[100] Пабло Ромеро, где оба родились. Их блестящая шерсть была припорошена пылью. Табенаро был пегий, Наварро – железно-серый в гречку. Шкуры у обоих были изрезаны, изорваны, а потом сшиты, как лоскутное одеяло, клочья кожи прилажены вокруг ран от пик, от бандерилий, от шпаги. Позади них по сторонам центрального прохода гуськом брели пыльные звери из не взятых на Ковчег, кто в восстановленной оболочке, кто в виде отбеленного костяка. Дикий кабан, Sus scrofa, и пятеро полосатых кабанят, сибирский медведь, мускусный бык с теленком, два разных оленя, зловещий неухоженный лось, молодой дромадер с двумя дырками вместо отсохших ушей, но с ресницами длинными, пушистыми, загнутыми. За пыльным дромадером – скелеты жирафа и ламы, за ними – камаргский теленок и скелет очень маленького камаргского жеребенка, а за этими – череп кита, в 1874 году выброшенного на берег в Сент-Мари-де-ла-Мер.
По стенам длинного зала в клетках были другие звери: обезьянки и ленивцы, хорьки и бобры, пятнистые кошки и белый медведь, орангутанг и горилла. В одной витрине были собраны курьезы: вот двухголовая овца, вот неизвестный монстр с доброй, смирной мордой свесил восьмерку длинных мохнатых ног на двух сросшихся телах.
И рептилии. Кожистая, бурая двуходка, местные безвредные змеи, гадюки в банках. Aspic commun. Vipère aspic, vipera aspic, Lin. И мумии крокодилов из египетских гробниц, бескостные, длинные кожаные свертки, покровители Нима.
Le crocodile, animal sacré des anciens prêtres égyptiens, était embaumé après sa mort. On le trouve en abundance dans les tombes[101].
Сзади замаячил Нильс. Чтобы сделать ей приятное, он заметил, что фраза, высеченная на своде потолка, принадлежит англичанину – Фрэнсису Бэкону и родилась в 1626 году.
Interprète et ministre de la nature L’homme ne peut la connaître Qu’autant qu’il l’observe[102].
– Видите, – сказал он, – и тут о любопытстве.
У него за спиной на стене неподвижно бесновался очень крупный кайман, не египетский, скромный и сигарообразный, а растопыривший когтистые лапы и ярко лакированный.
– Тут, кроме нас, никого нет, и от пыли чихать хочется. Не дали бедным животным умереть пристойно.
– Посмотрите, какие позы у быков, какие швы. Сколько в этом любви.
– Любви?
– В каком-то смысле да.
– Чудовищно.
– Любопытно.
В тот вечер они, как обычно, ужинали отдельно, а потом сидели в баре. Патрисии не хотелось говорить. Стеклянный выступ бара был ярко освещен на фоне сумеречного сада. Фонтан бурлил и поплескивал. Нильс сказал, что хочет ей что-то показать, и выложил на стеклянный столик содержимое карманов своего сине-зеленого пиджака. Несколько камешков – одна-две тессеры[103] из мозаики, кусочек золотого известняка, каменный шарик, черный и блестящий, горсть подсолнечных семечек, грубый амулет в виде железного молота, привешенного к кольцу.
– Я его нашел в антикварной лавке, – сказал Нильс. – На блюде со всякой мелочью, что рабочие выкапывают: пузырьки, бусины, монеты. Я знаю, что это. Это молот Тора. Мьёльнир. Должно быть, из могилы, может, из могилы моего гладиатора. Эти молоточки тогда были везде. И в брачных постелях, и в захоронениях. Может, думали, что молот поможет душе на пути в Валгаллу. Или чтобы призрак не пугал живых. Может быть, под этим тротуаром лежат такие же амулеты. Может быть.
– Вы уверены, что он такой древний?
– Абсолютно. Это моя профессия.
Патрисия взяла темный шарик. Она повертела его против свечи, и в его блестящем теле вспыхнули синие жилки и чешуйки.
– Симпатичный, – сказала она.
– Лабрадорит. Такой полевой шпат.
Он поколебался.
– Когда я хоронил Лив – жену, – я выбрал плиту из цельного лабрадорита. Это дорогой камень. В стране северного сияния он сверкает, как само северное сияние. Я на нем написал просто «Лив» – это значит «жизнь». Она была моей жизнью. И даты, потому что она родилась, а потом умерла. Могила в церковном дворике, вокруг свободно. Для деревьев и кустов у нас в основном слишком холодно. Я положил ей в могилу молот Тора – так бы сделали мои предки. Тор был бог молнии. И в лабрадорите живет молния.
Патрисия быстро положила камешек. Нильс посмотрел сквозь стакан на кедры и оливы и пышно волнуемую воду.
– В соседнем городке, ближе к полярному кругу, растет одно-единственное дерево. Вы знаете, от Осло до этих городков столько же, сколько до Рима. Дальше, чем до Нима. И каждую зиму люди дерево укутывают от холода, заворачивают, как в саван. Солнца месяцами не видно, живем в темноте, с деревом в саване. И воображаем юг.
Он, как игровые фишки, двигал по стеклянному столику камешки, семечки и амулет.
Сначала Патрисия спала крепко. Потом вдруг проснулась посреди путаного сна с длинными коридорами, полными высоких стеклянных витрин. Она подошла к окну. В квадратной створке висел огромный жидкий шар лунного света. Полнолуние и множество звезд. Луна обливала садовую стену, и огромная чаша с геранями, огненная днем, была теперь серебристо-розовая. Кондиционер тихо гудел и пощелкивал. Она прижалась лбом к стеклу. Какой-то ритм пробивался в сознание. «Вместилище безудержного духа, теперь ты холодно»[104]. Пальцы ее живых, золотистых ног задвигались по мягкому ковру, она стала тереться лицом о почти холодное стекло. Когда она открыла окно, повеял теплый воздух, хоть лунный свет и был холоден.
Она заказала завтрак в номер. Вышла рано, но все равно жаркий воздух охватил ее, как вода в горячей ванне, едва она выступила из тени отеля. Пошла к Квадрату искусств. Это красивое здание, сдержанное, прозрачное, почти несуществующее – пространство серых стеклянных кубов на тонких колоннах матовой стали. Оно выше, чем Квадратный дом, но его призрачные линии согласуются, повторяют и преломляют пропорции Дома в его элегантной несомненности. Патрисия поднялась по широким крутым ступеням. В спокойном, приглушенном свете висели полотна немца Зигмара Польке. Ее восприятие то обострялось, то ослабевало, словно кто-то внутри сбивал масло или в ковшике кипела вода: поток вверх, бурная, иззубренная поверхность, поток вниз, взрыв пузырей. Она тихо плыла из зала в зал, ноги в плоских босоножках двигались беззвучно, муслиновая юбка цвета лаванды обвевала прохладные колени. Зигмар Польке силен, ироничен и разнообразен. Прежняя Патрисия была бы в восторге. На выставке была целая стена с изображениями сторожевой вышки на углу ограждения из колючей проволоки. Был зал, полный прелестных, радостных образов Французской революции. Горка каких-то свертков, треугольник, два куба, диагональ в ярких пятнах сине-бело-красного орнамента, цветок, галльский петух, очертаниями переходящий в гильотинный нож, лестницу и корзину. Два щеголя восемнадцатого века на идиллической поляне перекидывают мяч, который оказывается отрубленной головой. В другом зале был увеличенный рисунок: Госпожа Метелица взбивает свою облачную перину, из перины идет снег. Еще был высокий зал с огромными полотнами в романтических, расплесканных пятнах цвета. Серия называлась Apparizione[105]. Позолоченные лужи, моря кобальта и ляпис-лазури. Плавучие молочные и сливочные облака и пары́. Расколотые горные пики, синие мысы, расселины и фьорды клубящегося индиго. Скалы, нависшие над кармазинными и суриковыми озерами с драконьими челюстьми или длинными пальцами цвета сливы и беленой кости, зажавшими клочья пены. Закутанные в покрывала норны[106], глумящиеся призраки, тонущие белые птицы и крошащиеся цитадели. Рядом с этими видениями – таблички с текстом, где говорится о расточении и опасности. Польке пишет красками, от которых сегодня все отказались, попросту – ядами: аурипигментом, швейнфуртской зеленью, ляписом. Он смешивает нестабильные вещества: алюминий, железо, калий, марганец, цинк, барий, скипидар, этиловый спирт, метанол, сажу, сургуч и едкие лаки. Его поверхности движутся и расплываются, пятна меняются и мутнеют, формы ненадежны, цвета переменчивы. Мир его фантомов жуток и упоителен. Патрисия смотрела, распахнув глаза. Вот они, красота и опасность, перед ней на плоском холсте. «Что теперь делать? Что я могу?» Она смотрела, как падают завесы тающего снега и свернувшихся сливок. Как понять, что пора перестать смотреть? Это же не книга, где страница, страница, страница, конец. Как решиться?
На последнем этаже Квадрата, позади лестницы, есть балкон. Выходишь на него – и больше нет дымчатого стекла между тобой и зноем, тобой и светом, и внизу город, сложное соположение округло изогнутых улиц с приплюснутыми конусами красных крыш. На горизонте – восьмигранник Великой башни[107]. Патрисия вышла на балкон. Горячий воздух был плотный, как стекло, можно было дотронуться пальцем. Она рассеянно приблизилась к перилам, посмотрела по сторонам и вниз. Повернулась и откинулась назад в балконном углу, откинулась и стала глядеть в глубокую яркую синеву. Она была невесома, несущественна в своем лавандовом, легком, как тень, платье. Она перевесилась дальше. Вовне. В глазах и ушах шипел зной. Вот ноги ее оторвались от пола, она балансировала, она клонилась. Рука схватила ее запястье, потянула назад. Для надежности Нильс сжал и второе запястье. Его лицо нависло над ней, угловатое в тени вангоговской шляпы. Очень сердитое лицо. Намертво уперев ноги в пол, колени – в ее колени, он втянул ее обратно в коробку балкона.
– Оставьте меня в покое.
– Как я могу вас оставить?
– Очень просто. Уйдите.
– Не могу. Пока не могу.
Во враждебном молчании они вышли из галереи и встали лицом к лицу на ступенях под жарким солн