5. Человек без кожи
Император Рудольф сидел на стуле и слушал Поющий фонтан. Ему нравилось музыкальное журчание воды в бассейне, и он требовал от своих придворных такого же почтительного внимания. Когда все по сотому разу восхитились сиим небывалым чудом, император встал – по щелчку пальцев ему помогли слуги – и приступил к обходу своих садов.
Не сказать, чтобы в этом бульдожьего вида, с массивной челюстью человеке просматривался Вертумн. Его окружали слуги, придворные и стражники: суетное подтверждение одиночества олицетворения Государства. Как я ни старался, у меня не получалось пробиться через эту раболепную толпу, которая пересекла дорогу и вошла в оранжерею, где элегантные леди, тонувшие в бурунах лилий, скромно опустили глаза в присутствии императора. Рудольф направлялся к Львиному дому: бывшей конюшне, в которой теперь содержался не только буйный, пышногривый лев, но и медведь с парочкой подагрических леопардов. К вишневым деревьям золотыми цепями были прикованы попугаи – пестрые, как клоуны, и почти такие же забавные. Я прошел под ними, вдохнул пыль с их перьев и зашелся в чихательном экстазе. Придя в себя, я обнаружил, что стою в одиночестве и пялюсь слезящимися глазами на двух алебардщиков, охранявших вход. Мне на плечо опустилась рука, я даже охнул от испуга. Но увидев руку – такую мохнатую, что казалось, на ней надета перчатка, – я узнал ее владельца и успокоился.
– Господи, – сказал я. – Чего же ты так подкрадываешься. Смерти моей хочешь?
Вервульф нахмурился: метафоры не были его сильной стороной.
– Вовсе наоборот, – сказал он.
Я оставил его перед залом для игры в мяч, расстроенный из-за того, что мне так и не удалось подойти императору. Когда появилась королевская свита, мой мохнатый приятель, как истый садовод, рассматривал растение, названия которого – не важно, на немецком, итальянском или испанском – он не знал.
– Чтобы встретиться с императором, нужно дождаться своей очереди, – сказал он. – Послы, дворяне. Правила, писанные для них, распространяются и на тебя.
– Но прошел уже почти год.
– Даже находиться поблизости – уже честь.
– А какой смысл находиться поблизости, если нельзя с ним поговорить?
– С императором не разговаривают.
По дворику разнесся льстивый смех. Он отразился от птичника, где копошились несчастные дронты, и скользнул по вольеру, где распростерлась обезьяна, называемая Оранжевым человеком. Император бросал своему льву куски мяса.
– Не беспокойся, – успокоил меня Вервульф. – Мы продвигаемся. С такой скоростью ты сможешь встретиться с его канцлером еще до конца этого века.
Лев в клетке безутешно рычал. Я выдавил безрадостный смешок. Видите ли, Вервульф и не думал шутить.
Девять месяцев назад я прибыл в Прагу под покровом темноты: двойной темноты – ночи и сна. Повозка, сырой угол которой я занимал, остановилась, и я проснулся от того, что Ярослав Майринк тряс меня за колено. Надо сказать, что в дороге я часто впадал в лихорадочное беспамятство, последствие грозовых ливней, которые обрушились на нас между Пильзеном (где наши колеса увязли в грязи) и Карлштайном. В дрожащем свете факелов перешептывались солдаты. Голос, похожий на мой, произнес:
– Джованни?
– Нет, тебе что-то приснилось. Просыпайся, пора вылезать.
С покорностью автомата я выбрался из повозки. Мы стояли посреди навоза и влажной соломы. Майринк поманил меня в небольшой двор. В заскорузлую руку упали несколько монет, и меня по скрипучей лестнице привели на чердак с низким потолком. Я разглядел Майринка в полумраке и услышал его голос, глухой, словно из-за двери. Мне приказали ждать дальнейших инструкций. В свое время за мной явится гонец. Я лежал на пыльной кровати и задавал клочьям паутины вопросы, предназначавшиеся Майринку.
Утром меня разбудили мычание и звон колокольчиков. Я босиком подбежал к окну и, балансируя на шатком стуле, открыл ставни. Вместо башен и дворцов я видел лишь мрачные ветхие домики, окутанные туманом. Площадь подо мной была рынком скота: деревня в гостях у города. Она уже заполнялась товаром; среди скотины толклись крестьяне в шапках набекрень и покупатели. Где-то поблизости мерзко воняло соленой селедкой, да так сильно, что никакой насморк не спасал.
Толстый трактирщик с жировиком на голове принес мне тарелку супа. В ответ на мою пантомиму он ответил, что его постоялый двор называется «У качна» – «У утки». Мне предстояло провести тут десять дней в плену ожидания. Мне ужасно хотелось побродить по городу, чтобы одеть его умозрительный скелет каменной плотью. Но я боялся пропустить появления гонца. Иногда, когда стихал дождь, я решался спуститься на узкий двор, чтобы проветрить пыльные легкие пронзительно свежим воздухом. Однажды, набравшись храбрости – эх, была, не была, подергаем Шанс за усы, – я прошел несколько ярдов вдоль унылых домов и увидел Новую ратушу, а за ней – строй серых с золотом башен. Я старался убедить себя, что Майринк обо мне помнит и устраивает мои дела в замке, но моя вера уже угасала. В конце концов, подстегнутый истощением средств, оставленных моим благодетелем, я пошел в Прагу сам, вооружившись рекомендацией Арчимбольдо.
Колокольня собора Святого Вита служила мне маяком. Заботясь о своем достоинстве, я старался идти неспешно. В широком проходе (предназначенном для того, чтобы отводить вонь селедки) несколько юнцов пинали надутый пузырь. Импровизированный мяч подкатился мне под ноги, и я сдуру попытался отбить его обратно, в результате чего мне пришлось удирать со всех ног, спасаясь от злобного улюлюканья.
Я поспешил выйти из переулков и оказался на берегу вздувшейся реки. Когда кто-то поблизости заговорил по-милански, я решился спросить дорогу. Лысые, едва отличимые друг от друга торговцы с бородавками на разных сторонах их многочисленных подбородков посчитали мой вопрос неимоверно глупым. На мгновение я испугался, что они узнают меня, припомнят мое «гастрольное» прошлое, но я был для них незнакомцем, как и они – для меня, и в конечном итоге меня туманно направили куда-то на север.
Каменный мост, перекинутый через Влтаву, стерегли две башни. Люди толкались под аркой, с которой начинался пролет моста, и осеняли себя крестным знамением перед одиноким распятием. Когда я увидел замок, возвышавшийся над Кляйнзайте, Маленьким кварталом, у меня перехватило дыхание, и я тяжело сглотнул шипучую слюну предвкушения. На ветвях яблонь на острове Кампа колыхались льняные простыни. От реки доносилось шуршание водяных мельниц. Солдаты у таможни разгоняли зевак, собравшихся посмотреть на задержанного – перепуганного усатого оборванца, у которого в коробе виднелись ряды цветных бутылочек. На Мостовой улице я видел зябликов, набитых в плетеные клетки, ножи, разложенные на коленях торговцев, пирожные, печенье и плетенки, плещущихся в бочках карпов, резных Мадонн, свисающие с прилавков кальвинистские памфлеты, сальные свечи с лучинами для розжига, полуслепого мальчишку, глодавшего варган, молодых цветочниц с чумазыми лицами, продававших полевые цветы с корнями, еще облепленными землей, уличного музыканта с мопсом у ног, который дудел в дудку, аптекаря, прославляющего чудодейственные свойства подкрашенной воды перед немногочисленной и недоверчивой публикой. Сквозь просветы между домами виднелись деревья
королевского сада, обрядившиеся в ржавчину и охру, и древние крепостные стены. Я почувствовал небольшой уклон, словно фундамент замка вспучивал землю. Поднявшись к самой вершины, со сбившимся дыханием, со жжением в груди, я рассматривал грандиозный дворец, построенный в стиле флорентийского палаццо. В нескольких ярдах от ворот я остановился в полном изнеможении.
К моему разочарованию, Дворцовая площадь была заполнена зеваками. Они толпились у ворот, сложив ладони лодочкой. Здесь, в политическом узле Империи – Pragus capit regni, – я столкнулся с предельной близостью роскоши и нищеты. Размахивая рекомендательным письмом, я пробился к воротам, но не сумел объяснить причину своего прихода стражникам, которые говорили только на немецком и матерном чешском.
– Питторо сум, – сказал я. – Приглашение хик, Рудольфус рекс [2].
Двое солдат взяли на себя труд (это такой художественный оборот) притвориться, что пытаются меня понять; они кивали, гладили свои бороды, а потом развернули меня лицом к дворцу архиепископа. Да, я, конечно, выглядел не идеально, в одежде настолько старой, что она походила на засаленную кожу. От грубого пинка под зад (они решились на то, что не далось испанцу) письмо Арчимбольдо вылетело из моих рук. Оно ударилось о сколотый край дорожной брусчатки.
Печать разломилась, как короста.
Я стоял под опадающим каштаном и ждал ночи. В конце концов стража сменилась, и я решил попытать счастья с новым часовым.
– Их бин амиго Майринк, – сказал я. Часовой взял меня в клещи своего косоглазия.
– Ярослав Вавржинец Майринк? Ну битте, сволочь.
Осенний воздух подмораживал – хрустящие колючки ночного холода впивались мне в кожу. Что-то бормоча по-немецки, косой стражник отогнал меня от ворот. Поэтому ночь я провел на улице, коротая растянувшиеся минуты в обществе подозрительных попрошаек.
Перед самым рассветом небеса разверзлись и излили на землю свои помои. Прижавшись к стволу каштана, я наблюдал за бродягами, ворочавшимися во сне. В серой пелене дождя они казались ожившими грибами. В ворота замка заезжали телеги с провизией, запряженные лошади кивали головами, крестьяне кутались в свои балахоны. Я уже потерял надежду, а потом протер глаза, залитые дождем, и увидел две фигуры, выплывшие из моросящего тумана. Первым шел косоглазый страж, а за ним – знакомый мне господин.
– Синьор Грилли? – Да.
– Синьор Грилли, подойдите сюда.
– Хорошо.
Ярослав Вавржинец Майринк взмахнул влажным плюмажем.
– Благодари этого парня за свое спасение, – сказал он. Часовой моргнул, сдувая капли дождя с кончика своего носа, и, к моему несказанному удивлению, накинул мне на плечи одеяло. Под предводительством Майринка мы пошлепали по лужам к укрытию. Я благодарен ливню за то, что он скрыл мои слезы благодарности.