Сомнений практически не остаётся – это и в самом деле Бот, бывший руководитель международной сети по торговле наркотиками и оружием, в операции по задержанию которого я некогда участвовал. Всё в этой операции мы тогда предусмотрели, кроме того, что он в ней погибнет. Детали, которые он мне сообщил сейчас, кто-то другой знать просто не мог. Я и сам уже подзабыл цвет машины, на которой Бот удирал от полицейской облавы.
– Ну и зачем я тебе понадобился? – спрашиваю, а сам внимательно разглядываю несчастного бомжа, отыскивая в нём чёрточки вальяжного и крайне осторожного Баташова. – Чтобы просто подтвердить всем вокруг, что ты это ты?
– Конечно же, нет. Мне нужно, чтобы ты передал весточку одному человечку…
– Стоп! – снова вклинивается в наш разговор Владимир Алексеевич. – Ничего не понял из того, о чём вы говорите! Даниил, значит, вы его всё-таки знаете? Объясните, про что ваш разговор?
– Потом объясню, – отмахиваюсь от него, совсем как бомж минуту назад. – Про какого человечка ты вспомнил? Учти, что все твои подельники давно сидят и сроки получили немалые.
– Да никого мне из них сейчас не надо! Толку от них! – Бот приближает ко мне своё рябое лицо, и я невольно отшатываюсь, потому что запашок от него, даже от вымытого и в казённой одежде, крайне неприятный. – Мне нужно, чтобы вы с профессором Гольдбергом оказали мне одну услугу. Насколько помню, он и за свою предыдущую работу пока ни копейки от меня не получил, но теперь расчёт будет полный, за всё и даже с лихвой. Пусть не сомневается. Я своё слово держу.
– С Гольдбергом я сейчас не общаюсь.
– А ты пообщайся. В твоих же интересах. И тебя не обижу, хоть ты меня тогда и сдал…
Даже усмехаюсь нахальству этого рыжего хозяина помоек:
– А кто меня может обидеть? Ты, что ли?
Но тут уже окончательно становится на дыбы ФСБшник и даже начинает подталкивать меня к выходу:
– Всё! На сегодня беседы закончены! Сперва хочу услышать все объяснения от вас, – он тычет в меня пальцем, потом недобро глядит на Баташова, – а с тобой у нас будет особый разговор!
– Подожди, начальник, – похоже, на Бота его угрозы никакого впечатления и в самом деле не производят, – дай со старым корешем попрощаться, а? Дай руку ему хоть пожать за то, что не оставил голимого арестанта без подогрева в вашем сыром каземате!
Владимир Алексеевич глядит на часы и, потихоньку успокаиваясь, бурчит:
– Разговорился не по делу… Сейчас вы, Даниил, всё подробно мне изложите, а потом мы решим, стоит ли продолжать дальше ваши загадочные переговоры!
Бот протягивает мне руку, и я машинально пожимаю её. И вдруг чувствую, как в мою ладонь ложится крохотный скатанный в трубочку клочок бумаги.
– Будь умником, Даник, – насмешливо поёт мне вслед Бот. – Если нам на этом свете свидеться больше не придётся, то… всё равно будь умником, ты меня понял? Встретимся всё равно, не сомневайся…
Мы с Владимиром Алексеевичем выходим на свежий воздух. Повсюду уже темно. После затхлых и кислых ароматов прогорклой пищи, насквозь пропитавших помещения следственного изолятора, за воротами дышится легко, улица благоухает сиренью, от запаха которой я почти отвык.
– Сегодня уже поздно, – бормочет ФСБшник, закуривая сигарету и доставая из кармана ключи от машины. – Отвезу вас сейчас в гостиницу, а утром побеседуем.
Хоть мне и хочется поскорее остаться одному и прочесть записку Бота, однако коротать остаток вечера в гостиничном номере в чужом городе, где ни знакомых, ни друзей у меня нет, невыносимо. Для меня это самое неприятное и тоскливое время, что может быть в командировке.
– Володя, – неожиданно обращаюсь к нему на «ты», – ничего, что я так, по имени?
Он утвердительно кивает головой.
– Понимаешь, тут весьма непростая и необычная ситуация. Мы можем, конечно, поговорить о ней и завтра, а сегодня… Давай зайдём куда-нибудь, вместе поужинаем, выпьем по рюмке, не возражаешь? А тогда и беседа легче пойдёт…
Владимир Алексеевич молча открывает машину, жестом указывает на место рядом с собой, когда мы усаживаемся, заводит двигатель и, по-прежнему немного дуясь, говорит:
– Знаю я тут одно кафе, которое допоздна работает, и музыка там не грохочет. Поговорим…
Заметив, с каким интересом я разглядываю проносящиеся за окном местные достопримечательности, он немного обиженно спрашивает:
– Ты раньше в Рязани был? Если нет, то покажу тебе город… Хотя всё-таки лучше завтра, когда светло будет. А сейчас мы едем на улицу Садовую, там у нас такая архитектура, которой ты у себя в Израиле никогда не увидишь, – и, заметив мой удивлённый взгляд, прибавляет, – памятники русского деревянного зодчества. Там же и кафе, про которое я тебе говорил.
Мы проезжаем мимо Кремля и величественных соборов, названий которых не спрашиваю, потому что всё равно не запомню, а потом вдоль дороги потянулись невысокие деревянные домики, игриво поглядывающие на нас чистенькими окнами в резных наличниках. Одинаковых среди них не наблюдается. Впрочем, любоваться этой красотой действительно лучше при свете дня. Обязательно попрошу его завтра снова прокатиться здесь – хоть что-то останется в памяти.
Кафе, в которое мы пришли, маленькое и уютное, с невысокими потолками и полами, застеленными полосатыми половиками. По краям у стен массивные столы и резные деревянные стулья. На стенах какая-то деревянная крестьянская утварь. Тепло здесь и по-домашнему уютно.
Молчаливый официант, видимо, знакомый Владимира Алексеевича, быстро притаскивает нам тарелки и горшочки с местными деликатесами, кувшин с напитком и в завершение – литровую бутылку водки. Как же без этого…
– Странная история получается, – медленно, словно с трудом отыскивая слова, говорит Владимир Алексеевич, – всю жизнь я занимался сугубо будничными и скучными вещами. Поиски скрытых и явных врагов только с первого взгляда кажутся интересным и захватывающим занятием, а на самом деле девяносто девять процентов работы – бесполезная бумажная рутина и обман самого себя. Впрочем, что я тебе рассказываю? Ты и сам раньше работал в советской милиции, а там почти то же самое… И вот теперь я столкнулся с этими вашими переселениями душ, в которые до сих пор никто у нас не верит, и вдруг самолично – не хочу говорить за других! – начинаю ощущать себя ничтожным муравьём, который всю жизнь суетится попусту, таскает с утра до ночи ненужные травинки, а в небо так и не заглядывает. Не знаю, как у остальных, да только вряд ли иначе…
С интересом слушаю и примеряю его слова на себя. Хоть мы сегодня живём, по сути дела, в разных мирах, но ничего это не меняет. Он встретился с таким впервые, а я в теме уже давно, но разве от этого у меня больше ясности? Ощущение какого-то подвоха в этой новой реальности по сей день не оставляет меня. Что-то во мне упорно противится принять эти фантастические перемещения во времени и в мирах за происходящее в действительности.
– В общих чертах я, конечно, знаком со всем, что происходило у вас, – продолжает ФСБшник, глядя куда-то в сторону и беспрерывно смахивая невидимые пылинки с пёстрой домотканой скатерти на столе. – Знаю о твоей роли и роли вашего профессора Гольдберга, но никак не могу ответить себе на один странный вопрос: как вся эта ваша деятельность согласуется с нормами морали? Мы-то с тобой всё-таки из одного теста, и испокон веков нас учили, что жизнь человеческая – это жизнь, а смерть – это смерть. И не иначе. Они разделены, как песок в песочных часах, и можно находиться только в каком-то одном состоянии. Перевернуть часы, чтобы песок начал перетекать в обратном направлении, не по силам человеку, и на этом построено наше существование… И вдруг находится ваш безумный профессор, который с лёгкостью берёт на себя роль Всевышнего и нарушает сложившийся тысячелетиями порядок! Как это понимать? Как вообще вы, израильтяне, к этому относитесь?
– Думаешь, мы какие-то особенные люди? – эхом отзываюсь я. – Меня тоже такие мысли постоянно мучат. Ещё с того времени, когда профессор впервые начал использовать глубокий гипноз в своих экспериментах, который послужил основой для его нынешней технологии перемещения. Это было несколько лет назад… Не знаю, как подобные вещи расценивают наши и ваши религиозные авторитеты, но почему-то не сомневаюсь, что тоже отрицательно. И хоть для меня уже нет сомнений, что методика Гольдберга реально работает, однако моё отношение к этим трансферам… – и вдруг меня неожиданно прорывает: – Вспоминаю себя маленьким мальчиком, которого грубо обидел или даже ударил кто-то из взрослых, – такая тогда была опустошающая обида, безысходность и беззащитность, что даже слезами не можешь всё выплакать. Словно ты на краю – и ни туда, и ни сюда… Понимаешь?
– Понимаю, – Владимир Алексеевич наполняет рюмки и впервые глядит на меня прямо, не отводя глаза в сторону. – Скажи честно: мы по одну сторону баррикады?
– Как сам-то думаешь?
Он отворачивается и глядит в окно, не переставая смахивать пылинки со скатерти.
Что я могу ему ответить? Мне почему-то кажется, что он и его сослуживцы считают меня чуть ли не пришельцем из иного мира, где всё иначе и даже представления о морали совсем противоположные. Контора, духом и плотью которой он жил всё это время и наверняка живёт до сих пор, всегда недоверчиво относилась к нам, уехавшим из России за лучшей долей. Даже сегодня, когда границы между странами стали отжившим атрибутом истории, это недоверие не исчезает. А тут ещё какие-то совершенно непонятные вещи, в которых мы барахтаемся, как слепые котята…
– Давай лучше будем говорить только о Боте и об этом бомже, – не дожидаясь меня, он опрокидывает в рот рюмку и цепляет вилкой капусту с тарелки. – Мне ещё нужно отчёт писать о вашей с ним встрече. Да и твоё начальство непременно захочет знать подробности…
В гостиницу возвращаюсь далеко за полночь. Мы крепко выпили, и я слово за словом выложил своему собеседнику всё, что знал, про Баташова-Бота и его подельников, потом историю его гибели в Тель-Авиве, а на закуску рассказал о своём путешествии в загробный мир именно для встречи с его душой. На вопрос, для чего я понадобился ему сегодня, если он и в самом деле уже переселился в тело бомжа Епифанова, чему в их управлении всё ещё упорно отказываются верить, несмотря на очевидные факты, я ответил, что ничего предположить пока не могу, но время покажет. На том мы и расстались.