На следующий день пришло письмо от Хьюма. Оно, видно, спешило навстречу ее письму, слишком рано было для ответа. В начальной части своего письма Хьюм выражал надежду, что принцесса, несмотря на свое чужедальнее пребывание, разделит с ним его радость, хотя бы душою. Он только что женился на Гортензии, дочери королевского управляющего, и зажил теперь в довольстве и покое, каких даже и вообразить себе не смел. Затем, однако, последовала часть, которую Огнероза могла считать, несмотря на некоторую поэтическую загадочность выражений, единственным объяснением в любви от Хьюма. Никогда, писал Хьюм, никогда мне не жить, как вам, принцесса, у пределов человеческого опыта. Однако никто, слышите, никто, кто хоть раз увидал Огнерозу танцующей на нехоженом снегу или собирающей ледяные цветы с нагих ветвей, не сумеет забыть эту совершенную красоту и жить с обыденностью в сердце. Я теперь понимаю, писал Хьюм, что одна крайность желает другой крайности и что существам из чистого огня или чистого льда открыты восторги, которым мы, обычные смертные, можем подивиться украдкой, но которых нам должно избегать. Я не смогу обитать в ваших мирах, принцесса, ни в ледяном, ни в огненном; я счастлив в моем новом доме, с моей славной, меня обожающей женой, с моим удобным креслом и моим вешним садом… Но никогда, принцесса, мне не ведать полного блаженства, ибо я узрел вас танцующей в снегу, и этот танец навсегда меня отлучил от обычной жизни всех людей. Будьте же счастливы, принцесса, в вашем дальнем пределе и вспоминайте порой Хьюма, который был бы счастлив в пределе своем – не увидь он однажды вас!..
Слезы навернулись на глаза принцессы. Раз он так написал, думала она, значит это и впрямь последнее от него письмо. Ее же письмо причинит ему боль и, может быть, заставит презирать ее, что с такой беззастенчивой легкостью призывает его в трудный час. И она стала плакать о том, что Хьюма здесь нет, что Хьюм не приедет, а она одна, ей неможется в чужой этой стране, где даже прохладный воздух в темных переходах жарок настолько, чтоб оттопить от нее еще один кусочек, как человеческий поцелуй от снежной статуи. Потом, утерев слезы, она зашагала, точно хмельная, по длинным галереям и вышла во внутренний двор, переполненный ярким, слепящим воздухом, в котором струйки зноя – их было отлично видно – то бойко, точно вскипая, карабкались кверху, то извивно опадали вниз и тут же снова устремлялись вверх, будто неведомые сухие фонтанчики. Медленно и отважно пересекла она двор наперерез, не ища стенной тени, и вошла в огромное, гулкое, пещеру напоминавшее помещение, где работал принц Созамм со своими мастерами. Все еще подслепая от солнца, она словно в какой-то дымке разглядела полуобнаженных работников, железные щипцы у них в руках; на острых концах понтий вращались коконы, схожие с ослепительными тюльпанами. Созамм сидел поодаль за верстаком, темное его лицо было облито ярко-красным светом от горячей, не остывшей еще стеклянной сферы, которую он оглаживал, вертел и тянул. Другая такая же сфера, обок его, остывая, приобретала цвет бурого опавшего листа. Положив на живот руку, Огнероза шагнула внутрь, в жар и темноту. Она подходила уже к принцу, как один из мастеровых, у которого пот тек по рукам и плечам и капал со лба, нараспашку открыл передок печи. Огнероза успела только увидеть в густом мареве полки с горшками, раскаленными до золотой красноты… в следующий миг в лицо ей прыгнула огромная, страшная солнечная роза жара и света, в глазах у нее сделалось темно, внутренности пронзила ужасная боль. Я, кажется, плавлюсь, была ее последняя смятенная мысль; она медленно падала, погружалась в горнило белым кусочком лома, выгибалась, морщилась, вот потекла, стеная, в море пламенно озаренной, красной крови. Созамм подбежал к ней в тот же миг, его пот и слезы капали на белое ее, холодное личико. Перед тем как лишиться сознания, Огнероза услышала в голове как бы уменьшенный его голос: «Будет другое дитя; если ему суждено жить, то суждено; подумай о нем». Потом наступила полная темнота, и почудился даже призрачный холод, холодная дрожь…
Потеряв ребенка, Огнероза долгое время была больна. Служанки клали на лоб ей и усердно переменяли тряпицы, смоченные в ледяной воде. Она лежала во тьме, в прохладе, то впадала в забытье, то выныривала к остаточной, косной жизни. Созамм нередко находился при ней, молча сиживал у изголовья. Однажды сквозь полусмеженные веки она увидела, как он упаковывает в стружки и уносит те девять дивных ваз. Благодаря заботливому уходу она постепенно поправилась, по крайней мере вновь достигла того состояния, в котором пребывала в детстве у себя на родине, – состояния молочной, безучастной вялости. Вставала она очень поздно и сидела у себя в покоях, потягивая фруктовый сок и даже не порываясь ткать, читать, писать. Спустя несколько месяцев ей стало казаться, что она потеряла и любовь мужа: со времени кровавого происшествия в мастерской он ни разу не был у нее в спальне. О бывших у него на то причинах не заговаривал, никак своего равнодушия не объяснял; молчала и она. У нее было чувство, что она превратилась в безвкусное молочное желе, бланманже, что она теперь женщина только на вид, в действительности не способная ни привлекать, ни пленять. Вследствие ледяной своей природы, в печали она располнела и стала медлительнее. С отвращением она изучала в зеркале сливочные жировые обкладочки вокруг глаз и расползшиеся щеки. Созамм стал уезжать на длительное время, не говоря, куда отправляется, скоро ли вернется. Она не могла ни написать Хьюму, ни поговорить по душам со своими смуглокожими красавицами-служанками. Она отворачивалась белым лицом к синей стене, обхватывала себя мягкими руками и готова была пропасть навеки.
Внезапно Созамм вернулся после очередной отлучки. Была осень, верней, была бы, происходи дело не в этом краю непрестанного знойного лета. Придя к жене, принц велел ей собираться в путь: мол, вместе им предстоит долгое путешествие вглубь страны, через пустыню. Как ни была Огнероза безучастна, она вздрогнула.
– Ты забыл, Созамм, что я ледяница, – проговорила она уныло. – Путешествия через пустыню мне не вынести.
– Мы будем делать переходы по ночам, – ответил принц. – В дневной зной устроим для тебя шатер. Думаю, ты будешь приятно удивлена тем, как холодно в пустыне ночью. Словом, тебе не придется тужить.
И вот в один вечер, едва только первая звезда взошла на бархатно-голубом небе, они, покинув сквозь ворота городские стены, тронулись в путь. Их обоз представлял собою длинную вереницу верблюдов, мулов и лошадей. Огнерозу усадили в паланкин, подвешенный между двух мулов. Густела ночь, поля и редкие перелески остались позади, и она вдруг зачуяла, как резко потянуло прохладным, очень чистым воздухом, прилетевшим, похоже, оттуда, где одни лишь камни и песок и, стало быть, нет влаги, растительности, разложенья. Что-то забытое шевельнулось в ней. Принц, проезжавший мимо, внимательно взглянул на нее и сказал, что они приближаются к дюнам, а уж за первыми дюнами начнется настоящая пустыня. Огнероза спросила, нельзя ли ей тоже поехать верхом рядом с ним: ей, кажется, стало лучше. Муж, однако, ответил: нет, еще не время – и умчался в облаке пыли, окутанный белым лунным светом.
Так началось это долгое путешествие, занявшее недели; ехали они всегда по ночам, под луною, которая по мере их продвижения выросла из острого, тоненького полумесяца в огромный серебристый шар. Дни были ужасны, несмотря на то что Огнерозу прятали от зноя в хитроумно устроенном шатре, обвевали опахалами, охлаждали драгоценной водой. Ночи же были ясными, пустыми и холодными. Уже спустя несколько дней Созамм стал заезжать за нею в сумерках и помогал ей садиться в седло; она ехала бок о бок с ним, одетым в длинную накидку из верблюжьей шерсти. Сама же она, наоборот, сбрасывала свои несколько защитных слоев дневных облачений: на ней были лишь просторные белые шаровары и тонкая, струящаяся от езды сорочка; она чувствовала, как по коже ее скользит восхитительный холод, возвращая жизнь и силы. Куда лежит их путь, она не спрашивала. Муж скажет ей об этом сам, если вообще захочет, когда сочтет нужным. Не удивлялась она и тому, что он по-прежнему не ложился с нею: в дневные часы зной заставлял позабыть обо всем, кроме выживания. Зато он рассказывал ей о жаркой пустыне как о своей природной стихии. Я создан из этих вещей, говорил он, из частиц жгучего песка, из дыхания раскаленного ветра, из слепящего света. Я подобен стеклу. Только здесь, в пустыне, нам даруется столь яркое зрение. Огнероза порою пристально смотрела вдаль, в пески, мерцавшие в расплавленном солнечном свете, и на супруга, как он стоит снаружи среди полного зноя и пустоты и словно купается в этой знойной пустоте. Иногда ее глазу представали миражи: песок и камни мнились ей обширными прозрачными лагунами, великими студеными реками с плавучим льдом, еловыми и сосновыми лесами, чертогами изо льда. Как можно было бы зажить им счастливо вместе, днем и ночью, размышляла она, в этих исчезающих ледяных чертогах, сверкавших в знойной пустынной дали, но исподволь таявших, терявших плотность, растворявшихся поярусно… Но миражи возникали и пропадали, а Созамм все стоял, зорко вглядывался в дневную накаленную пустоту; Огнероза же с отрадой вдыхала ночной воздух остывшей песчаной равнины…
Порою на горизонте, сквозь колеблющийся стеклянистый воздух, Огнероза различала мираж, напоминавший горные вершины, увенчанные белыми снежными разводами или перышками облаков. По мере продвижения вглубь пустыни это отдаленное зрелище становилось все основательнее, все меньше подрагивало и лучилось. И она поняла, что горы настоящие и что караван движется к ним. Это, отвечал Созамм на ее вопрос, Лунные горы. Моя страна состоит из плоской прибрежной полоски, огромных просторов пустыни и горного хребта, составляющего границу нашего королевства. Это скудные, негостеприимные горы; мало кто там живет: немногие орлы, кролики да еще разновидность белых куропаток. В прошлом нам заказано было ходить в эти горы, считалось, что обитают там демоны. Но я уже побывал там множество раз… Зачем он везет туда Огнерозу, он так и не сказал, а она не стала спрашивать.