– Ты пожелала не быть женщиной.
– Там были три женщины, они смеялись надо мной, заталкивали мою руку в эту дыру… Я думаю, может, это царица Савская и сказала Соломону о том, чего хотят все женщины?
Джинн улыбнулся:
– Нет, не это. Она совсем не это сказала ему. Не совсем это.
– А ты откроешь мне, что же она все-таки ему сказала?
– Если таково будет твое желание.
– Да, я хочу… Ох нет. Нет, и совсем не этого я хочу!
Джиллиан Перхольт посмотрела на джинна, раскинувшегося на ее постели. Пока они рассказывали друг другу истории, успел спуститься вечер. Странный отсвет плясал на его золотисто-зеленоватой коже, похожий на сияние, исходящее от византийских мозаик, в которых пластинки помещаются под небольшим углом друг к другу, чтобы особым образом отражать свет. Перья у джинна за спиной мерно поднимались и опадали, словно сами дышали, – дивной красоты перья, серебристые и алые, цвета бронзовых хризантем и лимонно-желтые, синие, как сапфиры, и зеленые, как изумруды. В аромате, исходившем от джинна, чувствовался легкий запах серы, и еще сандалового дерева, и еще чего-то горьковатого, может быть, мирры, решила она, хотя никогда в жизни мирры не нюхала, но помнила того короля в Рождественском гимне:
Мирра моя, горьковатый твой запах —
Жизни глоток средь кромешного мрака,
В печальной, вздыхающей, кровоточащей,
Холодной как лед запечатанной раке.
Кожа на внешней стороне бедер джинна была зеленоватой, а на внутренней – нежной, золотистого оттенка. Он несколько поправил свою тунику, но недостаточно аккуратно: Джиллиан могла видеть его член, свернувшийся как змея и подрагивающий.
– Я бы желала… – сказала доктор Перхольт джинну, – я бы желала, чтобы ты полюбил меня.
– Ты оказываешь мне честь, – сказал джинн. – Но возможно, ты зря потратила второе желание: скорее всего, любовь меж нами все равно зародилась бы, поскольку мы уже так долго вместе и без конца рассказываем друг другу истории из своей жизни, как то делают все влюбленные.
– Любовь, – сказала Джиллиан Перхольт, – требует щедрости. Я вдруг обнаружила, что ревную тебя к Зефир, а я никогда никого ни к кому не ревновала. Я хотела – даже больше чем просто хотела – отдать, подарить что-то именно тебе; хотя бы мое второе желание… – пояснила она несколько сбивчиво. Огромные глаза, точно драгоценные камни, обладающие множеством оттенков зеленого, внимательно смотрели на нее, и изогнутые губы раскрылись в улыбке.
– Ты даешь и привязываешь, – сказал джинн, – как и все влюбленные. Ты отдаешь себя – это очень смелый поступок, такого, мне кажется, ты никогда прежде не совершала, – а я нахожу, что ты в высшей степени достойна любви. Иди сюда.
И, не шевельнув даже пальцем, доктор Перхольт обнаружила, что уже лежит обнаженная на постели в объятиях джинна.
То, что произошло потом, она запомнила чрезвычайно четко, каждой клеточкой своего тела, каждым нервом, однако в целом все это было неописуемо. Во всяком случае, не было никого на свете, кому ей захотелось бы попробовать описать свои любовные утехи с джинном. Физическая близость – это всегда смена обличий: мужчина может стать огромным, как дерево, как колонна; женщина, напротив, словно уходит в бесконечность, свертывая в себе пространство и время. Но джинн мог продлить все, что угодно, как во времени, так и в пространстве, и Джиллиан, казалось, плыла по его телу вечно, как дельфин в бескрайнем зеленом море; а потом становилась арками пещер в гористых берегах, и он проникал в эти пещеры, врывался туда как вихрь; или она становилась пропастью, где он лежал свернувшись, как дракон. Он мог стать вершиной наслажденья на холме ее дугой изогнувшегося в восторге страсти тела; он летал над ней, подобный удивительной бабочке, щекоча ее то тут, то там легким прикосновением, горячим, сухим, почти обжигающим поцелуем, – и снова превращался в холмистую долину, где она отдыхала раскинувшись, где теряла себя – теряла себя в нем, и он снова обретал ее в себе, держал на своей гигантской ладони, а потом со вздохом уменьшался и прижимал ее к груди, к животу, прижимал ее так, как влюбленный мужчина прижимает к себе женщину. Его пот был подобен дыму, а шепот – гудению роя пчел, говорящих почему-то на множестве разных языков; она чувствовала, как горит ее кожа, но не ощущала ни малейшей опасности и усталости тоже не чувствовала, а один раз даже попыталась рассказать ему о любовниках Марвелла[82], у которых не было «времени в достатке и пространства», но смогла прошептать лишь несколько слов в зеленую пещеру его уха: «Любовь моя огромнее империй…», которые джинн с улыбкой повторил, повинуясь удивительно сладостному ритму движений собственного тела.
А потом она уснула. И проснулась одна в своей хорошенькой ночной рубашке среди подушек. И встала печальная, и отправилась в ванную, где по-прежнему стояла бутылка из стекла «соловьиный глаз», на влажных боках которой еще заметны были отпечатки ее собственных пальцев. Она печально коснулась синего ее бока, провела пальцами по белым спиралям. «Мне, конечно же, все это привиделось во сне», – подумала она. И вдруг из бутылки вылетел джинн и скрючился в ее ванной комнате, как та эфиопская женщина на телевизионном экране, пытаясь как-то разместиться в тесном помещении.
– Я думала…
– Я знаю. Но как видишь, я здесь.
– Ты поедешь со мной в Англию?
– Я должен, если ты меня попросишь. Но я и сам хотел бы этого – мне интересно посмотреть, каков теперь мир и где ты живешь, хотя ты и не способна описать это место как нечто представляющее интерес.
– Оно будет представлять интерес, если там будешь ты.
Но ей было страшно.
И они отправились в Англию – фольклористка, бутылка из восточного стекла и джинн; обратно Джиллиан полетела на самолете компании «Бритиш эруэйз», и бутылка, завернутая в кусок толстой синтетической пленки с пупырышками, покоилась в сумке, стоявшей у нее в ногах.
А когда они приехали в Лондон, доктор Перхольт обнаружила, что и то желание, которое она некогда загадала, стоя между двумя Лейлами перед богиней Артемидой, также исполнилось: ее ожидало письмо с просьбой сделать основной доклад на конференции в Торонто этой осенью; в случае согласия ей оплачивался авиабилет в бизнес-классе и номер в отеле «Ксанад», где действительно был настоящий плавательный бассейн – голубой, под прозрачным куполом, на шестьдесят четвертом этаже над берегами великолепнейшего озера Онтарио.
В Торонто было холодно и ясно. Доктор Перхольт отлично устроилась в своем номере, отделанном с большим вкусом; зимы в Канаде холодные, поэтому весь интерьер был выполнен в теплых тонах – каштановых, коричневых, янтарных, и лишь кое-где пламенели легкие мазки красного и оранжевого. Гостиничные номера часто напоминают арену во время выступлений иллюзиониста: их бетонные стены тщательно оштукатурены и похожи на сахарный «снег», которым украшают торты, а все вещи и занавеси свисают с ввинченных в стены штырей и крючков – дамаст и муслин, зеркало в позолоченной раме и богатые канделябры с несколькими свечами, призванные создать иллюзию богатства и роскоши. Однако все это может исчезнуть в мгновение ока и смениться совершенно иными красками, тканями и вещами – хромированные ручки появятся вместо бронзовых, пурпурные тона – вместо янтарных, кисея в белый горошек заменит золотистый дамаст, и эта щегольская отточенная сиюминутность тоже является частью волшебства. Доктор Перхольт распаковала бутылку, вынула пробку, и джинн – на этот раз нормальных человеческих размеров – выбрался наружу, помахивая своими крыльями-плащом и расправляя перья. Потом он стрелой вылетел в окно, чтобы осмотреть озеро и город, вскоре вернулся и заявил, что она непременно должна пролететь с ним вместе над водами озера, огромного и холодного, и что небеса и атмосфера здесь настолько заполнены спешащими куда-то людьми, что ему приходилось то и дело вилять между ними. Такое кишение в волнах воздушного океана политиков и поп-звезд, телевизионных проповедников и реклам пылесосов, движущихся лесов и путешествующих пустынь, непристойных изображений задниц, ртов и пупков, пурпурных фетровых динозавров и безумных белых щенков глубоко опечалило джинна. Он загрустил и чуть не впал в депрессию. Он был похож на человека, который всю жизнь только и делал, что в одиночестве пересекал пустыню на верблюде или пробирался через саванну на арабской лошадке, а теперь вдруг угодил в жуткую автомобильную пробку с кинозвездами, теннисистами и актерами-комиками, а над головами у них кружат «боинги», желающие отыскать местечко для посадки. Коран и Ветхий Завет, сообщил он доктору Перхольт, запрещали рисовать лица и сотворять кумиры, но хотя эти лица и не были нарисованы, они тем не менее явно были кумирами. Джинну все это казалось просто настоящей чумой, наводнением мира паразитами. Атмосфера, рассказывал он, всегда, разумеется, была полна невидимых существ – невидимых, впрочем, лишь для людей. Но теперь срочно требовалось что-то предпринять. Там, сказал джинн, в верхних слоях, не лучше, чем в бутылке! Просто невозможно расправить крылья!
– А если бы ты был совершенно свободен, – спросила доктор Перхольт, – куда бы ты отправился?
– Туда, в страну огня… где мой народ играет в языках пламени…
Они посмотрели друг на друга.
– Но я вовсе не хочу улетать, – мягко успокоил ее джинн. – Я люблю тебя, и у меня к тому же сколько угодно времени. А вся эта болтовня в атмосфере и все эти летающие кумиры – они ведь тоже по-своему интересны. Я там выучил множество языков. Вот послушай.
И он отлично изобразил утенка Дональда Дака, потом канцлера Коля с его звучным немецким, потом голоса всех «Маппетов», затем удивительным образом перевоплотился в Кири Те Канаву[83], после чего соседи доктора Перхольт забарабанили в стенку.
Конференция проходила в Университете Торонто – увитом плющом здании в стиле викторианской готики. Это была весьма престижная конференция. Там присутствовали французские фольклористы Тодоров и Женетт и многочисленные востоковеды, настороженно ждавшие со стороны ученых-западников сентиментального сюсюканья и извращения фактов. Доклад Джиллиан Перхольт назывался «Исполнение желаний и Судьба в фольклоре: некоторые аспекты исполнения желаний как повествовательное средство». Она довольно поздно села писать его. Она так и не научилась писать свои доклады не второпях и не в последнюю минуту. Это, впрочем, вовсе не означало, что она не обдумала свою тему заранее. Она ее обдумала. И обдумала тщательно, поставив перед собой, словно икону, бутылку из стекла «соловьиный глаз» и глядя на ее синие и белые полосы, спиралями сходящиеся у горлышка. Она смотрела на свои сильные, красивые – обновленные! – пальцы, быстро двигавшиеся от одного края страницы до другого, и ощущала подтянутость и удобство молодых мышц своего живота. Она хотела придерживаться текста, однако, едва поднявшись на кафедру,