к мне кажется. Или нет?
– Да, – сказала доктор Перхольт; она была исполнена печали и в то же время сознания того, что все идет как надо.
Джинн внимательно следил, как пресс-папье упаковывают в светло-малиновую ткань, а потом расплатился радужной кредитной карточкой с голографической Венерой Милосской, что вызвало тревожное жужжание в компьютере кассы и чуть его не испортило. Когда они вышли на улицу, джинн сказал:
– Ну что ж. Пока. До свиданья.
– Да, возвращайся в свою родную стихию, – сказала доктор Перхольт. – Будь там свободен и счастлив, прощай, и всего тебе наилучшего.
Она думала о том, что рано или поздно ей придется это сказать, с того самого дня, когда впервые увидела его чудовищную ступню под дверью своей ванной комнаты. И сейчас так и стояла, прижимая к себе подаренное пресс-папье. А джинн поцеловал ей руку и исчез куда-то в направлении озера Верхнего, подобно огромному пчелиному рою, бросив на тротуаре свою куртку из овчины, которая медленно съежилась – сперва до детского размера, потом до кукольного, потом до размеров спичечного коробка, потом до нескольких шипящих в воздухе атомов – и исчезла. Он также оставил на тротуаре шевелящуюся груду своих спутанных кудрей, похожих на какого-то странного ежа, который подергался, потоптался на месте, пробежал несколько футов по тротуару и исчез в канализационном люке.
Но вы, конечно, спросите: виделась ли она с ним еще хоть раз? Впрочем, может быть, это и не самый главный из вопросов, что родились в вашей душе, но единственный, на который вы ответ получите.
Два года назад Джиллиан, по-прежнему выглядевшая на тридцать два и вполне довольная собой, шла по Мэдисон-авеню в Нью-Йорке; она летела на очередную фольклористическую конференцию в Британскую Колумбию, и здесь у нее была остановка и пересадка. Внезапно она увидела перед собой витрину, полную разных пресс-папье. Эти пресс-папье не были произведениями искусства, подобно изделиям художников из Торонто, которые играли с цветом и фактурой стекла, с нитями и пятнами, создавая иллюзию движения. Нет, это были самые обычные старомодные, однако весьма искусно выполненные вещицы: millefiori[88], решетчатые, в виде корон, плетенные из тростника, с розами и фиалками, с ящерицами и бабочками внутри. Доктор Перхольт вошла в магазин с сияющими глазами и встретила там в полутьме двух очаровательных старичков, двух счастливцев в пещере, украшенной самоцветами; и они по крайней мере полчаса с изысканной вежливостью терпеливо вытаскивали для доктора Перхольт одно стеклянное пресс-папье за другим, снимая их со стеклянных полок, в которых они отражались. Вместе с ней они восхищались наивными плетеными «корзиночками» с букетиками васильков, разноцветными кружевными «подушечками» с геометрически правильным цветочным рисунком и прелестными, как райский сад, красками, – должно быть, именно в Раю, в самом начале его неземного цветения, все сверкало такой свежестью и чистотой, теперь спрятанной внутри блестящего стекла и не подверженной губительному воздействию земного воздуха.
– Ах, стекло! – сказала доктор Перхольт двум пожилым джентльменам. – Это совершенно невозможная вещь, словно некая овеществленная метафора, словно волшебное средство для того, чтобы видеть суть предмета и сам этот предмет одновременно. Это и называется искусством, – сказала доктор Перхольт, а ее собеседники передвигали светящиеся, наполненные светом шары, красные, синие, зеленые, на своих видимых и невидимых глазу полках. – Больше всего мне нравятся вот эти цветы в геометрическом стиле, – сказала доктор Перхольт. – Они значительно интереснее, чем те, что претендуют на некий реализм и пытаются выглядеть как настоящие. Вы со мной не согласны?
– Целиком и полностью, – сказал один из старичков. – Целиком и полностью. Да и все впечатление гораздо выигрышнее при использовании четкого рисунка, геометрии стекла, геометрии граней. А вот эти вы уже разве видели? Это американские.
И он протянул ей пресс-папье, внутри которого на влажной зеленой ряске лежала, свернувшись, маленькая змейка со стеклянной ниткой ищущего язычка и почти микроскопическим красно-коричневым глазом на чуткой, но в данный момент спокойно-расслабленной мордочке оливкового цвета. И еще старичок дал ей пресс-папье, внутри которого в толще стекла плавал, точно в воде глубокого колодца, цветок с розовым отогнутым лепестком под белым колпачком, с зеленым стеблем, с длинными листьями, вольно шевелящимися в воде, и с корнями, коричневыми от собственных соков и той земли, в которой они росли, – большой корень и маленькие корешки-ниточки, отходившие от него прямо в стеклянную «воду». Это было восхитительно – иллюзия живого, неумирающего цветка казалась абсолютно полной, а искусственное прелестное растение притягивало к себе внимание, как его естественный прототип. И Джиллиан подумала о Гильгамеше, и об утраченном цветке, и о той змее. И вот сейчас они оба – и цветок, и змея – были рядом, подвешенные в толще стекла.
Она перевернула пресс-папье и поставила обратно на прилавок: цена была совершенно немыслимой.
И тут она заметила – почти равнодушно, – что на тыльной стороне руки, взявшей пресс-папье, вроде бы появилось новое темное старческое пятно. И оно было приятного цвета опавших листьев.
– Я бы хотела… – сказала она, обращаясь к старичку, скрывавшемуся за стеклянными пересечениями полок.
– Тебе приятно будет иметь этот цветок, – произнес голос у нее за спиной. – И змейку в придачу, верно? Я их тебе подарю.
И он оказался совсем рядом, на сей раз в темном пальто и белом шарфе, в велюровой шляпе с довольно-таки широкими полями и в темных очках с сапфировыми стеклами.
– Какой приятный сюрприз! – вскричал владелец магазина, протягивая руку за кредитной карточкой с изображением Венеры Милосской. – Рады снова видеть вас, сэр. Вы, как всегда, неожиданно, но, как всегда, кстати. И мы действительно искренне рады видеть вас!
И доктор Перхольт вышла из магазина на Мэдисон-авеню вместе с золотисто-смуглым мужчиной, прижимая к себе два пресс-папье – со змейкой и с цветком. На земле есть такие рукотворные вещи и нерукотворные существа, которые живут жизнью, отличной от нашей, которые живут значительно дольше, чем мы, которые пересекают наши жизни в сказках и в снах, а порой – когда мы просто плывем вольготно. И Джиллиан Перхольт была счастлива, ибо она снова вернулась в мир этих вещей и этих существ или, по крайней мере, приблизилась к нему, как когда-то в детстве. И она сказала джинну:
– Останешься?
И он ответил:
– Нет. Но я, возможно, вернусь снова.
И она сказала:
– Если не забудешь вернуться до конца моей жизни.
– Если не забуду, – откликнулся джинн.
Духи стихийРассказы про пламя и лед
Посвящается Клаусу Беху
Крокодиловы слезы
Под гипнозом можно извлечь из памяти лоскутки времени. Не подавленные страхи, а вот эти мерцающие кадры-минутки, что еще в настоящем кажутся блаженно обреченными забвению и небытию. Значит, они все же пробрались в наш мозг, вошли в наше естество. Лоскутки времени – легкая метафора, соединившая время и пространство, в чем-то легко применимая к галереям, где именно временем-то и не знаешь, как распорядиться. Как понять, что пора перестать смотреть? Это же не книга, где страница, страница, страница, конец, не важно, вчитывался ты или скользил по строчкам. Воскресенья чета Ниммо проводила в галереях, чьим распорядителям хватало ума открывать двери в этот мертвый день. Не в больших, не в государственных, а в маленьких, где нет-нет да и высмотришь интересную вещицу. Им нравилось покупать, нравилось просто смотреть, они были счастливы в браке и синхронны в движениях глаз – по большей части. Обычно они вместе приступались к цветному лоскуту и вместе переходили к следующему, останавливались подольше у одних и тех же вещей, думая об одном и том же. Что-то запоминали, что-то забывали, что-то уносили с собой.
В то воскресенье они были в галерее «Узкий дом», где выставлена британская живопись третьего ряда. Рисунки, гравюры с цветами, птицами и ангелами, шелкографические пейзажи и плакаты в стиле поп-арт – здесь все вперемешку и, как говорил Тони Ниммо, среди шелухи встречаешь порой изрядные жемчужины. Галерея находится в Блумсбери, в частном доме восемнадцатого века с узким фасадом, как тогда строили. Внутри крошечные зальчики ветвятся от винтовой лестницы, уходящей все вверх и тоже увешанной оленями и закатами, садовыми лейками и калитками, серебряными озерами с непременным лебедем. В галерейные воскресенья они всегда обедали в каком-нибудь хорошем пабе. В то воскресенье в начале мая светило настоящее солнце, заставляло жмуриться и грело даже сквозь стекло. Патрисия выбрала салат с креветками: она следила за фигурой. Тони съел порядочную тарелку ростбифа с ветчиной, солеными огурчиками и луком. Потом еще взбитые сливки с бренди[89]. И две пинты пива. Тони был крупный мужчина с лысиной на макушке, окруженной венчиком тонких темных волос. Он приятно разрумянился после обеда, перейдя в светло-коралловый колер. Им обоим было по пятьдесят с небольшим. На ней был приталенный костюм цвета желтка и бронзовый шелковый шарф. Пышные, разлетающиеся волосы тоже бронзовые. У нее были щедрые, крупные груди и увесистый зад, тугой и подвижный. На последнем этаже «Узкого дома» у них вышла редкая размолвка.
Поспорили из-за картины, называвшейся «На пляже». Она была небольшая, фут на два, в глубокой раме темного полированного дерева с медными гвоздиками. Смесь коллажа и масла, изображающая побережье, весьма английское, где сине-серое море в грязных барашках тянется навстречу оловянному небу с густо-синими, масляно блестящими прогалами. На море и небо приходилось две трети холста. Пляж по бежевой краске был посыпан настоящим песком, из которого торчали детские вертушки, ведерки и совки, сделанные из крошечных ракушек и кусочков пляжного пластика, конфетно-розовые, бирюзовые, плакатно-красные. Левую часть берега почти всю загородила пляжная ширма из ткани в радужных полосках, растянутой на зубочистках. Был там еще неоново-оранжевый мячик в зеленых звездочках. Патрисия равнодушно скользнула взглядом: были уже похожие лоскутки времени, была пара-сотня похожих картин. Она принялась задумчиво разглядывать изящно сделанный белый одуванчик на кобальтовом фоне, размером шесть на шесть дюймов. Но Тони картина остановила. Он придвинулся поближе и заглянул в застекленную коробку рамы. Отошел и посмотрел издали. Улыбнулся. Тихонько окликнул Патрисию. Она отвлеклась от одуванчика и увидела эту его улыбку.