Посол был молодой человек с землистым лицом, с карими в поволоке глазами. Ни грубовато-добродушный король, ни внимательная, осторожная королева не пришли в восторг от его красноречия. Принцесса же продолжала ходить вокруг стеклянного дива, не отводя глаз. Неясно было, слышала ли она вообще последние слова посла.
Второй посол принца Созамма прибыл несколькими днями позже, весь в дорожной пыли, чуть живой от усталости. Кожа у него была такая же землистая, глаза – карие. Разворачивая свой подарок – сверток имел вид купола, – он тоже не удержался от пышных слов. По всему было похоже, что речь его не заучена, что жители Созаммии красноречивы от природы. Этот дар, молвил посол, представляет собою метафору, символ сладости и света, летней неги, которые навеяла его господину мысль о принцессе.
Второй подарок также был из стекла: стеклянный улей, прозрачная, сияющая форма, состоявшая из шестиугольных ячеек, заполненных личинками белого стекла и янтарным стеклянным же медом. По поверхности сот как бы ползали (полувися-полуплавая в твердом стекле) удивительно искусно изготовленные насекомые, хозяева улья: мохнатые тела, прозрачные с прожилками крылья, огромные глаза, чуткие усики. На тонких ножках, изготовленных из черной стеклянной нити, – корзиночки с золотистой пыльцой. Вокруг улья располагались стеклянные цветы – с лепестками из желтой сверкающей стеклянной крошки, с венчиком тоненьких тычинок, а еще синие колокольчики и лиловые шлемники с тоненькой шейкой. Толстая пчела наполовину погрузилась в львиный зев. Другая, развернув свой хоботок, впилась в сердце колокольчика. Вот таким, сказал велеречивый посол, стало сердце господина, тронутое теплой мыслью о принцессе, так была посеяна любовь и сладость скопилась в сердце цветка, в саду его сердца. Хьюм подумал, что, пожалуй, для сурово-холодной его питомицы это слишком пышно, но она, кажется, и не слушала: рассеянно прислонясь щекою к прохладному куполу, словно старалась уловить беззвучное гудение неподвижных крыльев, сделанных из стеклянного волокна…
Третий посол прибыл слегка окровавленный, речь его была бессвязна. По дороге за ним погнались разбойники, и он принужден был спрятать подарок в дупле дерева, откуда сумел потом вынуть только ночью. Разворачивая поклажу перед всем королевским двором, он бормотал маловнятно: «О, такая хрупкая вещь, вдруг с нею что-то приключилось… мне не будет прощения… любой казни мне мало…» Внутри общего свертка находились еще два, отдельных: один длинный и круглый, как палка, а второй – толстый, короткий, формой напоминавший цилиндр. Из длинного извлечен был стеклянный стебель и множество тоненьких стеклянных стержней – оливково-зеленых, янтарных, белых, черных, – из всего этого посол, тяжело дыша от сосредоточенности, принялся собирать чрезвычайно сложную крону. Неведомое растение было довольно высоким – примерно говоря, с двухгодовалого ребенка. Из потайных карманов своей одежды вытащил он особый чертеж, где подробно отмечено, на каким расстоянии и какие ветви отходят от стебля. Сборка заняла у него немало времени – королева даже предложила всем на время уйти, освежиться и подкрепиться в буфете, чтобы дать бедняге возможность в одиночестве и покое завершить свой труд. Огнероза, однако, осталась на месте и наблюдала завороженно, чуть дыша, за тем, как всякий даже самый тоненький прутик определялся на свое точное место. Что до второго, толстого свертка, оказалось, что в нем, как в гнезде, скрывается великое множество меньших кругловатых свертков; посланник начал бережно разворачивать их один за другим, являя на свет целую вселенную цветов, плодов, ползучих растений, птиц, снежных и ледяных образований… Часть дерева уснастил он всевозможными почками – лаково-тугими, еще только лопающимися, изумрудно-зелеными и розоватыми, черными как смоль. Затем развесил он цветки яблонные и вишневые, цветы магнолии и жимолости, цветы-сережки и свечки каштанов. Затем он добавил засиявшие среди всего этого плоды: апельсины и лимоны, серебристые груши и золотистые яблоки, густо-сизые сливы и красновато-синий терн, карминно-красные гранаты; а также прозрачно-красные восковые ягоды и глянцевитый виноград. Каждый крошечный плод являл собой образец высочайшего стеклодувного искусства. Развесив цветы и фрукты, он рассадил по ветвям птиц: красного кардинала, белого голубя, красногрудого снегиря в черной шапочке, ярко-синего прекрасного расписного малюра, переливчатого зимородка, черного дрозда с золотым клювом, а в самой середине, на верхушке, восседала райская птица с золотыми глазами в своем полуночном хвосте и с огненно-красным гребнем. А на оставшиеся еще ветви он развесил подарки зимы: украсил остро-черные веточки призрачными сухими листьями филигранной работы, оборками снежных хлопьев, острыми сосульками, ловившими свет и сотворявшими в воздухе свои маленькие радуги. Задыхаясь не то от волнения, не то от устали, он объяснил, что таков – таков был бы – мир его господина, согласись принцесса Огнероза стать его женой, это было бы райское состояние, когда все времена года встретились и древо жизни цветет и плодоносит постоянно. Тут есть место и ледяной зиме, сказала принцесса задумчиво, качнув сосульку на ветке. Посол, задушевно взглянув на принцессу, ответил, что главный, сокровенный сок деревьев сохраняется в самые сильные холода, именно так обстоит дело с настоящим древом жизни, которого здесь явлен лишь образ.
В продолжение всего дня принцесса не отходила от дерева. Посмотрите, сказала она Хьюму, на все это богатство и сочетание цветов и как свет сияет в сферах фруктов, в семенах граната, в лепестках цветов. Посмотрите на жучков в трещинках ствола, точно крошечные драгоценные камни, и на перья птичьего хвоста из стеклянного волокна. Что же за человек принц, который все это придумал и сделал?
– То не принц, а мастер принца! – отозвался Хьюм немного ревниво. – Принц находит лучшего ремесленника и платит ему за работу. Сам же в лучшем случае измыслит метафору, которую мастер осуществит.
– Но я же сама тку мои гобелены, – сказала принцесса. – Сама придумываю и сама делаю вещи. Возможно, что и принц все изготовил сам – и дворец, и улей, и дерево.
– Возможно. Но тогда этот принц обожает слишком уж затейливые метафоры.
– Будь вы женщиной, вы предпочли бы ожерелье из медвежьих зубов?.. – спросила ледяница. – Ну, скажите по чести.
– Человек и его подарки – не одно и то же, – ответил Хьюм. – Да и стекло отнюдь не лед…
– Что означают эти ваши слова?
Но Хьюм более ничего не сказал.
Спустя месяц или два начали съезжаться принцы. Было их пятеро, прибывших лично: князь Борис; полноватый хмурый принц, подаривший жемчуга; аккуратный принц, приславший одеяние из дивного шелка и сам облаченный в шелк; кудрявый принц в сапогах со шпорами, любивший шахматы; и принц Созамм, явившийся последним, так далек был его путь. Князь Борис, подумал король, весьма вышел собою – сильный, кряжистый как дуб, с золотистыми косами и золотистой бородой; его бледно-голубые глаза – как ледяные озерца, но у наружных краешков глаз – смеховые морщинки. Принц Созамм приехал верхом на черном как смоль скакуне стройного и нервного сложения, каждая жилка у коня так и играла. Принц пожелал сам поставить коня в конюшню и задать ему корма, хоть и был в сопровождении малой свиты (из таких же землистокожих людей с огромными карими глазами, что послы). Сам имел он прямые, сухие волосы черно-смоляного цвета, будто собственной лошади в масть, впереди у него была челка, сзади волосы доходили до плеч. Ростом был Созамм невелик, чуть пониже принцессы Огнерозы, но плечи и руки у него были сильные. Лицо же – узкое, кожа – темно-золотистая. Нос довольно изострый и с горбиною, брови черные прямые, глаза – более темные и глубоко посаженные, чем глаза его послов, – осенялись темными и длинными ресницами. Князь Борис держался браво, смеялся здоровым раскатистым смехом, тогда как принц Созамм имел осторожную кошачью повадку и отличался молчаливостью. По приезде Созамм сделал нужные поклоны, сказал положенные приветствия, ну а дальше отступил в тень, словно предпочитал быть зрителем, а не актером. При первой встрече с принцессой, взявши ручку Огнерозы в свою тонкую жилистую руку, он поднес ее к тонким сухим губам и промолвил лишь: «Очарован знакомством». – «Рада встрече», – прохладно отозвалась ледяница. Больше между ними не прошло ни слова.
Приезд принцев стал поводом для дипломатических встреч и различных верховых выездов и охот, в этих последних Огнероза не принимала участия, так как был самый разгар лета. По вечерам же устраивались пиры и музыкальные представления. Принц с островов привез с собой двух дев с фарфоровой кожей, которые выводили деревянными палочками изысканные, нежные мелодии на ксилофонах. У кудрявого принца припасен был менестрель с арфой; среди охотников князя Бориса нашлось двое мастеров играть на охотничьих рогах, от их двухголосных наигрышей кровь то быстрей бежала, то стынула в жилах. Принцесса сидела между князем Борисом и кудрявым принцем, слушая рассказы о долгих зимах, о северном сиянии, о морских айсбергах. Принц Созамм сделал знак одному из своих свитских, и тот принес нечто длинное, завернутое в алый шелк, что оказалось на поверку черной трубою с камышовым мундштуком. Свитский протянул трубу принцу, принц поднес ее к губам и выдул пару пробных нот, глубоких и громких, чтоб нащупать высоту тона. Потом, оглядев стол, Созамм объявил: «Эта моя пьеса основана на песнях козьих пастухов». И заиграл. Никто из собравшихся не слышал еще отроду такой музыки. Длинные, похожие на долгий зов фразы взмывали ввысь; чистые ноты нагоняли друг друга, трепетали в зыбком танце на воздушных струях, затем стихали, переходя в еле слышный шепот и растворяясь в пространстве. А в ответ им раздавался словно птичий крик: птица кружила и кружила в воздухе, качая голос на ветру, пока, устав, не улетела, и стало совсем тихо. Принцессе же представилось, будто точатся, тихо падают струи воды и мороз застигает их в половине падения или будто это водяной ручеек ищет, ищет и находит свое узкое, тесное русло между кряжами льда, под сумрачными сводами… Когда смолкла эта неведомая мелодия, все стали хвалить игру принца. Хьюм произнес: