– Нужно срочно нестись в Иерусалим, – подскакиваю я, – и брать их, пока не поздно…
– Поздно, – Лёха корчит печальную физиономию. – Вчерашним рейсом они отбыли назад в Питер, потому что программа визита закончилась. Пограничный контроль зафиксировал их благополучное отбытие… А если нам подготовить официальную бумагу и отправить в Российскую ФСБ? Или к кому-то из своих бывших российских дружбанов обратиться? У нас же там остались друзья в МВД?
– А сколько времени бумаги будут летать туда и обратно? Мы можем ждать?
Принимаюсь расхаживать по кабинету. Так думается легче. Меньше всего мне хочется сейчас затевать бюрократическую переписку с кем бы то ни было, ведь поручат это дело наверняка мне или Штруделю, а дожидаться результата придётся неизвестно сколько времени. Да и во все детали коллег из России не посвятишь. А к кому ещё наша бумага там на стол ляжет…
– Нет, – решительно собираю листки в кучу и зорким соколом гляжу на Лёху. – Пошли к шефу, будем уламывать на командировку. Меня он сто процентов не отпустит, значит выбор падёт на тебя…
Лёха недоверчиво косится в мою сторону, оценивая, не смеюсь ли я над ним, но ничего не отвечает и отправляется следом за мной к Дрору.
Как ни странно, но шефа уговаривать почти не пришлось. По логике вещей любое полицейское начальство обязано быть консервативным и прижимистым. Но Дрор, и я в этом уже не раз убеждался, совсем другой человек. Может, причина этому – его долгая армейская служба? Даже если кто-то из нас и прокалывался, он никогда не сдавал подчинённого и мужественно брал вину на себя. И хоть в детали каждого дела он не вникал, да на это у него не хватило бы никакого времени, зато имел замечательное чутьё на ситуацию. Фальшь и подтасовки чувствовал мгновенно и тогда уже метал гром и молнии, щедро раздавая пилюли всем, кто попадал под руку – и правым, и виноватым. Опять же, наверное, армейская школа. Не знаю, как Лёха, но я не сразу привык к его характеру. Просто у меня своя шкала жизненных ценностей, в которой любое моё начальство традиционно не на высоте. Однако со временем я несколько переменил своё мнение о нынешнем шефе и стал доверять Дрору гораздо больше, чем он мне. А это, поверьте, дорогого стоит.
Пообещав в течение пары дней утрясти с руководством все дела по Лёхиной командировке, Дрор отправляет его в отдел разгребать рутину, а меня, как всегда, просит задержаться. И тут началось…
– Ты зачем мне наврал, что не встречался с Гольдбергом в последнее время? – с пол-оборота включает он сирену на полную катушку. – Что за игры ты затеял? Кого хочешь обвести вокруг пальца?!
Когда шеф сам себя накручивает и задаёт подобные риторические вопросы, то мешать ему не стоит. Лучше всего дать выговориться, и, когда гнев дойдёт до высшей точки кипения, безо всякой посторонней помощи начнётся естественный процесс остывания. И вот тогда-то уже можно начинать что-то бормотать в ответ и пытаться изображать хорошую мину при плохой игре.
Но Дрор бушует совсем недолго. Он резво выскакивает из-за стола, залпом осушает стакан воды и вдруг замирает, так и не вернув бокал на стол. Взглядом он всё ещё мечет гром и молнии, но гроза заметно пошла на спад:
– Жду твоих объяснений. Что у тебя за новые контакты с Гольдбергом?
Была не была, решаю про себя, всё равно уже дерьмо без всякой посторонней помощи лезет наружу, и, если я даже промолчу, как партизан, и ничего не выдам, внимание к моей персоне всё равно будет повышенное. Каким бы успешным для нашего общего дела ни был результат моих будущих экспериментов с этим чёртовым профессором, Дрор непременно обо всём проведает, и тогда я даже не представляю, что за буча поднимется. Нарушение субординации и излишняя инициатива – это красная тряпка для любого начальства.
– Гольдберг несколько дней назад сам позвонил мне и предложил… – слово за словом выкладываю всё, что знаю об идее звукозаписывающей корпорации вернуть к жизни «Битлз», а перед этим Луи Армстронга. Не забываю упомянуть и о том, что из разговоров с профессором выяснил про киевское дело и дело с наркоторговцами. Тоже его работа. Мелочи, конечно, в копилку следствия, но – полезные мелочи. Кроме того, наверняка у профессора есть ещё какие-то неизвестные подвиги, о которых он вскользь обмолвился, но разведать подробней о них я пока не сумел. Однако учтите, господин майор, ни на мгновение ваш подчинённый лейтенант Даниэль Штеглер не забывал о своей высокой миссии израильского полицейского и о своей главной задаче: ни в коем случае не бросить своими необдуманными поступками тень на нашу доблестную полицию…
При последних моих словах Дрор презрительно хмыкает, нисколько не сомневаясь, что это опять мои ехидные шуточки, тем не менее, всё, что рассказываю, выслушивает с интересом и кое-что даже помечает карандашом на листе бумаги.
– Не заговаривай зубы! Что ты конкретно собираешься предпринимать дальше? – вопрошает он почти мирно. – Хоть ты ни с кем советоваться, как я понимаю, не собираешься, и всегда поступаешь по-своему, но уж сделай милость, информируй хотя бы изредка, какие неприятности нам придётся расхлёбывать после твоих геройских похождений!
– Как только появятся какие-то результаты, в то же мгновение доложу обо всём подробно, а сейчас пока лишь одни слова…
– Слова, говоришь?! – снова заводится Дрор. – А двенадцать погибших в перестрелке плюс труп безымянного бандитского вожачка? А покончивший жизнь самоубийством киевский лже-Столыпин? Это всё слова? Кто у тебя завтра на очереди?
– Но все эти дела уже официально расследуются и без всяких моих секретов…
– И всё-таки хочу тебя ещё раз спросить: почему ты раньше ничего не рассказывал о последних контактах с Гольдбергом? Что тебе мешало? Или полицейские погоны жмут?
– Хотел всё принести уже в готовом виде на блюдечке. Глупо поднимать бурю в стакане воды…
– Не юли! Не люблю, когда лгут в глаза! Прокололся – так признайся.
Наш разговор всё больше начинает напоминать какой-то дурацкий школьный диалог между учителем и провинившимся школяром. Пора идти в наступление, хватит сидеть в обороне.
– Простите, господин майор, но в чём моя вина? Вовремя не заострил ваше внимание на Гольдберге? Так ведь он ни в чём в то время и не засветился, и мы ничего о его новых телодвижениях не знали. Он даже не был в оперативной разработке. Теперь – появились факты, но опять же их нужно доказывать и доказывать…
– Вот и доказывай! Тебе кто-то мешает это делать? Только грань не переходи.
– Да что вы, господин майор! Я чист, как стёклышко, и никогда ничего противоправного не совершал…
– Совершил бы – сел бы! И никто тебя прикрывать не стал бы. Даже я… Ты не представляешь, какие высокие инстанции контролируют этого сумасшедшего живодёра-профессора! И все его контакты со звукозаписывающими фирмами давно известны. А не брали его потому, что всем интересно было, куда это заведёт. Другое дело, что он нередко уходил из-под контроля, даже не подозревая об этом, и заключал какие-то безумные контракты то с махровыми российскими монархистами, чтобы возродить нового Столыпина, то с бандитами, которым вдруг захотелось вернуть к жизни своего взорванного конкурентами Розенталя…
Сообщение шефа не просто шокировало – оно убило меня наповал. Но мне удалось выдавить из себя:
– А ещё что за ним числится?
– Пока неизвестно, – Дрор замолкает и отворачивается к бумагам на столе. – Короче, поступим так. Раз ты опять ввязался в эту… в эту крайне поганую историю, то попробуем использовать ситуацию действительно в оперативных целях. Контактов с профессором Гольдбергом не теряй, но и никаких полётов чёрт-те знает куда и прочих экспериментов, после которых остаются трупы, чтоб больше не было, понял? Не слышу ответа?!
– Понял, – киваю головой и облегчённо вздыхаю. Гроза, видимо, миновала. Всё обошлось без жертв.
– Нам нужно собрать как можно больше материалов и документальных свидетельств противозаконной деятельности профессора, чтобы упечь его уже не на каких-то два года с досрочным освобождением, а надолго. Притом – нужны именно железные факты и показания очевидцев, а не твои соображения. Выводы пускай делает суд… Это ты хоть понял? Ты должен не помогать его бредовым планам, а по возможности противодействовать им и всё время собирать материалы.
Послушно киваю головой, чтобы не дразнить шефа, и гляжу на него глазами досыта наевшейся собаки. Надо же до конца усыпить его бдительность. Если уж обвести вокруг пальца не удалось. Хотя… какое там обвести!
– Затем, – голос Дрора становится мягче, и он снова превращается в бывшего спокойного и невозмутимого начальника, которого я знал всегда, – постарайся выяснить прежде всего, что он ещё натворил, кроме киевского дела и дела наркоторговцев. Сам же сказал, что он намекал на что-то ещё. Нужно переловить всех этих людей-перевёртышей, пока не возникли какие-то непредвиденные ситуации. Учти, что головы откручивать будут нам – мне и тебе, ведь дело уже стоит на контроле у самого высокого начальства. Но мне отвернут в первую очередь. Лично я давно прикрыл бы всю эту мерзость и пересажал всех участников в те места, которые они давно заслужили. Гольдберга – в тюрьму, а тебя – в постовые, чтобы ноги в задницу каждый день вколачивал, гоняясь за хулиганами. А гольдберговских «пришельцев» отправил бы по месту прописки! Да начальство, увы, не даёт…
– Может, и у начальства какие-то секретные планы на нашего профессора? – подсказываю я.
– Какие ещё планы?
– Ну, вдруг им захочется тоже переселиться в тело молодого плейбоя из немецкого порно, – хихикаю неожиданно для самого себя, – чтобы подчинённых девиц совращать. Впрочем, они это делают и так, без всякого переселения…
– Отставить! – рычит Дрор и оглядывается по сторонам, будто в кабинете кто-то нас может подслушивать. – Не смей даже думать о таких вещах! Совсем распоясался, лейтенант, ведёшь себя, как со своими дружками-собутыльниками. Я тебе кто?!
После такого риторического вопроса опасаться Дрора больше не следует. Когда он начинает интересоваться у подчинённых, кто он для них, это означает, что он не просто успокоился, но и настроен весьма благодушно. Эта особенная черта коренных израильтян – мгновенно переходить от гнева к радостному сюсюканью и наоборот – до сих пор удивляет меня, но сам я её, видимо, никогда не приобрету. Не получается, да и, честно говоря, не хочется.