Позавтракав, Патрисия вышла в город. Отель глядел поверх Набережной фонтанов на Сад фонтанов, регулярный парк восемнадцатого века с правильными террасами, каменными лестницами, балюстрадами, фавнами и нимфами.
Дома по набережной – восемнадцатого столетия, массивные, полные достоинства, – имеют ставни и решетки на окнах. Зеленые воды канала широко текут под сенью мостов и рослых платанов. Впереди взметнулась, блестя и пенясь, высокая струя фонтана. Патрисия свернула от нее в сторону и двинулась узкими улочками, выходящими на широкий бульвар. Дома здесь стоят плотно, один к одному, сложенные из золотисто-палевого камня, под крышами из терракотовой черепицы. Патрисия шла. Она шла то зноем, то тенью, из прохладных каменных двориков – на внезапно возникающие яркие площади, из переулков с тяжелыми резными дверьми – на открытые белые пространства, где, заморгав от света, она снова видела воду: вода извергалась из каменных пастей, струилась по камням, кипела в круглых бассейнах среди бронзовых тел, текла по желобам. Сколько здесь фонтанов. Еще был один среди зелени – высокий, скульптурный, монументальный, с гербом, – от которого она отвернула опять в улочки. Она стала замечать тут и там бронзовые таблички, на которых был выбит крокодил, прикованный к пальме. Этот же мотив повторялся в витринах, на указателях. На тихой площади чудище в натуральную величину лезло через бортик фонтана. Она села у воды, под зонтиком, и спросила кофе. Она была сейчас совсем молоденькой, попросту девчонкой, впервые в одиночку оказавшейся за границей. Напряженные цепкие лапы и изогнутый хвост крокодила она разглядывала так же, как глядела на золотистые камни, на синее небо, на резкие тени – с равнодушным любопытством.
«Египетские гады родятся из здешней грязи от лучей здешнего солнца. Например, крокодил»[91].
Он играл Лепида. Хотел Антония, но пришлось удовольствоваться Лепидом. Кончиками пальцев она вспомнила, как втирала искусственный загар в его английские ляжки теннисиста, жилистые и бледные. Вспомнила его тогу. Снова встала, не тронув кофе. Она ступала легко, как девушка.
Прогулялась по магазинам. Купила белые босоножки без каблука, две пары льняных брюк и несколько летящих платьев легкого хлопка с темно-лиловыми гроздьями винограда по желтому – французскому, охряно-горчичному, не похожему на яркий нарциссовый цвет ее костюма. На улице Аспик был элегантный магазинчик, доверху набитый вещицами для спальни и ванной комнаты. Она повертелась перед зеркалами, прикладывая к себе пышные сорочки в ракушках, сатиновые халатики в мимозных узорах, классическую ночную тунику плиссированного струящегося шелка. Тунику она купила, прибавив еще хорошенькие золотистые тапочки и аквамариновый халат. Все это было приятно. Она сказала элегантной хозяйке, темноглазой молодой брюнетке с римским профилем, что они коллеги. Она говорила по-французски: неспешно, ясно, грамматически правильно. В юности она хотела стать театральным художником (все они в университете бредили театром), но вместо этого преуспела с «Анадиоменой». Она полюбовалась нишей-сокровищницей, полной светистых бутылочек матового стекла: розовых, нежно-голубых, перламутровых, цвета утиного яйца. Купила еще зубную щетку в серебряно-золотую полоску и вышла. Вернувшись в отель, она пообедала на террасе в испещренном тенью саду, под мерный плеск фонтана. Поднялась к себе, разложила покупки по шкафам и комодикам, отгородилась от жары тяжелыми ставнями и уснула, свернувшись на покрывале. Вечером приняла ванну, надела новое платье и спустилась ужинать на террасу. На индиговом небе рассыпались звезды и молодой месяц. Фонтан был подсвечен снизу и походил на движущийся ледяной или стеклянный куб, белый с синими тенями. Слышался голос совы. На столе, в бокале на длинной ножке, горела плавучая свечка. Патрисия смотрела на все это с удовольствием послевоенного ребенка. Она съела морской коктейль с авокадо, выложенный в форме раскрытого цветка, и филе лаврака – квадратик белой рыбы, перекрещенный наискось темно-золотыми линиями, лежащий поверх горки нежного фенхеля. Еще лесные ягоды в корзиночке из горького шоколада, пуйи-фюме… В этих простых вещах был избыток наслаждения: звезды, огонь, вода, запах кедров и подпаленного фенхеля, соленые оливки, сочные лепестки рыбы, золотое вино, сладость ягод, терпкость шоколада, тепло, растворенное в воздухе. Она ела, словно свершала церемонию. За соседними столиками негромко переговаривались. На другом конце веранды сидел длинный человек с шапкой светлых волос. Подавшись вперед, он читал книгу при свете плавучей свечки. Завтра она купит книгу. Книга, медленно подумалось ей, заведомое удовольствие, как туника из того магазинчика. После ужина она поднялась к себе, снова неспешно вымылась в полукруглой ванне с занавеской в прованских цветах, надела новую тунику и уснула. В сон проскользнул крокодил и ушел в глубину в момент пробуждения. Утром, позавтракав на террасе, она снова отправилась бродить.
Следующие несколько дней – то же самое: ела, спала, гуляла, что-то покупала. Она изучала улочки, чьи узкие коридоры выводили ее к тяжелой громаде Арены – золотому цилиндру из поставленных друг на друга огромных арок. Она избегала его, сворачивала обратно в улочки. Теперь они вели ее к Квадратному дому[92], суровому кубу в рослых колоннах, такому древнему среди солнечной пустоты, и к его элегантной тени – Квадрату искусств[93], составленному из дивных, тающих в воздухе кубов серебристого металла и серо-зеленого стекла. Она не пошла ни в тот, ни в другой. В книжной лавке купила путеводитель по Ниму, карту города, французский словарь и «В поисках утраченного времени» на французском, в трех томах старого издания «Плеяд». Пруст – такое она назначит себе дело. Она начала читать в послеобеденное затишье и скоро увидела, что многих слов в словаре нет. Она вернулась в лавку и купила самый большой, что там был. Ей не хватало языка, чтобы читать Пруста. На каждой странице обнаруживалось по двадцать-тридцать незнакомых слов. Она по кусочкам складывала мир романа, медленно, словно собирала головоломку, глядя сквозь толстое неровное стекло. Цвета и формы искажены безнадежно, отчетливы лишь границы элементов. Трудность задачи придавала ей упорства. Она как следует выучит французский и тогда ясно увидит Пруста. Если бы это был какой-нибудь простой детектив, он бы ей скоро наскучил. Дело надолго – это хорошо. Она купила блокнот и стала терпеливо пополнять растущий список слов, которые не могла понять у Пруста. Она сидела в обнесенном стеной саду отеля, под кедрами, за кованым чугунным столиком. Пахучая смола капала на страницы «По направлению к Сванну». Комары гудели, как телеграфные провода. Под другим деревом светловолосый мужчина что-то читал и яростно царапал ручкой по бумаге. Он некрасиво дергал пишущей рукой и качал столик.
Она постриглась. Английское волнистое каре превратилось в блестящую облегающую шапочку.
– Я читаю Пруста, – сказала она парикмахеру, молодому мужчине в черном, с римским носом, как у многих нимцев.
– О, это надолго, – заметил тот.
Изучая маленький путеводитель за кофе на площадях Часов и Асса́, Патрисия узнала, что вездесущий прикованный крокодил происходит от монеты времен Августа, найденной в эпоху Возрождения. На ней был отчеканен крокодил, пальма и слова COL NEM, Colonia Nemausis. Тогда решили, что в Ниме жили римские легионеры, которым Август пожаловал эти земли за победу над войском Антония и Клеопатры на Ниле. Франциск Первый увековечил легенду, даровав городу герб с крокодилом. В путеводителе говорилось, что легенда не заслуживает доверия. Сидя подле явно материального, лоснистого бронзового крокодила на площади Часов, Патрисия вдруг увидела Тони, облаченного в тогу, белого на фоне белого света и белой пены фонтана. Они познакомились в студенческом театре, в классическом мирке, где грим, и костюмы из простыней, и шекспировская мелодика, и ясность, и ярость. Он был Лепидом, она сшивала простыни. Потом его повысили до Гектора в «Троянской войны не будет»[94], и она сделала ему алый плащ и троянский шлем с гребнем и обвязывала ремни сандалий вокруг его крепких ног. Студенческий театр – темная, жаркая коробка, населенная зыбкими тенями, слишком малокровными для своих реплик, но все же пламенными. Тяжело было здесь, на площади, где самые камни были – римские камни, вспоминать рампой подсвеченные страсти понарошной деревянной коробки. В те дни они тайком звали друг друга Антоний и Патра. Большой, добрый Тони, через которого Шекспир говорил так отчетливо и властно, и только с ней. Они шептали друг другу:
Я знать хочу любви твоей предел,
Здесь, на земле, его не обретешь ты.
Они счастливо присвоили то, что многие присваивали до них. Он хотел стать актером – страстно – год или два, а потом внезапно бросил эту затею. Поющие слова и рукотворное зарево темной коробки померкли в многослойном свете обычного дня. Острые перипетии международных переговоров пришли на смену пышной простоте любви, смерти и власти. Но стоило ему назвать ее Патрой – и она улыбалась. Это была и шутка, и что-то большее.
Все эти мысли текли отдельно от нее, как отдельно от мира виделись очертания Гекторовых лат и складки Лепидовой тоги на фоне поредевшего воздуха и текущей воды, позади темного крокодила.
Она худела. Ела и все равно худела. Постояльцы сменялись, а она оставалась в отеле, и продолжал жить там светловолосый мужчина в сине-зеленом пиджаке. Он купил шляпу вроде той, в какой писал себя Ван Гог в дни безумия, в солнцем затопленных полях под Арлем. Такие она видела у бродячих торговцев под стенами Арены – плетеные купола и торчащая по краю солома. Его жесткие льняные кудри нисколько не сминались под шляпой.
Она начала забывать, что когда-то была (и до сих пор оставалась) деловой женщиной. Теперь, когда она жила без цели, в походке ее появилась новая целеустремленность. По-французски она говорила с каждым днем все лучше. Останавливалась почитать местную газету «Миди либр», висевшую на полированных деревянных шестах в отельном салоне. Там в основном писали о корриде. Постепенно до нее дошло, что корриде посвящен и сам отель. В баре висели фотографии Хемингуэя и Пикассо, что останавливались здесь, приезжая полюбоваться ремеслом блестящих кукол с их косичками, позументом, галунами и кокардами. Как-то она заметила, что бар называется «Хемингуэй». В газете попадались и другие описания боев – в них героями были быки. За особенно коварные наскоки им аплодировали стоя и включали арии из «Кармен». Заграничных новостей почти не печатали, только о Северной Африке: взрыв в Алжире, нападение на туристов в Египте. Зато были местные события, школьные концерты, устройство водохранилищ, борьба с загрязнением рек. Она читала все подряд ради языка. Как-то раз она сидела на диване в вечерней полутени и прорабатывала очередн