То, что он говорит, конечно, весьма любопытно, и об этом непременно стоило бы поразмышлять. Хотя и чувствуется в его хитроумных построениях какая-то червоточинка.
– Перво-наперво, – повторяю упрямо, – освободите мою жену. Только после этого продолжим разговор. Считайте, что подопытный кролик взбунтовался и ставит свои условия.
– И всего-то? – профессор тотчас извлекает из кармана телефон и принимается кому-то названивать, отвернувшись от меня и отойдя в сторону, чтобы я не слышал разговор. – Через полчаса она будет дома, и ей даже вручат букет цветов за… за перенесённые неудобства. Ещё что?
– Подождём полчаса.
– Ты мне не доверяешь?
– Нет.
– Почему? Разве я тебя когда-то обманывал? – Гольдберг откидывается на спинку дивана и насмешливо поглядывает на меня. На раскаявшегося грешника он не похож ни капли. – Что ещё сделать для тебя, чтобы ты поверил? Иначе нам будет сложно продолжать сотрудничество.
– О сотрудничестве пока никакого разговора нет, а вот о доверии… Для чего вам здесь глушилки?
– Какие глушилки? – брови профессора удивлённо ползут вверх.
– Вы же их включили, чтобы никто наш разговор не мог прослушать.
– Кто тебе сказал такую чушь?
– Человек, который привёз меня сюда. Да и вы, профессор, говорили.
– Вот оно что! Я просто попытался слегка напустить тумана и припугнуть тебя, чтобы ты был сговорчивей. На самом деле нет у меня никаких глушилок. Я даже не знаю, что это такое и с чем их едят. Просто детективов по телевизору насмотрелся и дай, думаю, поиграю…
– Значит, наш разговор можно было прослушать с начала и до конца? – моя рука невольно тянется к карману. Скрывать уже нечего, и я извлекаю миниатюрный микрофон наружу.
– Конечно! Можешь позвонить своему коллеге, который на другом конце провода, и проверить.
Сразу же вытаскиваю из кармана телефон и набираю Лёху.
– Всё в порядке, – жизнерадостно хохочет в трубку Штрудель, – слышал вашу занимательную беседу с первого до последнего слова.
– Где ты сейчас?
– В двух шагах от вашего дома. Если что, мне полминуты хватит к тебе подскочить.
– Всё понял. Отбой…
– Ну, убедился? – напоминает о себе профессор. – Можешь даже пригласить своего друга к нам, а то он, бедняга, наверное, изжарился на солнце и устал в машине сидеть, не снимая наушников. Пускай приходит сюда, раз уж в курсе наших дел… Дай-ка догадаюсь, как его зовут: это твой коллега Алекс по кличке Штрудель, верно? Давай, тащи его сюда, я о нём только слышал, а в глаза не видел.
Штрудель является незамедлительно. Специально для него Гольдберг поставил на плиту новую порцию кофе, и Лёха следом за первой чашкой выдувает без промедления вторую. Печенье в лежащей на столе коробке с его приходом заметно уменьшается.
А тут и моя благоверная, наконец, позвонила. Всё, что я выслушал от неё, цитированию не подлежит, и самое приличное во всём этом было утверждение, что я поломал ей жизнь своими идиотскими выходками, и если нормальные люди обходят выгребные ямы стороной, то я непременно должен погрузиться в них по уши и этим ещё гордиться. Единственное, что мне удалось вклинить в стройный частокол её обвинений, это скромное обещание: как только закончу работу, непременно явлюсь домой продолжать сей светский диалог, и ни минутой позже.
Штрудель с профессором прислушиваются к нашей перебранке с огромным интересом, и, когда я обрываю разговор на полуслове, Гольдберг галантно замечает:
– Будешь извиняться перед ней, не забудь извиниться и от моего имени. Букет ей уже отправлен. Я же обещал.
Мне хочется послать этого патентованного негодяя куда-нибудь подальше, а то и сразу начистить физиономию за себя и за супругу, но я лишний раз мстительно делаю зарубку в памяти: когда представится выбор – сажать его или миловать, непременно выберу первое.
– Ну и как? Теперь мы сможем поговорить серьёзно о наших делах? – на лице Гольдберга больше нет снисходительной улыбки. Он теперь сама серьёзность и сосредоточенность. – Всё это время, что ты здесь находился, потрачено нами непродуктивно. А его у меня, повторяю, мало.
Мы с Лёхой переглядываемся, и я утвердительно киваю головой.
8
Мы удобно устраиваемся на диване, и Лёха виновато придвигает к себе поближе печенье:
– С утра маковой росинки во рту не было. Вы уж извините…
Профессор Гольдберг отмахивается от него, как от назойливой мухи, и торжественно провозглашает:
– Как говорят у вас в России: один ум хорошо, а три – лучше…
– Не три, а два, так у нас говорят, – поправляет Лёха.
– Значит, два. Простите, молодой человек, – ехидничает воспрянувший духом Гольдберг, – я переоценил ваши умственные способности… Не обижайтесь, это я шучу.
Лёха и не думает обижаться, хотя я его знаю – в нужный момент напомнит о своих способностях, и тогда уже профессору будет не до шуток.
– Значит, так, – Гольдберг снова серьёзен, и больше веселиться не намерен. – Я открыл вам почти все свои карты. Мне необходимо в кратчайший срок провести эксперимент с переселением души какого-нибудь почившего в бозе музыканта, и тогда мои перспективные работодатели убедятся в том, что такое возможно с Ленноном и Харрисоном. Их не интересуют детали – как я это сделаю, кто будет участвовать, какие я понесу траты, – им нужен лишь положительный результат. Помощников у меня нет – только вы.
– Мы? – удивляется Лёха и смотрит на меня, будто я уже успел договориться с профессором о чём-то, чего он не узнал, прослушивая беседу в машине.
– Ну, раз вы, Алекс, в курсе, – притворно вздыхает профессор, – то придётся и вас брать в долю. Лучше иметь ещё одного союзника, потому что недоброжелателей и завистников у меня и без того хватает. Вы согласны?
Штрудель недоумённо продолжает глядеть на меня и бормочет:
– Согласен, но на тот свет отправляться не хочу. Даже на ознакомительную экскурсию.
– По этой части у нас уже есть специалист, – Гольдберг искоса глядит на меня и подмигивает. – Думаю, и для вас, Алекс, дело сыщется… А пока у меня вопрос, ответа на который я самостоятельно найти не могу. Надеюсь на вашу помощь. Нужно выбрать, кого из музыкантов будем возвращать на этот свет. Нужен, во-первых, такой человек, возвращение которого станет убедительным доказательством для работодателей, что подобное реально возможно. Во-вторых, и это не менее важно, чтобы Даниэль, когда станет беседовать с ним на том свете…
– Стоп! – резко обрываю его. – Я ещё никакого согласия не давал! Все эти перемещения, извините, не простая поездка в командировку на несколько дней! Может, у вас есть ещё кто-то на роль кролика?
– Никого нет, – разводит руками профессор, – да и не хочу никого из посторонних посвящать в наши дела… Смею тебя заверить, Дани, твои труды будут вознаграждены достойно.
– Ладно, посмотрим, – ворчу недовольно, и у меня сразу же начинает неприятно ныть в затылке.
– Так вот, повторяю, очень важно, чтобы музыкант, которого мы наметим для перемещения на этот свет, правильно понял разъяснения Даниэля. Всякие казусы могут случиться, а проколы нам не нужны.
Он замолкает, чтобы мы могли оценить грандиозность его планов и степень нашей ответственности.
– Теперь я хотел бы обсудить главное – кого из великих музыкантов выберем для перемещения. Ведь нам недостаточно какого-нибудь ресторанного лабуха, нам требуется великий музыкант, и для этого нужно детально разобраться в его биографии, характере, причудах.
– Вот тут как раз и будет работа для меня, – подаёт голос Лёха. – Я для вас в интернете чёрта с рогами нарою!
– Нам чёрта не надо, нам надо больше – объективную картину, чтобы мы достоверно представляли, что от человека можно ожидать. Сами представьте, что способен натворить возвращённый с того света человек, если он, скажем, закончил свои дни в психушке или под конец жизни стал полным неадекватом. А среди гениев таких каждый второй.
– Кого-то вы уже наметили? – осторожно интересуюсь, потому что мне страшно не хочется выслушивать прописные истины, которые время от времени любит выдавать профессор, любуясь своим красноречием и эрудицией.
Гольдберг делает глубокомысленную паузу и торжественно выдаёт:
– Первый, чьё имя мне пришло на ум, это Вольфганг Амадей Моцарт. Люблю его музыку…
– Почему Моцарт?! – в один голос спрашиваем мы, и Лёха даже корчит кислую мину:
– Помню, в детстве меня в музыкальной школе заставляли играть Моцарта на фортепиано. Тягомотина была страшная…
– И поэтому ты его невзлюбил? – укоризненно качает головой Гольдберг.
– Нет, конечно, но… Мо-о-оцарт…
– Можно, наверное, его уговорить вернуться в наше время, – предполагаю я, – но получим ли мы нужный результат? Вашим спонсорам, профессор, захочется стопроцентно убедиться, что это именно тот, за кого мы его выдаём, так? Значит, ему нужно будет сразу сесть и сочинить что-то на достойном уровне – симфонию или какой-нибудь фортепианный концерт. Это же потребует немало времени, а долго ждать, как я понимаю, не в интересах работодателя?
– И в самом деле, – сразу соглашается Гольдберг, – я об этом даже не подумал…
– Может, замахнёмся на Элвиса Пресли? – предложил Лёха. – Уж кого-кого, а его все знают и любят. И сочинять ему ничего не надо. Сразу запоёт свои бессмертные хиты. Его голос ни с чьим не спутаешь!
Некоторое время мы раздумываем над Лёхиным предложением, потом Гольдберг отрицательно качает головой:
– Тут, друзья, нужно действовать хитрее. Элвис Пресли, конечно, очень хорошая кандидатура, но… есть одна тонкость. Та же самая звукозаписывающая корпорация получит совершенно бесплатно ещё один источник сверхприбылей. И притом без всяких обязательств перед нами. Почему? Да потому что они непременно заявят, что Элвиса не заказывали, поэтому и платить за его возвращение не станут. А только сунут микрофон в зубы и заставят петь. Такой финал ожидает нас стопроцентно, я эту публику отлично знаю. Своего они не упустят.