В торговом центре Примула расставляла пластиковые стульчики всех цветов радуги. Наклоняясь, она чувствовала, как похрустывают суставы. На улице лило как из ведра, но торговый центр был неуязвим, словно хрустальный дворец в стеклянной витрине. Крапчатый мраморный пол, на котором выстроились цветные стульчики, так и сверкал. Рядом бил фонтан. Рябящая зеленоватая вода в бассейне подсвечивалась, отчего гладкие камушки на дне и монеты, брошенные посетителями на счастье, обросли золотистой каймой. Примулу обступили дети: мамаши, поцеловав их на прощанье, велели вести себя хорошо, не шуметь и слушать тетю. У всех в руках прозрачные пластиковые стаканчики с ярким апельсиновым соком и печенье в серебряной фольге. Дети тоже всех цветов: черные, смуглые, розовые, веснушчатые, кто в розовой курточке, кто в желтой, у кого капюшон лиловый, у кого малиновый. Кто широко улыбается, кто хнычет, кто егозит, кто стоит молча. Примула присела на край бассейна. Она уже все для себя решила. Улыбнувшись самой доброй, самой приветливой своей улыбкой, она поправила золотистые локоны и начала: вот послушайте. Я расскажу вам удивительную историю. Историю, которую еще никто никому не рассказывал.
Жили на свете две девочки, которым однажды в лесу явилось или почудилось что-то странное…
Телесный художник
В гинекологическом корпусе больницы Святого Пантелеимона, как обычно, раздавались добродушные шуточки о «соревновании» – кто, мол, сподобится родить в самый канун Рождества? Дамиан Беккет совершал утренний обход после бессонной ночи, кровавой и тревожной, и не стал участвовать в веселой беседе. Его самая последняя пациентка помещалась в дальнем крыле здания, напоминавшего катакомбы, в особом, занавесом отделенном отсеке для тех, кто потерял или может потерять ребенка, чей ребенок получил родовую травму или находится в опасном состоянии. Слегка насупившись, доктор Беккет шагал между койками, не слишком-то вслушиваясь в мяуканье и причмокиванье младенцев, в приветствия мамашек. Хмурость его проистекала частью оттого, что новорожденный этой пациентки, несчастный огрызочек плоти в инкубаторе, в отделении интенсивной терапии, чувствовал себя неудовлетворительно. Частью же – оттого, что из-за накопившейся усталости он никак не может припомнить фамилии пациентки. Так не годится. Ребенок должен поправляться. А мозг должен отзываться на запрос.
Не заметил стремянку, покуда чуть не налетел на нее носом. Стремянка очень высокая, из сверкающего алюминия, установлена прямо под круглым плафоном лампы дневного света. Встал как вкопанный, не выругался, но почувствовал дурноту от замедленности собственных реакций, уставился на слепивший его свет. На самом верху стремянки различил какую-то фигуру, облаченную, как ему показалось, во что-то бледное, сияющее, полупрозрачное, причем стоял этот кто-то опасно, на цыпочках, да еще и тянулся вверх. Голова неведомого создания в свете плафона казалась звездой с раскидистыми белыми лучами. Доктор Беккет проговорил угрюмо, что стремянка нарушает технику безопасности, ее следует убрать с прохода. Из рук существа вдруг свесились вниз, влажно замерцали в слишком ярком свете странные алые ленты. И послышалось призрачное позвякивание. Что здесь вообще происходит? – спросил доктор Беккет, хмуро воззрившись вверх.
Старшая медицинская сестра Мак-Киттерик, очутившись под боком, ответила, что, вообще-то, это его, доктора Беккета, предложение: здесь работает студентка художественного колледжа. Студентка не пожалела времени и материалов оживить больничный покой к празднику, украсить ярко и оригинально. Доктор Беккет сам рекомендовал это комитету колледжа по общественным связям, мысль удачная. Ах да… ах да, конечно же, сказал Дамиан, но согласитесь, это все же опасно. Его притупленному сознанию открылось наконец, что там, за стремянкой, потолок больничного покоя изукрашен целой радугой из цветных пластмассовых полосок, лоскутов индийской, судя по всему, ткани с пришитыми к ней и там и сям крошечными зеркальцами. А еще прикреплены латунные колокольчики и целыми гроздьями – турецкие амулеты с бусинами в виде человеческого глаза; кажется, считается, что такие от сглаза берегут. Что и говорить, мрачный больничный свод оживился. И стал от этого, пожалуй, еще мрачнее…
Пациентка – ее имя, Ясмин Мюллер, конечно же, значилось на табличке в изножье кровати – тихонько всхлипывала. Открыла опухшие веки, виновато встретила серьезный взгляд доктора, чье суровое моложавое лицо замаячило над нею. Прошептала, что, «кажется, плохо справилась», а он ответил, что, по его мнению, она не сделала ровным счетом ничего плохого. Он осмотрел ее бережными пальцами, сказал, что, конечно, ей досталось, но по-другому было нельзя и со временем это пройдет. Она спросила про сына. Доктор Беккет ответил: мальчик держится, мальчик сильный, насколько вообще может быть сильным ребенок, родившийся так преждевременно. Сейчас ведь самые первые дни (доктор Беккет давно заключил, что почти во всех случаях лучше придерживаться точной правды, дозируя лишь ее количество), и пока еще трудно сказать, как дела пойдут дальше, говорил он, без тени улыбки, четко, здраво. Она видела его, в сущности, впервые, но как бы сквозь дымку. Поджарый, лет сорока с небольшим, короткая стрижка мягких темных волос, чуть воспаленные глаза, белый халат. Вам, наверное, тоже нужно отдохнуть, сказала она, с трудом одолевая снотворную дрему. И снова насупился доктор – не любил личных слов на работе и в особенности не любил догадок о том, что ему что-то нужно.
На обратном пути он помнил про стремянку и начал уж было обходить ее сбоку, как вдруг шаткая конструкция закачалась и стала валиться. Дамиан Беккет сделал медленный, четкий выпад рукой, умело отводя опасность от ближайшей кровати, однако и сам закачался не на шутку под весом падающей художницы: голова ее стукнулась ему в грудь, костлявые лодыжки чиркнули об плечо. Он схватил нежданную ношу что было сил – в руках оказался жесткий, но нетяжелый комок женской плоти, завернутый в шаровары из искусственного шелка, кисейную блузку с золотой и серебряной вышивкой. Нос же его зарылся в серебристо-пепельные, мягкие и пушистые, точно у младенца, но почему-то торчащие в разные стороны волосы. По полу между тем запрыгала всякая всячина: яблочные огрызки, банан, мятая коробка шоколадных конфет. На коробку сразу же громко заявила свои права пациентка с ближайшей кровати: «А-а, так вот куда ушли мои конфетки, а я искала-искала, оставалась-то пара штучек, грешила на уборщицу!» Человек у доктора Беккета на руках явно был без сознания. Кожа липкая и холодная, дыхание неровное. Лишней койки положить поблизости, конечно же, не было, он понес ее по коридору во владения сестер, сестра Мак-Киттерик важно выступала следом. Осторожно положил на письменный стол. Истощенная, анемичная особа, кожа да кости. Пощупал пульс, заглянул под веки.
– Обычный обморок, – определил он. – Для начала ей неплохо бы основательно подкрепиться…
Девушка между тем открыла глаза и внимательно на него посмотрела. У нее было хорошенькое, остренькое личико, которое – на его взгляд – уродовали золотые проколки и кольца в губах и ноздрях. Кожа у нее была белее снега. Она села, оправила свои бесформенные одежки.
– Простите, что так получилось, – проговорила она, голос ее имел странное придыхание. – Я уже нормально себя чувствую. Надеюсь, ничего не покрушила?
– Исключительно благодаря доктору Беккету, – ответила старшая медицинская сестра. – Вы что, поскользнулись?
– Голова закружилась. Боюсь высоты.
– В таком случае… что ж вы там делали, под потолком, да еще в этой небезопасной одежде? – осведомился Дамиан.
– Это не я придумала. Украсить больничный покой – отличная идея. Ну, я и вызвалась.
Она сидела на краешке стола, чуть сгорбившись, болтая ногами в белых чулках и тускло-розовых туфлях из нубука. Современные такие, грубые, без задника, на высокой, валкой, книзу сужающейся подошве. Все в пятнах не то краски, не то клея. Дамиан с трудом сдержался, чтоб не сказать: карабкаться на стремянку в подобной обуви – идиотизм. Вместо этого спросил:
– Когда вы вообще ели в последний раз?
– А, не помню, – был ответ. – Я сюда спешила, опаздывала, выбежала на голодный желудок.
– Я собирался в столовую, не то позавтракать, не то пообедать. Не составите компанию?
Медсестры сложили горкой на столе рядом с ней фрукты, которые высыпались у нее из карманов. Она даже не взглянула.
– Ну ладно. Если только за компанию…
В грузовом лифте, в сопровождении двух санитаров в светло-зеленой униформе, с пустой тележкой, они спустились в подвальное помещение, где была столовая. Художница ежилась, скорее всего от холода, в такой хлипкой одежде немудрено.
– Меня зовут Дамиан, Дамиан Беккет, – наконец-то представился Дамиан. – А вас?
– Маргарита Уимпл. Маргаритка.
Они вошли в столовую, в которой давным-давно, примерно еще с шестидесятых годов, обосновались пластмассовые стулья под дерево; на бледно-зеленых стенах висели довольно неожиданные эстампы – яркие абстрактные, стремительные композиции. Как обычно, пахло здесь кулинарным жиром, слышался лязг металлических заварных чайников. В дверях художница заколебалась, ее белое лицо сделалось еще белее.
– Вам, кажется, не совсем хорошо, – сказал Дамиан, быстро отыскал взглядом свободный столик, усадил ее, спросил: – Чем вас угостить?
– Все равно. Лучше овощами. Стараюсь не есть мяса.
Себе он взял полный английский завтрак, а для нее – вегетарианское блюдо из макаронных спиралек «фузилли», розоватых и серо-зеленых, под сырным соусом, и еще небольшую отдельную порцию помидорного салата. Салат художница съела, а спиральки долго перетаскивала вилкой с места на место, как ребенок, который остаток еды на тарелке складывает горкой, чтоб казалось поменьше. Дамиан Беккет, поглотивший к этому времени две сосиски, пару ломтиков поджаренного бекона, яичницу-глазунью, порцию жареной картошки с консервированной фасолью, почувствовал себя человеком и повнимательнее пригляделся к этой Маргарите Уимпл. Почти наверняка страдает анемией, возможно и анорексией. Запястья слабые на удивление, так и падают. Тела ее толком не разглядеть во всех этих складках и складочках одежды; впрочем, он держал его на руках, тело молодое, пружинистое. Глаза у нее голубые, и ресницы в светло-синей туши. Вены на тонких ее руках тоже ярко голубеют, перекликаются с какой-то непонятной пунктирной голубой татуировкой – наподобие кружевных цветов, – которая опутывает руки выше запястий, ни дать ни взять вечерние митенки, какие носили дамы во времена короля Эдуарда VII. Ногти на руках аккуратно обкусаны.