А мне действительно предстоит решить нелёгкую задачу. Когда на ковре у начальства я стану докладывать о результатах поездки в Рязань, оно непременно распорядится, чтобы я не тянул кота за хвост и отправлялся на встречу со стариком Баташёвым. Уж, российские ФСБшники непременно напоют обо всём моим шефам. Портить отношения с дружественными спецслужбами им, естественно, не захочется, а значит, меня снова возьмут за шкирку и отправят в преисподнюю. Но именно перед этим и начнётся самое неприятное – выяснится, что, вопреки строгому запрету, общаться с Гольдбергом я не прекращал, то есть вполне мог вести какую-то двойную игру. Это для моего начальства равносильно красной тряпке для быка. Даже если будут твёрдо знать, что никакой игры я не вёл.
В шахматных партиях, ежедневно разыгрываемых всевозможными спецслужбами, принимать решения дозволено только большим фигурам, а я в этих играх, увы, пока даже уровня рядовой пешки не преодолел. Каждый раз, когда я завершал какое-то дело и с сознанием выполненного долга докладывал, что добро восторжествовало, а злодеи наказаны, обнаруживалось, что есть какой-то более глубинный слой, до которого я не добрался, и там всё выглядит совсем иначе. Иногда наоборот. Рамки добра и зла изначально размыты, и всё вовсе не так однозначно, как кажется на первый взгляд.
Ну, хорошо, станет известно, что я общаюсь с опальным профессором, – что из того? Он-то в принципе как раз всем и нужен, как главное звено в этих многоходовых комбинациях спецслужб и бандитов. Да и разыскивать его теперь не надо – зачем ему прятаться и от кого? От своих перспективных работодателей? Вопрос в другом: захочет ли Гольдберг после того, как с ним когда-то нехорошо поступили, общаться со старыми обидчиками? Ведь их-то он прекрасно знает. И поимённо. Даже, пожалуй, лучше меня. На его месте я бы сто раз задумался. Хотя… все мы находимся на своих местах, хороших или не очень, мягких или жёстких, так что за профессора ничего решать не стоит.
А дальше начнётся самое паршивое. Если согласие отовсюду будет получено, то мне, хочу я того или нет, придётся отправляться на поиски Баташёва – отвертеться не получится…
В висках неприятно кольнуло, будто я снова бреду по одуванчиковому полю, и у меня привычно кружится голова. Просто наваждение какое-то, честное слово!
А ведь моё начальство даже пока не представляет, что у Гольдберга в этот самый момент не бандиты Баташёвы на уме, а Джон Леннон и Джордж Харрисон. К тому же едва ли звукозаписывающая корпорация, заказавшая их перемещение в наш мир, заинтересована в преждевременной огласке предстоящего появления музыкантов, и никакие израильтяне или российские ФСБшники им не указ. И хоть о планах по возвращению битлов моим боссам известно, но в перспективе даже за это достанется на орехи лишь мне. А кто же ещё может стать крайним? Мол, почему своевременно не доложил? Кто из нас занимается оперативной разработкой профессора? И вообще, что это за тайны мадридского двора у вас с ним?
И погорел тогда очередной раз бедный Штирлиц! Тут уже не новый отдел получу, как обещал генерал, в старом бы удержаться…
А самолёт тем временем уже отрывается от взлётной полосы, и где-то внизу, под чуть подрагивающим крылом, быстро тают в сером клубящемся мареве редкие вереницы огоньков. Гляжу в окно, и через некоторое время, когда лайнер выходит на крутой вираж, подо мной распахиваются до самого горизонта постепенно сжимающиеся квадраты городских кварталов, рассечённые оживлёнными змейками шоссе. Москва…
Серый туман редеет, и мы всё выше и выше забираемся в клочковатые белые облака. С каждой минутой их всё больше. Звук турбин за толстым стеклом иллюминатора становится тише, и я, кажется, незаметно погружаюсь в какую-то ленивую и бездумную дремоту…
…Как и раньше, лечу в белом тумане. Он повсюду – снизу, сверху, со всех сторон. Где-то впереди, почти растворяясь, парит в облаках маленькая фигурка. Кто это? Мой старый или новый проводник? Не могу разобрать. Но вместе с ним – кем бы он ни был! – мне не страшно, а наоборот, легко и спокойно, словно я здесь уже свой, в этом странном мире. Будто очередной раз возвращаюсь в хорошо знакомое и почти обжитое место, где мне всегда рад кто-то до поры неизвестный, и я ему рад, потому что опасаться тут мне совершенно некого.
Кого я снова ищу? Ничего не помню, потому что привычная головная боль отсекает мои слабо шевелящиеся мысли от ленивой памяти. Я даже чувствую эти мысли – клубок каких-то неторопливых червяков, застрявших в груди под горлом. На что-то более приличное они не тянут…
Мне уже не хочется вглядываться вперёд, потому что с каждой минутой мой сопровождающий всё дальше и дальше…
Белое молочное марево потихоньку сгущается и начинает темнеть. Головная боль выдавливает глаза изнутри. Размахиваю руками и пытаюсь дотянуться до лица, но они проваливаются в пустоту.
И тут мне, наконец, становится страшно. По-настоящему страшно…
Стюардесса легонько тормошит меня за плечо:
– Кушать будете?
Беру пластиковый поднос с какими-то крохотными плошками и прошу водки. Блестящий лобик Барби на мгновение приходит в движение, она разглядывает моё лицо, мокрое от слёз, но ничего не говорит, лишь протягивает на ладошке маленькую бутылочку «Финляндии», а потом, чуть помедлив и оглянувшись на других пассажиров, ещё одну.
– С вами всё в порядке? – дежурно спрашивает она и, не дожидаясь ответа, проходит дальше.
Машинально вытаскиваю телефон и тупо разглядываю его, хотя помню, что в самолёте связи нет, поэтому никто мне сюда не позвонит, и я никому не позвоню. Вот и хорошо. Отвинчиваю хрустнувшую пробочку на «Финляндии», и глоток водки немного встряхивает меня.
Странная ситуация, однако, получается. Когда скапливается тысяча дел, и все рвут меня на части, чувствую себя на удивление прекрасно. Постоянно нужно крутиться, хватать кого-то за руку, стараться самому не подставиться под бандитскую пулю – тогда я в своей тарелке. А вот очутился в командировке, где дел, в принципе, тоже много, но нет привычной беготни и спешки, тут же начинаю вянуть, как какой-то инфантильный нежизнеспособный цветок. Одуванчик, чёрт бы его побрал… Вот и в самолёте каждый раз чувствую себя кисло. Ну не моё это занятие – спокойно сидеть и обдумывать свои поступки. Даже водка не помогает.
Впервые за время полёта оглядываю полутёмный салон, но ничего интересного для меня нет. Кто-то дремлет, а кто-то, как и я, уныло поглощает принесённый стюардессой стандартный паёк. Однако приятное тепло незаметно разливается в груди – видно, недооценил я волшебную силу алкоголя, значит, пора усугубить второй «Финляндией». Хватит киснуть, всё равно надо будет когда-то отдаваться в руки профессору Гольдбергу и всем, кому я уже через пару часов после приземления стану жизненно необходим. Никуда от этого не денешься. И моих отказов никто не примет.
Хоть проживу оставшееся до встречи с преисподней время весело и без соплей…
А самолёт тем временем уже начинает снижаться. Я и не заметил, как пролетело время. Немного закладывает в ушах, свет в салоне зажигается, и стюардесса-Барби пластмассовым голосом из динамиков напоминает о том, что нужно пристегнуться. Выглядываю в окно, а там уже темно-зелёные морские волны внизу заметно светлеют, отступая перед надвигающимся берегом с его светящимися бесконечными кварталами большого Тель-Авива. Фонари цепочками, площади, залитые светом в сгущающемся сумраке, сияющие неоновыми рекламами небоскрёбы, тянущиеся растопыренными пятернями в небо, – всё это вырастает на глазах, пока на смену неожиданному разгулу света и красок не открываются ровные и бесконечные белые трассы посадочных полос аэропорта.
Я дома. В месте, которого полжизни остерегался, но всё-таки приехал сюда и понял, что лучше его для меня нет. Как же непросто я шёл к этому – с трудом привыкал, негодовал на себя и окружающих, с чем-то пытался смириться и всё-таки не смирился… Я снова возвращаюсь в место, которого иногда я просто боюсь, потому что уже завтра здесь продолжится моя привычная сумасшедшая жизнь, но я не могу сюда не вернуться…
Только жизнь ли это, если приходится время от времени отправляться на тот свет?
Даже не успеваю ещё выйти из здания аэропорта, как меня подхватывает под руку молодой незнакомый парень и заученно чеканит:
– Господин Штеглер? Меня прислали за вами, – он суёт мне в нос какое-то удостоверение, которое я не успеваю прочесть. – Машина здесь недалеко. Вы поедете со мной… – и в ответ на мой недоумённый взгляд хмыкает: – Да не бойтесь, ничего страшного. Это не похищение.
– Откуда вы знаете, что я должен прилететь этим рейсом? У меня же был билет только на завтра.
– В каком веке живём, господин Штеглер? – хитро подмигивает парень. – Разве сегодня можно что-то утаить?
И в самом деле, какие сегодня могут быть секреты, раздумываю невесело, вот уже до помещика Баташёва добрались, а я-то вообще как на ладони!
– Мой шеф в курсе, что вы меня забираете?
– Майор Дрор? Конечно, в курсе. Но вначале вам необходимо встретиться с нашим руководством, а потом мы вас доставим прямиком в кабинет к вашему.
Странно как-то получается. Какое-то очередное начальство, про которое я ни сном, ни духом… Больше всего на свете не люблю, когда кто-то решает за меня, куда мне идти и что делать. Дать дёру, что ли? Мельком поглядываю на парнишку, с которым справиться будет несложно, но потом всё-таки прикидываю, что это всегда успеется. Тем более, я на своей территории. Как какой-нибудь, блин, Добрыня Никитич, который набирается силушки от родной земли… Повременим пока. Пока.
Машина ожидает нас около выхода из терминала. Как правило, такое не разрешают никому, даже пронырам-таксистам. Самое близкое место для стоянки служебного транспорта высокопоставленных персон метрах в пятидесяти отсюда. Выходит, что парнишка, встречавший меня, представляет такую контору, которой никто не указ, в том числе всевластное аэропортовское руководство.
– Куда мы едем всё-таки? – интересуюсь, усаживаясь на заднее сиденье. Мой сопровождающий уже рядом с шофёром, который так же, как и он, в простенькой тёмной маечке и джинсах без опознавательных знаков.