Тут явились грузчики и стали выносить наши вещи. Мама и их угостила. А соседи всё подносили еду и выпивку, галдёж стоял будь здоров, и облако табачного дыма под потолком густело с каждой минутой.
Старик Юхолайнен принёс гармошку, а мама подыгрывала ему на саксофоне. Я лежала, свернувшись, на коробках у стены и наблюдала за этими дурацкими танцами. Седерстрем, закрыв глаза, танцевал с дылдой Бюлундихой. Один из грузчиков кружил по комнате фру Энгман. Пятилетний сынишка Нюстедов уселся на пол и пытался кормить Килроя холодными рыбными тефтелями из банки, которую неизвестно где раздобыл.
Вдруг посреди этого бедлама зазвонил телефон. Это был Ингве.
— Позови, пожалуйста, маму, — попросил он, когда я сняла трубку.
— Её нет, — соврала я.
— Я знаю, что она дома, — не поверил он. — Почему вы до сих пор не выехали?
— Она уже отчалила.
— Я знаю, что она ещё там, — повторил Ингве. — Ну да ладно, увидимся завтра утром.
— Кто звонил? — спросила мама.
— Какой-то псих ошибся номером, — ещё раз соврала я и улыбнулась.
Господин Викман, рассекавший комнату широкими шагами, наступил в остатки рыбных тефтелей и отдавил Килрою хвост. Пёс взвыл и удрал на кухню. Этого он уже стерпеть не мог: сперва пичкали всякой гадостью, а потом ещё и хвост отдавили! С меня тоже было достаточно. Я опять взобралась на коробки и заснула.
Не знаю, который был час, когда мама разбудила меня:
— Пора ехать.
Спросонья я только хмыкнула. Никто не заметил, как мы исчезли.
— Всё-таки жалко уезжать, — вздохнула мама в дверях.
— Угу, — согласилась я, хотя моё мнение ничего не значит.
Хрустальная люстра слегка покачивалась от сквозняка. Блики плясали по обоям, по тёмным пятнам, оставшимся от картин и прочей дребедени. Луна снисходительно наблюдала спектакль, разыгрывавшийся внизу: танцы среди брошенной мебели, стол с остатками угощения, пустые стаканы и дымящиеся окурки.
Мы кое-как примостились среди коробок. Я положила голову маме на колени.
— У меня такое чувство, будто мы что-то забыли, — пробормотала мама и погладила меня по голове.
Я не ответила. Мне было всё равно. Она вечно всё забывает. К тому же уйму вещей она оставила в квартире нарочно. Я задремала под убаюкивающий шум мотора и не видела ни мостов, ни улиц, по которым мы проезжали, ни тысяч огней, какими Стокгольм украшает по ночам свой деньрожденный торт.
Глава вторая,в которой мы выясняем, что именно забыли, ищем пропажу и я размышляю, каково жить с такой мамой, как моя
Сквозь пыльные окна в комнату вливалось солнце — занавесок ещё не было, и свет бил прямо в глаза. Но разбудили меня какое-то непонятное ворчание и стоны.
Оказалось, это мама. Она спала высоко на матрасе, брошенном поверх коробок с вещами. Одна нога в блестящем чулке свешивалась вниз. Я же спала, завернувшись в одеяла.
Что-то было не так!
Не так я привыкла просыпаться. Не от маминого храпа, не от солнца, слепящего глаза, не на чужом полу. Обычно меня будил холодный мокрый нос, тыкавшийся в живот, в руку или в ухо. Замечательное пробуждение!
Я села и прислушалась.
На улице гомонили чайки и дрозды-рябинники. Из ящиков доносилось извечное тиканье часов. Но не было слышно ни привычного цоканья когтей по линолеуму, ни умиротворённого скрежета собачьих зубов, грызущих ботинки, ни уютного ворчания и сопения, неизменно сопровождавших сон Килроя.
«Килрой! Вот кого мы забыли!» — сообразила я.
Как же можно было забыть собственную собаку? Я просто взбесилась. Невероятно! Невозможно! Впрочем, вполне в мамином духе. Скажите спасибо, что она и меня не забыла в придачу.
Я обшарила весь дом, хоть и понимала, что это бесполезно. Напрасно я прислушивалась, не донесётся ли из коробок какой-нибудь собачий звук. Кроме тиканья часов, ничего слышно не было.
Чем дольше я искала, тем больше свирепела, ведь я понимала: всё напрасно. Я обыскала гостиную, прочесала кухню, поднялась по скрипучей лестнице наверх. Там было две комнаты: моя, выходившая на море и свалку, и спальня мамы и Ингве.
Ингве, как я уже говорила, мамин приятель. Можно подумать, она раздобыла этого зануду по дешёвке на какой-то распродаже. Он носит галстуки и маленькие шляпы, скрывающие лысину.
Что за невезуха! Сначала тебе приходится уехать из Веллингбю от Лолло, Уллис и других друзей в полуразрушенную развалюху в Чоттахейти [2]. Потом привыкать жить с этим придурком в шляпе. А в довершение всего — потерять Килроя! Это уж слишком!
Я слетела вниз по лестнице, едва не проломив ступеньки, пронеслась через кухню и свалила сложенные у стены коробки. От такого грохота и мёртвый бы проснулся. Но мама спала, ворчание сменилось теперь тигриным рыком, при этом она безмятежно улыбалась во сне. Этого я стерпеть не могла: она ещё и улыбается!
Я выхватила что-то из сумки и швырнула в маму. Оказалось — пакет с мукой. Он угодил ей прямо в голову, треснул, и мука разлетелась белым облаком.
— Почему ты не можешь быть как все нормальные матери? — заорала я.
— Эй! — послышалось из мучного облака. — Кто это?
— Почему ты не можешь быть нормальной, как все? — вопила я.
— Это ты, золотко? Ты что, заболела?
— Почему ты вечно всё забываешь? — не унималась я.
Слёзы жгли глаза. Я схватила коробку с макаронами и метнула в неё.
— Да ты сумасшедшая! — возмутилась мама. — Что всё это значит?
— Сама сумасшедшая! — огрызнулась я и запустила утюгом, но мама была уже начеку и успела поймать его.
— Симона, прекрати! — крикнула она. — Это уже не смешно!
Но я не собиралась прекращать, схватила ящик с обувью, зубной пастой и мылом и вывалила на неё. Туфли на высоком каблуке, туфли из змеиной кожи, золотые туфли, лодочки и сандалии посыпались градом. Я плакала и швыряла, швыряла…
— Да уймись ты наконец! — испугалась мама. — Чего тебе надо?
— Мне нужна обычная нормальная мама, — простонала я, — а не такая, которая вечно всё забывает.
Мама выбралась из постели и обняла меня. Мы лежали на полу, я горько плакала, вздрагивая всем телом. Мама была совсем белая — вся в муке. Один ботинок угодил ей в губу, из ранки сочилась кровь. Она грустно посмотрела на меня:
— И что я забыла на этот раз?
— Так, пустячок, — съязвила я. — Всего-навсего нашу собаку.
— Килрой! — ахнула мама. — Я же чувствовала, что мы что-то забыли!
— Я не хочу терять Килроя! — всхлипнула я.
— Не волнуйся, малышка, с ним всё будет в порядке. — Большая мамина рука погладила меня по мокрой щеке. — Мы его разыщем, старушка.
Но голос у неё был печальный, будто она и сама себе не верила. И тут объявился Ингве с двумя огромными чемоданами и в дурацкой шляпе на затылке.
— Ну и видочек у вас! — пробормотал он.
Мы поехали в Веллингбю — вдруг Килрой ещё там. Мама взяла машину Ингве, крошечный жёлтый «фиат», и гнала как сумасшедшая. Сам-то Ингве ездил так медленно, что мама от нетерпения подпрыгивала на сиденье. Ингве, в свою очередь, не выносил маминого лихачества, поэтому и остался дома.
— Езжай осторожно, — напутствовал он маму.
— Ну, парой вмятин больше — не велика беда, — поддела я его.
Было воскресенье, пригревало солнце, на деревьях лопались почки и весело щебетали зяблики, синицы и дрозды. А по улицам катили неведомо куда полчища автомобилей.
— Ну народ! Плетутся как черепахи! — возмущалась мама, бросая машину то влево, то вправо, так что я непрестанно каталась по заднему сиденью. — Неудивительно, что они засыпают за рулём, врезаются в столбы и всё такое.
Наконец мы добрались до нашего старого дома. Странно, но он уже казался мне чужим. У подъезда стояла фру Энгман. Под мышкой у неё был наш старый ковёр. Увидев нас, она жутко смутилась, не зная, куда его девать.
— Вот, вытрясти хотела, — пролепетала она.
— Можете взять себе этот старый половик, дорогая фру Энгман, — сказала мама. — Мы его нарочно оставили.
— Что ж, спасибо, — пробормотала соседка.
— Вы Килроя не видели? — спросила я.
— Нет, она не видела. В квартире его тоже не оказалось.
В комнатах витал тяжёлый дух прошедшего праздника. По всему полу валялись объедки. У стены стоял колченогий стул. Мебель почти всю разобрали. Мама сняла хрустальную люстру и взвалила её на плечо, как рюкзак.
— Надо забрать, раз никто на неё не позарился.
На обратном пути я держала люстру. Она позвякивала на поворотах. Только этот звук и нарушал тишину. Мы были расстроены, но не решались говорить о том, что было на душе. Мама старалась ехать помедленнее — вдруг я замечу Килроя где-нибудь на улице.
Но его нигде не было.
Мы объехали полгорода. Наверное, нам обеим не хотелось возвращаться в пустой дом, набитый ящиками и тюками. Мы останавливались у Хумлегордена и других парков — вдруг Килрой забежал туда. Может, он прибился к другим собакам, тогда ему не так одиноко, предположила мама.
В Гэрдете было полно собак — огромные слюнявые зверюги и безобидные пёсики, похожие на длинношёрстных морских свинок. Мы с мамой разделились и пошли искать.
Когда я вернулась, вокруг мамы собралась толпа. Она стояла, вцепившись в какого-то белого шпица, весьма отдалённо напоминавшего Килроя. Над ней нависал высоченный детина в зелёном охотничьем пальто и кепке. Его вытянутую физиономию прямо перекосило от злости.
— А ну отпусти мою собаку, косоглазый! — вопила мама и сверлила дядьку дикими жёлтыми глазами.
Незнакомец отступил было на шаг. Он и в самом деле слегка косил. Лицо его ещё больше побагровело.
— Какая наглость! — пыхтел он. — Оставьте в покое мою собаку и убирайтесь подобру-поздорову.
— Ты ещё мне угрожаешь, жиртрест! — прошипела мама. — Сперва украл нашего пса, а теперь на невинных женщин набрасываешься? Так-то ты развлекаешься по воскресеньям!
Мама как разойдётся — не остановишь. Она была вне себя. Может, она и в самом деле приняла чужого пса за Килроя. Собак она различает плохо. Да и людей частенько не узнаёт.