олезла в темный проход. Двигаться то и дело приходилось на четвереньках. Стояла тягостная тишина. Наконец она увидела то, что было ей знакомо: похожие на остриц обрывки шерстяной пряжи, распущенные волокна кухонной мочалки, прилипшие к ним клочки газетной бумаги. Увидела странные вытянутые пузыри из прозрачной пленки, наполненные волосами, обломками костей и прочей неживой материей. Точь-в-точь уродливые непереваренные комки пищи, отрыгнутые совой, или волосяные шарики, которые выплевывают кошки. Осторожно раздвигая хлесткие ветки шиповника и высокие жесткие стебли, Пенни двинулась дальше. Тварь здесь побывала – но когда? Пенни остановилась, снова принюхалась и прислушалась. Вокруг лишь непробудный лес.
И вдруг – знакомое место. Поляна была шире, стволы кряжистее, но тот, поваленный, за которым они прятались, лежал там же, где и прежде. Словно заброшенное место для пикников, теперь – призрак этого места. Повсюду с ветвей свисали жухлые растительные гирлянды и серпантин, точно опаленные, ветхие, оборванные хоругви в бурых пятнах – то ли земля, то ли кровь – в часовне при старом особняке. Тварь здесь бывала, она никуда не уползла.
Медленно, словно во сне, Пенни обошла поляну, наблюдая за собой, как и бывает во сне: когда что-то ищешь и видишь себя со стороны. Она нашла заколку для волос из чего-то вроде черепашьего панциря и пуговицу от детского башмачка с металлическим ушком. Нашла птичий скелет с прилипшими перьями, совсем свежий, вмятый в землю. Нашла непонятные острые осколки и несколько зубов, все разных форм и размеров. Между корней обнаружила множество косточек – чуть позеленевших, но все же отчетливо белых: пальцы рук, пальцы ног, ребро, а еще, кажется, черепная коробка и лобная кость. Думала собрать в рюкзак, но поняла, что не может, и просто сложила в кучку под кустом остролиста. В анатомии она не сильна. Может, что-то из этого кости лисы или барсука.
Она опустилась на землю и прислонилась к поваленному стволу. Вырыть бы чем-нибудь яму и закопать. Но она все сидела и сидела. В этом-то сне мне ничего не грозит, думала она, но в том, ужасном, где я ее видела, – из таких снов не вырваться. Только не сон это был.
Именно встреча с Тварью и подтолкнула Пенни к тому, чтобы заняться снами профессионально. Рядом жило что-то словно бы нереальное: ходило, ползало, извивалось, вламывалось в реальность, и Пенни все это видела. С ранних лет она пристрастилась к чтению, но, увидав Тварь, не могла больше безмятежно обитать в милом домашнем мирке книжного вымысла. Она принялась изучать то, что не видно глазу. Ее интересовали мертвые, населяющие реальную историю. Она увлеченно знакомилась с невидимыми силами, которые движут молекулами, заставляя их коагулировать и разлагаться. Она стала психотерапевтом, чтобы «приносить людям пользу». Нет, это объяснение не очень точное и неполное. Она видела невообразимое: перед ней откинулся край покрывала, под которым оно таится. И она вступила в этот мир. Недаром же ее специальностью стали дети с тяжелой формой аутизма – дети, которые лепечут невнятное, стучат кулачками, смотрят невидящим взглядом, которые, сидя в мокрых трусиках на коленях у тети-врача, ничего не замечают, не рассказывают свои сны, не делятся мечтами. У них своя реальность. Иногда Пенни казалось – единственная реальность. Реальность, от которой даже их отчаявшиеся родители хоть немного да защищены. Должен же кто-то помогать безнадежным. Пенни для этого силы в себе находила. Многие не могут. Она может.
Листья вокруг медленно зашевелились, потом зашуршали. Вдали словно бы заворочалось что-то грузное, неповоротливое. Пенни выжидающе насторожилась. Знакомый невнятный гул, знакомый смрад. Из ниоткуда: не спереди, не сзади, а отовсюду разом, будто Тварь наполнила собою весь лес или, как сказано в старой музейной текстовке, ползет, разделившись на множество частей. Стало совсем темно. Все, что можно еще различить, окрасилось оттенками между двумя цветами – смоляным и слоновье-серым.
Пора, подумала Пенни, и тут шум стих так же внезапно, как и поднялся. Словно Тварь уползла прочь. Дрожь, пробиравшая лес, улеглась, и вдруг над верхушками деревьев просиял огромный диск белого золота, сгущая тени и осеребрив очертания деревьев. Пенни вспомнила отца – как он стоит в холодном сиянье луны и с кривой улыбкой говорит, что сегодня, наверно, прилетят бомбить: луна нынче полная, светлая, небо ясное. Отец сгинул в ревущем желто-багровом пламени, думала потом Пенни – или ей рассказали, или так ей представилось. Когда пожарный принес известие, мать сразу куда-то ее отослала. Она мышкой подкралась к двери и затаилась, чтобы подслушать, что там рассказывают, чтобы добыть хоть клочок реальности, дарующий ей причастность к материнской боли. Мать не хотела, чтобы она была рядом, не хотела или не в силах была допустить. До нее долетали обрывки фраз: «и опознавать-то нечего…», «никаких сомнений…». Усталый, добрый человек, пепел на отворотах брюк… Потом были похороны. Помнится, когда пожарные подняли на плечи гроб, Пенни подумала, что в гробу и нет ничего – или почти ничего, – так легко его несли, так легко поставили на мраморный стол в крематории.
В то время они соблюдали светомаскировку, но мать и после войны еще долго жила, не раздергивая гардин.
Однажды кто-то решил Пенни развлечь – пригласил на чай. Забавлялись настольными фейерверками, сохранившимися с довоенного времени. Фейерверки китайские, в блюдечках. Один – маленький Везувий, на котором был изображен розово-серый дракон, а сверху торчал фитиль из синей бумаги. Он сперва только шипел, а когда на него уже почти не обращали внимания, неожиданно выбросил свернувшуюся кольцом струю неописуемо легкого пепла. Струя била выше и выше, горка сделалась в пять-шесть раз больше, и вдруг все прекратилось. Осталось лишь что-то вроде собранного пучка седых волос или старой-престарой кучки навоза. Пенни расплакалась. Хоть бы спасибо сказала. Ее старались развлечь, а она не оценила.
Озаренный луной, лес как бы вздохнул свободно. Пенни поднялась и стряхнула с одежды перегнившие листья. Она была готова к встрече, но встретиться не получилось. Чего она хотела – бросить ли вызов, убедиться ли, что смутные воспоминания не обманывают, – она и сама не знала; в глубине души ей было даже досадно, что лес ее отпустил. Но она согласилась выйти на волю, выбралась в поле и по зыбким лунным тропкам вернулась в гостиницу.
В город обе женщины возвращались одним поездом, но встретились, только выйдя из вагонов. Высыпавшие на платформу пассажиры, шаркая, суетливо спешили к выходу, многие смотрели только под ноги. Женщины вспомнили, как в военном утреннем сумраке они, девочки с ножками-веточками, захватив противогазы, отправлялись в путь. У самого выхода с платформы обе женщины подняли голову – не то чтобы надеялись увидеть встречающих: встречать их было некому, – а чисто машинально, посмотреть, куда идти и что дальше делать. Тут-то, в полумраке сводчатого вокзала, они и увидели лица друг друга: две бледные окружности с узнаваемыми чертами, разделенные таким расстоянием, что заговорить или хотя бы поздороваться неловко. В сизой тени они казались отчасти похожи: глубоко запавшие глаза, поджатые губы. Одно-два мгновения они, замерев, смотрели друг на друга. Когда они встретились впервые, под сводами станции висели клубы дыма, в воздухе были рассеяны крупинки золы. Сейчас их доставил элегантный, тупоморденький дизель-электровоз, с грязноватыми, синими с позолотой боками. Они смотрели друг на друга сквозь черную воображаемую пелену, которой скорбь, боль и отчаяние окутали зримый мир. Видели лица друг друга, а думали про намертво врезавшееся в память, искаженное страданием лицо тогда, в лесу. Для каждой из них та, другая женщина была очевидицей, из-за которой усомниться в реальности Твари невозможно, из-за которой невозможно убаюкать себя мыслью, что это, мол, померещилось, это, мол, выдумка. И они все смотрели друг на друга, смотрели с безнадежностью, невидящим взглядом, – смотрели и не показывали виду, что знакомы. Потом подхватили багаж и двинулись вслед за толпой.
Пенни обнаружила, что теперь так и смотрит на мир сквозь черную пелену. Ей постоянно представлялись лица – лица отца и матери, хотя эти образы со всей ясностью в душе не сохранились. Лицо Примулы, девочки, которая должна была стать хорошей подругой – женщины, которая смотрела на нее из стеклянной витрины, не сводила с нее заговорщицкого взгляда, попивая топленые сливки. Белокурая малышка Алисса, чарующе добрая улыбка. Получеловеческое лицо Твари. Пенни пыталась, словно от этого зависит все, припомнить его как можно подробнее, мучительно восстанавливала в памяти страшный рот, опущенные уголки губ, прищур невидящих глаз, в которых безошибочно читалось безумие. Всякое новое лицо – безликий диск, подернутая дымкой луна. Пациенты появлялись и уходили: несчастные дети, озабоченные дети – дети, которые не в силах сорвать приросшую маску тревоги или болезненной возбудимости. Ей становилось все труднее отличить одного от другого. Лицо Твари маячило в сознании, ревниво домогалось внимания, отвлекало от повседневных забот. Пенни там побывала, но увидеться не удалось. А увидеть ее вновь необходимо. Необходимо потому, что она реальнее Пенни. Лучше бы не видеть ее никогда, но пути их сами пересеклись. Тварь раздавила ее, высосала до капли, даже не заметив, кто она, что она. Надо вернуться, встать с ней лицом к лицу. Что же еще остается, спрашивала себя Пенни и отвечала себе: ничего.
Она поехала. За окном поезда проносились поля, а она сидела одна в вагоне и в то же время дремала в гостинице под покрывалом с косматыми розочками вековую ночь напролет. На этот раз она вошла в лес прежним путем, через калитку возле особняка, зорким взглядом быстро высмотрела заросшую тропинку и скоро добралась до поляны, где под кустом по-прежнему покоилась груда нетронутых косточек. Пенни тихо вздохнула, упала на колени, села, откинувшись на гнилой ствол, и мысленно позвала Тварь. В тот же миг она ощутила волнение Твари, заметила трепет ветвей, услыхала тяжелый гул, уловила древний запах. День стоял сероватый, день как день. Шум приближался. На мгновение Пенни закрыла глаза. Когда явится, надо взглянуть ей в лицо, надо понять, что она такое. Пальцы рук на коленях вяло переплелись. Напряжение ушло. Кровь замедлила бег. Пенни была готова.