ям на несварение желудка, которое усугублялось по мере того, как я всматривался в знакомые гравюры, пока не осознал с уколом вины, где я видел Адольфа Бреннера до нашего знакомства. Его голова, такая голая и как будто обваренная, абсолютно лишенная волос – точно такие же головы были на рассеченных телах у Вессалия.
В полном смятении чувств я вернулся в восточное крыло, убеждая себя, что пришелец является жалким мошенником, чей приезд свидетельствует об ослаблении позиций Джонатана Нотта. Я бы еще долго тешил себя подобными фантазиями, если бы именно в тот день от меня не ушла Магдалена.
Необходимость – суровый тиран. Это предательство было вполне предсказуемым: я больше не мог ее содержать. Но никакие логические объяснения не могли смягчить боли, когда случилось неизбежное. Усталость не позволяет мне пересказать тут в деталях часы отчаянных увещеваний, когда я хватал ее за локти и колени; описывать запредельные предложения, которые я делал ей сквозь гримасу высохших слез: я обещал ей щедрую долю своей тающей платы, если Магдалена согласится, хотя бы изредка, покидать ее нового покровителя с тем, чтобы облегчить мне страдания одиночества. В качестве последнего средства я принялся упирать на жалость, надеясь на милость, которую даже самый жестокосердный хозяин иной раз проявляет к скулящей собаке.
– Ты никогда не жалел меня, – ответила Магдалена. Холодными, жесткими пальцами она отцепила мои руки от своей юбки. Я просил ее выбрать любого другого: казначея, быть может, или старого холостяка Грюненфельдера, – пусть меня сделает рогоносцем кто угодно, но только не эта усатая скотина. Я предупредил ее, что она будет страдать, что его тяга к насилию по сравнению с моей безобидной похотью покажется ей сущим адом.
Когда люди шерифа поднялись по лестнице и вошли в комнату, скабрезно кивая и подмигивая друг другу, я спрятался. Они пришли забрать новую девку своего начальника. Их гулкие, грубые голоса и намеки, которыми они обменивались, когда тащили нашу кровать и мой сундук из вишни, пробудили во мне кровожадные фантазии пойманной обезьяны. Когда я выбрался из кладовки, Магдалена уже ушла.
Несколько дней я спал на ложе из подушек, устроенном под столом. Меня сводил с ума пыльный прямоугольник в углу, где стояла наша кровать. Я не брился и не мылся. С ледяной медлительностью я работал над своими нудными иллюстрациями.
Однажды вечером я услышал, что восточное крыло очнулось от своей обычной спячки.
– Куда все идут? – спросил я соседа.
Младший писарь из казначейства (в комнате которого всегда воняло горелым сыром) заорал на весь коридор:
– В библиотеку! Чучельник будет показывать свои диковины.
Интересно, подумал я, что Якоб Шнойбер привез из своих путешествий? Наверное, собачью голову, пришитую к щуке? Курицу, оснащенную кошачьими зубами? Закрыв двери своей комнаты, я спустился на улицу Вергессенхайт. Казалось, весь замок пришел в движение, подгоняемый любопытством. Ближе к часовне я заметил команду графа Винкельбаха: они бежали вприпрыжку, пытаясь при этом изображать важную поступь и придерживая рукояти своих мечей. Статсдама Элизабеты, толстуха Мария, обогнала меня, как галеон, идущий на всех парусах, и едва не опрокинула наземь громадой своего необъятного платья.
Во втором зале библиотеки стражники сдерживали толпу скрещенными алебардами. Дворцовая челядь подпрыгивала и вставала на цыпочки, пытаясь рассмотреть происходящее m спинами солдат. Я стоял в самом конце и не видел почти ничего. Вновь превратившись в ребенка, я цеплялся за фалды впереди стоящих, но рядом уже не было отца, который мог бы поднять меня над толпой.
– Нет, – заявил я восторженным задницам, – меня этим не остановишь. – Я сделал глубокий вдох, как перед нырком, раздулся, точно разозленная жаба, и принялся ввинчиваться и толпу. Руки неслись мне навстречу, как ветви в лесу. Бедра отдергивались, ягодицы напрягались – я продирался вперед (даже умудрился порезать ногу о чей-то меч) и вынырнул наконец футах в трех от дверей Риттерштубе. Тут стояла знать, которую трясло от негодования. Грюненфельдер стискивал свои черные зубы; духовник-иезуит пыхтел и покрывался пятнами. Мориц фон Винкельбах громко сетовал на проявленное неуважение.
– Пропустите, я вам говорю! Я обергофмейстер! Я председатель дворцового совета!
Но стражники не сдавали позиций. Они больше не состояли на жалованье казначейства. И я знал, что сейчас происходит: это как будто витало в воздухе. Джонатан Нотт, главный библиотекарь и герцогский советник, демонстрировал свою власть.
Во втором зале, где столпились все мы, было темно и мрачно, за окнами клубился сырой осенний полумрак, а грозди свечей на стенах, уважительно кивавшие своему жару, отбрасывали дрожащие тени на злые лица. Привыкнув к тусклому освещению, мы зажмурились от внезапного взрыва яркого света. Дверь Риттерштубе распахнулась, как врата Ада, превратив наше сумрачное помещение в преддверие Преисподней. Мы взвыли, как грешники, жарящиеся в аду, и отвернулись от двери, в лучезарном проеме которой стоял Джонатан Нотт, обряженный в белую мантию и ошеломительно высокий. Когда он вынул из складок своего ангельского балахона полупрозрачный свиток, мое сердце сжалось, преисполнившись самых дурных предчувствий.
– Согласно приказу Альбрехта Рудольфуса, тринадцатого герцога Фельсенгрюнде, принца Священной Римской Империи, защитника Шпитцендорфа, ученого и мецената, к посещению выставки допускаются…
За сим последовало невыносимо медленное перечисление, и всем придворным пришлось дожидаться, назовут их имена или нет. Герцогские лакеи, его стражники и писари казначейства – все они получили разрешение раньше своего начальства. Элизабете и ее людям пришлось ждать до самого конца.
– …Мартин Грюненфельдер и их превосходительства Максимилиан и граф Мориц фон Винкельбахи.
На этом список закончился. Когда Джонатан Нотт уже поворачивался, чтобы уйти, его взгляд упал на меня. Его лицо утратило свое бесстрастное выражение; в глазах промелькнула озорная искорка.
– И конечно, – бросил он с высоты своего роста, – нельзя не назвать герцогского архивариуса Томмазо Грилли.
Мое имя, названное в списке допущенных, вызвало предсказуемый протест. Люди Винкельбаха попытались меня оттеснить; шериф схватил меня за ворот и держал, не давая сдвинуться с места. Но я все-таки умудрился вывернуться и влетел в Риттерштубе за мгновение до того, как захлопнулась дверь.
Риттерштубе сверкал белым металлическим светом. Он исходил из центра зала, оставляя на потолке длинные тени наподобие нитей паутины. Приблизившись к источнику света, я обнаружил, что гости столпились вокруг накрытого тканью ящика. Это была низкая прямоугольная коробка, установленная на пьедестале и задрапированная персидским ковром. Ее окружала дюжина сферических зеркал. В тиглях, закрепленных перед каждым из них, горел ослепительным светом какой-то белый порошок.
– Изобретательный парень этот твой Бреннер, – сказал наклонившийся к моему плечу Джонатан Нотт, указывая на зеркала. – Ты знаешь, каким он бывает услужливым. Как усердно работает для друзей.
Я притворился, что не слышу этого комментария. Я сразу же обратил внимание на то, как изменилась комната. Видите ли, из нее убрали всю алхимическую аппаратуру. Реторты и тигли Нотта, его фляги, мехи и перегонные кубы из стекла – все это вынесли с глаз долой, резкий запах рассеялся; но закопченные стены по-прежнему испускали едкий химический дух, а когда-то элегантный каменный пол (с витиеватым мозаичным гербом моего изготовления) был покрыт грязью и засыпан пеплом.
– У его светлости, – сказал Джонатан Нотт, – появилась новая страсть.
– С алхимией у него ничего не выходит, так?
Джонатан Нотт улыбнулся и отошел к своим помощникам, оставляя за собой ледяной вихрь. Толпа ринулась вперед, и я вновь оказался за спинами остальных. При моем росте мне не стоило даже надеяться что-нибудь разглядеть за плотным лесом сомкнувшихся тел. Над их кивающими головами, как туман, освещенный луной, стелился мертвенный свет.
Внезапно, под вой единственной трубы, дверь приватной гостиной открылась, и появился Альбрехт Рудольфус. Он был разодет в роскошный черный шелк и тафту; но при этом, похоже, не брился недели две.
Присутствующие склонились в поклоне. Заметив меня среди полусогнутых ног, герцог воздел руки.
– Il miglior fabbro! – воскликнул он. Все головы повернулись в мою сторону. – Maestro mio. Какая честь. – Альбрехт Рудольфус по-крабьи протиснулся между своими подданными (далеко не все из них охотно уступили ему дорогу) и подошел ко мне. Судя по отвисшему животу, он растолстел еще больше. – Томмазо, дружище. Дай поцеловать твою руку.
Объятые ужасом придворные отшатнулись от меня, словно я харкал желчью. Герцог схватил мою руку – левую – и, припав на одно колено, покрыл мои пальцы влажными поцелуями.
– Ты же знаешь, что это они не пускали тебя ко мне, – бормотал он. – Я так хотел, чтобы ты был со мной, в моей библиотеке. Но они меня вынуждают. – Я попытался выдернуть руку, но герцог вцепился в нее мертвой хваткой. – Они не способны на доброту.
Проворные помощники окружили нас, пытаясь загородить герцога. Джонатан Нотт попытался поддержать его за локоть, но Альбрехт Рудольфус стряхнул его руку.
– Не тяни меня. Я и сам могу встать.
На глазах у придворной знати Джонатану Нотту не оставалось другого выхода, кроме как отступить.
Герцог с трудом поднялся на ноги. Он и меня попытался поднять – позабыв, что я и так уже стоял во весь свой данный мне Богом (или Дьяволом) рост.
– Вставай, вставай же, – бубнил он. Залившись краской, я приподнялся на цыпочки. Герцог вновь взял меня за руку и, почти овладев собой, отогнал от себя ноттовских помощников.
– Синьор Грилли, – решительно объявил он, – будет стоять рядом со мной.
Якоб Шнойбер стоял чуть поодаль, сосредоточенно изучая свои ногти. В отличие от помощников, одетых в черные одеяния, чтобы оттенить магическую белизну своего хозяина, Якоб Шнойбер выбрал огненно-алый. Его камзол и чулки были кроваво-красными, рубашка в прорезах рукавов багровела, как обнаженные мускулы; даже сквозь его черный бархатный жилет как будто просвечивали пятна страшных кровоподтеков, оттенявшие янтарную (раньше я ее не замечал) бороду.