о неуклюже – своей вялой ручкой, чтобы скрыть эту гримасу, ужимку, означавшую крайнюю леность, а еще, подумала однажды мать Огнерозы, как знать, не беззвучный ли это крик страдания?..
Никогда еще на свете не лелеяли так никого, как эту девочку. В ней не чаяли души родители, ее любили няни, и все двенадцать ее братьев – от усатых юношей до мальчиков – совершенно обожали ее; и все постоянно искали способов доставить ей радость, чтобы только оживились румянцем ее бледные щеки, чтобы тронула улыбка ее маленькие уста. Едва согревало землю теплое дыхание весны, как ее вывозили в особом маленьком экипаже, где она восседала, закутанная усердно в теплые, мягкие шали из овечьей шерсти, в капор с меховою подстежкой, среди мягких, убаюкивающих подушек, и взирала безучастно на деревья и облачные небеса. У нее был свой собственный розовый садик, с бассейном, в зеленых глубинах которого сновали розовоперые рыбки, и с качелями, на этих качелях, в самую теплую, ясно-солнечную погоду, потихоньку взад-вперед покачивали ее братцы, а она прислонялась лбом к прохладным цепям и смотрела в траву. В этом садике устраивали ей пикники, Огнероза сидела, спиною откинувшись на крутой травистый склон, запеленатая в мягкий муслин, в широкополой соломенной шляпке, подвязанной розовой лентой под подбородком и берегущей кожу от солнечных ожогов. Обнаружилось, что она имеет тягу к черничным и малиновым шербетам, к ломтикам дыни во льду. Эти холодные сладкие яства вызывали мимолетную улыбку на ее обычно ничего не выражавшем лице. Ей нравилось полулежать на траве с краю лужайки, наблюдать, как братцы ее играют в волан, но, как только ее, к тому времени подросшую, приглашали в эту игру, она тут же принималась зевать, понуривалась и поспешно ретировалась в затененные прохладные комнаты дворца. Братья ей дарили подарки; ни длиннохвостые попугаи, ни котята не произвели на нее впечатления; но вот странность: она привязалась к ручному серебряному зеркальцу, с выгравированными переплетенными розами, что подарил ей самый старший брат.
Обожал ее и учитель. То был блистательный молодой человек, уготованный стать профессором. Он составлял великую историю королевства от самых его начал и отнюдь не желал назначения воспитателем при дворе. Огнерозу он полюбил не вопреки ее вялости, а как раз вследствие этой вялости, из сострадания. Бывали дни, когда по некой, непонятной для него причине девочка вдруг усаживалась пряменько и могла сосредоточиться на учении, в эти редкие дни она ошарашивала его страницей изящных вычислений или мнением, неожиданно и исключительно проницательным, о каком-нибудь стихотворении или рисунке, принесенном им на урок. Нет, она была отнюдь не глупа, принцесса Огнероза, просто бо́льшую часть времени в ней не было жизни. Она беспрестанно зевала, мрачнела, понуривалась. Он, бывало, уйдет за какой-нибудь книгой, а вернувшись, застанет ее уронившей головку на стол, на молочные ручки: картина апатии, скуки – но что, если отчаяния?.. Он однажды не удержался и спросил ее в один из таких вялых дней: может быть, она нездорова? – и она отвечала, устремив на него недоуменный кроткий взгляд, мол, что за странный вопрос: я себя чувствую совершенно как обычно, как всегда! И ему показалось, что в словах ее слышится некая безнадежность. Он закрыл поскорее окошко от сквозняка.
На годы ее юности пришлось одно из тех похолоданий, через которые от времени до времени проходит планета. Уже на исходе летних дней в воздухе веяло нешуточным холодком. Осень наступала с каждым разом все раньше и раньше, в садовой ограде носились сорванные ветром листья роз. И еще задолго до наступления нового года на землю ложился снег. Обитатели дворца с удвоенным старанием принимались защищать принцессу от холодов – вешали в окнах бархатные занавески, над кроватью устраивали ей теплый балдахин. А в особенно холодные ночи у нее в спальне в красивом камине разводили огонь: по пестрому резному потолку носились друг за дружкой увлекательные подсвеченные тени от языков пламени, танцевали на мягких стенных драпировках. Огнероза в это время находилась на пороге девичества, была почти женщина, и ей не было покоя от странных снов. Снились ей синие просторы, сквозь которые она пролетает, не пошевеливая ни рукой, ни ногой, с великой скоростью, над черно-белыми полями и лесами. Однажды ей показалось во сне, что она слышит, как ветер с призывным воплем носится вокруг наружных стен, как будто обвивая собой эти стены, и она пробудилась от зова ветра, который стоял у нее в ушах, как до этого грезился в голове. Ветер говорил на множество голосов, то мягко, то пронзительно, голоса эти мчались то прямо и неизбежно, то закручивались маленькими вихрями. Огнероза решила посмотреть, что же там такое. Она ощущала какое-то удушье от мягких одеял, от теплого вязаного капота. Она подошла к окну и отдернула занавеску. И сразу же, мгновенно дыхание ее и дыхание всей теплой комнаты начертилось на стекле белым сверкающим узором из перьев и цветов, и еще проступали там небывалые, лишь вообразимые реки с замерзшими притоками и водопадами. И сквозь все эти прозрачные, водно-твердые формы виднелась окрестность дворца – лужайки и кусты, одетые снегом; с карниза же, из-под крыши, свисали длинные, утончавшиеся к кончику сосульки. Огнероза приложила щеку к морозным узорам и почувствовала укус, ожог, болезненный и вместе невероятно сладостный. Ее тонкая кожа как-то невольно прилепилась ко льду. Глазами Огнероза вбирала округлый вид лужаек под снегом, густо-синие тени, лежавшие на белом, и мерцающие золотистые надрезы – от ее освещенного окна, – и чуть более бледное мерцание на снегу от луны. И тело ее внезапно ожило от желания лечь, протянуться там, на этой белизне, оказаться с ней лицом к лицу, всеми кончиками пальцев рук и ног вмяться в мягкие насыпи снежных кристалликов. Весь короткий опыт изнеженной жизни подсказывал, что так делать нельзя; и она отринулась от стекла, говоря себе, что хоть снежное одеяло и кажется мягким и красивым, но, верно, таит в себе угрозу, опасность и притягивает-то лишь благодаря обманному этому узорному стеклу…
Но в течение следующего дня ей мерещился образ собственного нагого тела, распростертого на снежной постели. И в ближайшую ночь, когда дворец притих и уснул, она завернулась в шелковую, расшитую маками накидку и прокралась вниз по ступеням, чтобы отыскать какой-нибудь выход в сад. Но все двери оказались крепко заперты и заложены на хитрый засов; к тому же ее обнаружил страж, обходивший дворец. Ему она объяснила, с зыбкой улыбкой, что спустилась в кухню, так как проголодалась. Для чего было ему знать, что у нее подле кровати давно обосновалась коробочка сладких печений? Он повел ее в кухню, откуда зашел в соседнюю кладовую (она вслед за ним) и стал наливать черпаком молоко, при свете свечи, из большого каменного кувшина. В кладовой она почувствовала, как повеяло холодом от каменного пола, от толстых стен и как холод поет за открытым, лишь забранным решеткой окном. Страж умолял ее поскорее вернуться на кухню: «Сквозняк смертельно опасен для вашего высочества!» – принцесса ж украдкой растопырила пальцы, чтоб коснуться маленьких хладных вихрей. В кухне он дал ей стакан молока, отыскал белый хлеб и варенье. Отпивая маленькими глоточками и откусывая понемногу, она с той же улыбкой расспрашивала его исподволь о службе, о местах, где хранятся ключи, и о времени ночных обходов.
Поблагодарив стражника умильно, Огнероза воротилась в свою жаркую комнату, где сбросила накидку и после коротких раздумий, взявши кованую кочергу, разбила спекшиеся красные угли в камине: у нее, правда, несколько закружилась голова от дыма и от ярких искр, когда она склонилась над угольями; но зато как отрадно, что жизнь из них сразу вышла, что они сперва потемнели, потом, спустя небольшое время, превратились в пепел, белый, точно снег. Потом сняла капот, и сбросила с постели все тяжелое гнездо одеял, и задернула занавесы на окошке (все равно его не открыть). И наконец улеглась в кровати на спину, чувствуя, как пот от всей этой работы, восхитительно прохладный, затекает в расщелинки ее кожи.
В другую ночь она исследовала все коридоры и чуланы, а потом настала еще одна ночь: она спустилась вниз в первые часы после полуночи и сняла с некоего крючка маленький ключик, открывавший малозначительную боковую дверь, что вела в огород. Огород, как и все остальное, был укрыт теперь глубоким снегом: самые высокие растения неуклюже топорщились из-под него, а растения пониже, кочковатые, так и скрылись в белые горбики, темные ветви ягодников казались ужасно хрупкими из-за одевавшей их кончики ледяной глазури. Стояла полная луна. Все под луною было черным, белым и серебристым. Принцесса кралась между грядками в домашних туфельках, а потом, повинуясь безотчетному порыву, наклонилась и сдернула туфельки. Ощущение снега на подошвах ног оказалось настоящим блаженством – обычные люди подобное испытывают, трогая ногою теплую подползающую морскую волну, или мелкий жаркий песок, или нагретый гладкий камень. Она побежала быстрее. Кровь ее загудела, запела. Ее бледные волосы в эту неподвижную ночь развевались от ветра ее собственного движения. Она бросилась в арку и, вынырнув, устремилась по длинной аллее – под темными, в ожерельях инея ветвями – легкой побежкой и вскоре очутилась на просторе, который летом был большим лугом. Она и сама не знала, почему сделала то, что она сделала в следующую минуту. Огнероза всегда была послушной девочкой, покорной правилам, но сейчас ее тело сотрясало неведомое ей электричество, радостное волнение от удивительного этого холода. Она сбросила шелковую накидку и кремовую байковую ночную рубаху и проворно улеглась вниз лицом – так ей виделось в грезах – всей нагою кожей на снег, будто на холодную белую простыню. Она ничуточки не утонула в этом снегу, так как он имел прочный наст. Во всем своем теле: в коленях, в бедрах, в круглом маленьком животе, в грудях с острыми сосцами, в нежной коже подмышек, – испытала она тот же – только еще более резкий и сладостный – ожог, который впервые познала, прикоснувшись щекой к замерзшему стеклу. От снега плоть Огнерозы не занемела, напротив, своими нежными певучими уколами снег ее пронял, пробудил к жизни. Когда она сочла, что спереди охладилась вполне, она перевернулась на спину и лежала теперь безмятежно в своем собственном нечетком оттиске, который впечатлился в эту снежную, никем доселе не тронутую поверхность. Она уставила глаза прямо над собою, на огромную луну с синевато-серыми тенями на бледно-золотистом диске, а в кромешной тьме за луною роились целые рассеянные поля, широко раскинувшиеся сонмы мерцающих, бегущих звездных колесниц, в полночный час белизной своей вторящих снегу, и впервые за всю свою жизнь ощутила себя счастливой. Значит, вот я какая, думала холодная принцесса, для удовольствия немного даже ерзая в снежной пыли, вот что надобно мне… И когда она наконец вдоволь взяла холода – жизненная сила так и струилась теперь из нее, – она вскочила на ноги и принялась танцевать странный, с подскоками, танец, вздымая к луне свои острые пальцы, размахивая длинной гривой серебристых волос, в которых посверкивали ледяные кристаллы. Она танцевала по кругу, подпрыгивая, выгибаясь в воздухе, а потом вдруг пошла колесом, в лад с небесными