– Вы для меня, господин майор, как отец родной! – проливаю бальзам на его застарелые раны. – Скажу по секрету, что такого начальника у меня ещё не было! И не будет…
– Ладно тебе, – ворчит Дрор, – будто я не знаю, какой ты… на самом деле. Но в тысячный раз повторяю, никакой самодеятельности, ты меня слышишь? О каждом своём шаге докладывай мне лично в любое время дня и ночи… Когда у тебя назначена встреча с Гольдбергом?
– Мне надо с ним для начала созвониться.
– Ты должен быть в курсе, где он находится каждую минуту. Ночью тебя разбудят – без запинки обязан доложить, по какому адресу его можно найти, и на какой подушке он спит. И ещё раз заостряю твоё внимание: никаких путешествий во времени и на тот свет! Иначе мы тебя потеряем и его упустим, ведь кроме тебя он никого близко к себе не подпускает…
– Ну, ещё Алекса…
– Ты уже и Алекса впутал?! То-то я смотрю… Про него пока забудь. Завтра-послезавтра он уедет в командировку в Россию, неизвестно, сколько там пробудет, а потом отправится заниматься исключительно своими покойниками-наркоторговцами. Там тоже работы поле непаханое. У меня лишних людей нет, чтобы отвлекать их от основной деятельности и подключать к тебе. Сам справишься, не впервой.
Вероятно, Дрор уже выдохся, голос его стал тише, а гнев почти сошёл на нет. На миг представляю, что над ним, наверное, тоже немало начальников, которые регулярно дербанят его, как пацана. Только не у нас на глазах, а где-то в своих высоких кабинетах. Каково ему выслушивать постоянные разносы, старому опытному вояке? Я бы пожалел его, да не моё это дело, и он моих порывов наверняка не оценил бы. То есть вполне понятно, почему он пытается отыграться на мне, а сам до конца не уверен, что я буду вести себя после всех разносов, как пай-мальчик. Дрор, конечно, теперь станет более жёстко контролировать меня, но я очень сомневаюсь, что у него это получится. Прятаться ни от кого не собираюсь, но и выкладывать свои планы начальству тоже не готов. Ведь он прекрасно понимает, что, даже отстрани меня от дела – я всё равно его не заброшу, но тогда уже никакой информации никто от меня не получит. Как бы меня ни совестили и ни наказывали…
– У тебя ещё есть ко мне вопросы? – Дрор снова превращается в невозмутимого сфинкса, лысина стандартно поблёскивает на солнышке, пробивающемся сквозь жалюзи на окнах, лицо строго и невозмутимо, а карандаш с обгрызенным концом аккуратно отложен в сторону. – Если вопросов нет, то прошу сегодня к концу дня составить график своих мероприятий и положить мне на стол, чтобы я знал, чем ты занимаешься и где тебя искать…
А вот сочинять планы, которые обязательно нарушу в самое ближайшее время, не люблю больше всего на свете.
– Шеф, я понимаю, что порядок необходим, – начинаю канючить, – но как я могу что-то планировать, если понятия не имею, что выкинет завтра профессор Гольдберг? Вы же его знаете…
– Я и тебя хорошо знаю! Мне ли тебя учить составлять планы? – недобро ухмыляется Дрор. – Надо значит надо. Сядь и сочини что-нибудь… Уйди, не зли меня! Я и так по приказу начальства должен вынести тебе выговор. Или мне сесть и написать его на самом деле?
– Да хоть три подряд!
– Уйди-и-и!..
Часть 2. Поднимаясь на холм
1
…Раньше это поле было сплошь одуванчиковым. А сегодня его из края в край устилают весёлые солнышки ромашек. Я-то думал, что здесь нет смены времён года, а тут всё то же самое, почти как в нашем суматошном мире.
Иду, и мягкие, как вата, тишина и покой окутывают меня. Даже привычная наша торопливость остаётся где-то там, откуда я прибыл, и вязнет, отставая от меня, в невидимой и податливой дымке. Хотя нет, в лицо дышит лёгкий, еле заметный ветерок с запахом дальних скошенных трав. Откуда здесь это? Неужели и тут бывает сенокос?
Присаживаюсь на корточки, и почему-то мне хочется погладить большую ромашку на сочном зелёном стебле. Но я её так и не касаюсь, чтобы не сломать неловким движением… Совсем сентиментальным становлюсь, аж самого себя не узнаю.
– Здравствуй, – раздаётся над моей головой певучий женский голос, – ты снова к нам?
Готов поклясться, что ещё мгновенье назад никого вокруг меня не было, насколько я мог охватить взглядом окрестности. А сейчас откуда-то появилась эта женщина. Поднимаю глаза и молча гляжу на неё. Молодая девушка с милыми, но не броскими чертами лица, волосы не светлые, а какие-то неестественно белые. Из одежды – длинный белый балахон, тяжёлыми складками спадающий до земли.
– А где, – спрашиваю, – этот… как его?.. Харон?
Девушка улыбается и заученно отвечает:
– Лодочник Харон всегда на реке, название которой Лета. А здесь его нет и быть не может.
Имя своё она не называет, но у меня на удивление нет никакого любопытства. Я же не древний грек, и перевозить меня в один конец через Лету не надо. И заводить близкие знакомства с местными обитателями ни к чему – ещё назад возвращаться…
– Ну что? Пойдём? – зовёт меня девушка и осторожно ступает между ромашек.
– Куда?
– Ты же не просто так появился здесь? Тебе кого-то надо найти?
Молча иду за ней, а потом и сам уже не замечаю, как оказываюсь в воздухе и лечу, по-птичьи разбрасывая руки в стороны. Хотелось бы разглядеть, что подо мной, но ничего вокруг не видно, кроме мутного клубящегося облака – ни просветов снизу, ни солнца сверху. Лишь лёгкая, почти невесомая тень летящей девушки впереди…
Я частенько задумываюсь о том, что такое смерть. Просто ли уход из привычного обжитого мира, где всё знакомо и предсказуемо, где все вещи находятся на отведённых им местах, или что-то иное, где всё совершенно иначе, а сам ты, лишаясь своего знакомого и привычного тела, превращаешься во что-то, чему и названия нет? Есть ли в нас пресловутая душа, о которой мы столько говорим и размышляем, но никто её никогда не видел? Верить на слово кому-то? Меня это никогда не устраивало.
Но когда умирал кто-то из близких, мне почему-то становилось безумно жалко себя, ведь я тоже когда-то превращусь в такое же неподвижное тело, с которым заученно прощаются, по которому плачут и после похорон ещё некоторое время помнят, а потом… А потом жизнь снова вступает в свои права – утром выходит солнце, мы встречаемся с друзьями, работаем, спим, ссоримся и шутим, но всегда ощущаем в минуты одиночества и тоски, что за нашей спиной стоит громадный и неизвестный пугающий мир, в который мы рано или поздно обязаны уйти, и это непременно случится, как бы мы этого ни пытались избежать.
С самого раннего детства, когда куры или кролики, которых держали мои родители, погибали, чтобы стать нашей пищей, мне их было безумно жаль. Я вспоминал, как играл с ними, ухаживал и кормил, и вот теперь, по сути дела, изменил им и не смог уберечь от отцовского ножа. В голове у меня не укладывалось, как можно поднять руку на того, кто тебе доверяет?.. Однако в вегетарианца я так и не превратился.
Сегодня я, наверное, знаю намного больше, прочитав массу книг, но едва ли стал мудрее. Ведь мудрость – это, прежде всего, умение поставить себя на чужое место и проникнуться мыслями и болью собеседника. Такое в книжках не вычитаешь. Абстрактной мудрости, то есть накопленных книжных знаний, по-моему, не бывает. Или это не мудрость, а нечто другое – искусственное и нежизнеспособное.
Да и о смерти я едва ли сегодня узнал больше. Грань, за которую никто из живущих не хочет заступать, пусть даже для того, чтобы потом вернуться назад с новым знанием, так и остаётся непреодолимым барьером. Всё, чем сегодня занимается профессор Гольдберг, испокон веков считалось кощунственным и запретным с точки зрения нормальной человеческой психики, не очень-то согласующимся с рассудком. Где-то в глубине души у меня всё время не перестаёт кипеть протест и скрытая ненависть к профессорским экспериментам. Но я каждый раз, по сути дела, остаюсь в стороне. Почему я так поступаю, не могу объяснить. И почему одновременно помогаю ему, когда он обращается ко мне?.. Может быть, причина всему – жгучее испепеляющее любопытство: а вдруг всё-таки ему, а значит, и мне удастся заглянуть туда, куда никто до нас не отваживался заглядывать?! И в той, новой реальности я открою для себя какую-то истину, которая поможет мне… В чём? Каких откровений мне ещё нужно? Не знаю…
Я страшусь и не желаю таких открытий, но… наверное, всё же желаю. По-иному объяснить свои поступки не могу. Может, это какая-то давно накатанная колея, свернуть с которой пока никак не получается?
…Белый балахон девушки развевается чуть впереди. Когда немного отстаю, он почти растворяется в окутывающем нас молочно-сером облаке, и меня немного страшит, что я останусь здесь один, между небом, которого нет, и землёй, которая и не земля вовсе…
– Куда мы летим? – кричу, а голоса своего не слышу.
Девушка поворачивает голову в мою сторону, некоторое время вглядывается в моё лицо и отвечает:
– Разве ты сам себе не поставил цель?
– Но ведь ты сказала, что знаешь, кто мне нужен?
– Не знаю точно, чью душу ты хочешь потревожить, но то, что ты собираешься сделать, не совсем правильно.
– Зачем же ты мне помогаешь?
– Я обязана помогать всем, кто приходит сюда, – кажется, она слегка опечалена, но продолжает лететь дальше и искоса поглядывает, не отстаю ли.
– Для чего всё это? – удивляюсь очередной раз. – Помогают, когда нужно что-то исправить. А что можно исправить… в смерти?
Девушка больше на меня не оглядывается, лишь указывает рукой куда-то вниз:
– Посмотри, вон там те, кто тебе нужен… А смерть – это не конец существования, иначе всё было бы очень просто, однозначно и скучно. Жизнь потеряла бы всякий смысл без тайны смерти… Но тебе этого пока не понять.
– Почему не понять?!
– Потому что ты ещё жив…
Снова вокруг меня поле с ромашками. Но я уже не одинок на нём. И хоть моей спутницы больше нет, теперь повсюду люди, расхаживающие из конца в конец по полю. Иногда парами, но чаще поодиночке. И никто на меня не обращает внимания. Движения людей хаотичны и внешне бесцельны, и ни к кому из них подходить почему-то не хочется.