Он утверждал, что его удушье носит символический характер, что он задыхается в «тесной, косной, спертой реальности» — хотя иногда среди ложных воспоминаний (фантастические конфабуляции) присутствовали упоминания прямого физического воздействия: пыток, удушений, утоплений. Резко негативное восприятие окружающего, его бредовые трактовки, фантазии привели к созданию целой гротескной картины мира — «удушливого», фактически непригодного к существованию. Она характеризовалась крайним упадком нравов, деградацией культуры, всеобщей коррупцией, казнокрадством, разгулом фашизма, превращением государства в машину бессмысленного насилия над людьми (милиция, пытающая подследственных, армия, где издеваются над солдатами) и т. д. Среди прочего в «воспоминаниях» больного встречались описания чудовищных по жестокости террористических актов, якобы имевших место в действительности: например, захват сепаратистами театра во время спектакля с последующей гибелью множества заложников или даже захват школы во время празднования 1 сентября, мучительство и убийство сотен детей…