– Вы бы все же что-нибудь съели. Если не употреблять мяса или других, так сказать, животных продуктов, то нужно питаться в гораздо большем количестве, чтоб получить необходимые белки.
– Простите. Вы добрый. Просто еще подташнивает, после лестницы…
Он немного порасспрашивал ее о себе. Вообще-то, он не слишком поднаторел в подобных разговорах. Врач он был хороший, но говорить не мастер, не было в нем обходительности, да и не хотел он знать подробностей о жизни других людей – за исключением тех фактов и вещей, с помощью которых спасал им жизнь. Он даже не сознавал, что его усредненно-привлекательная мужская внешность в какой-то мере служит заменой благожелательности. Слушая ее рассказ, он в первую очередь думал: хорошо бы напряжение ее оставило и у нее пробудился бы аппетит. Он воображал ее изнутри – изнутри ее тела. Какой у нее крошечный, съежившийся желудок.
Она сообщила, что учится в колледже искусств, учрежденном Гильдией торговцев пряностями. Изначально поступила на дизайнера – даже в школе у нее способности если к чему-то и намечались, то лишь к этому, хотя училась не очень, урывками (тут она бросила на него мимолетный внимательный взгляд из-под ресниц). Но вообще-то, теперь она решила стать художником. Принимала участие в нескольких коллективных выставках, с людьми, с которыми работает в одной мастерской. Кое-кому ее работы на выставках очень даже понравились; голос ее на миг пресекся. И вот она увидела в колледже объявление, что, мол, требуются добровольцы для украшения родильного корпуса, и подумала – отличная мысль. Ну и пришла. Удивилась, правда, что больше никого… что из студентов больше никто не явился.
– Пожалуйста, съешьте что-нибудь. Может, вам хочется чего-то еще – фрукты, булочку с маслом, пирожное?..
– Да нет, спасибо. Меня сейчас от всего тошнит. Вернусь домой, поем.
Он спросил, где она живет.
– Ну как бы это лучше сказать… Я сплю на полу в мастерской у моего парня. Многие художники живут в этом районе – в старых складах. Потом-то эти помещения отделают и выставят на продажу за астрономическую сумму. А пока чем плохо для студентов и всяких разных других людей пожить временно в таком пристанище, без отделки?.. Там, конечно, бывает всякое: то нога сквозь пол провалится, то еще чего. А в общем – нормально, и крыша над головой, и мастерская.
Потом – не совсем уверенно – она прибавила, что, пожалуй, ей пора идти. Сама же продолжала перебирать фузилли вилкой. Дамиан сказал, что, на его взгляд, цвет у этих макаронных изделий действительно неаппетитный, похожи они не то на плоть, не то на плесень. Это суждение ее заинтересовало. Она еще раз поизучала макаронное блюдо. А знаете, вы правы, сказала она, должно быть такое все приятное, аппетитное, задумывалось как цвет томатного сока и цвет шпината, а вышло отвратительно. Вроде как что-то мертвое. Многие цвета имеют такой эффект… мертвенный… С цветами вообще все очень сложно, в них надо понимать, да. Дамиан сказал: ему нравится, как она украсила покой, ярко, жизнерадостно. Вполне, кстати, сочетается с больничной коллекцией современного искусства. Она уже видела эту коллекцию? Только некоторые работы, ответила она, планировала посмотреть остальное, пока работает здесь, в больнице. Поднялась из-за столика. По-прежнему бледная-пребледная, ни малейшего румянца, ни здорового, ни лихорадочного. Он сказал, что проводит ее к выходу. Она – незачем, и так чувствует себя нормально. Он – все равно, мне тоже к выходу, пора домой.
Они остановились в новом вестибюле у центральной лестницы. Двери и перегородки из нержавеющей стали и стекла совсем не шли под стать кирпичу, из которого сложено это здание викторианского готического стиля. Кирпич был ярко-красный, жгучего цвета. Изнутри кирпичные стены украшены изразцами: стручки и зерна перца, стручки ванили, чайные листья, мускатный орех, прутики гвоздики. Больница Святого Пантелеимона располагалась в восточном Лондоне, в районе Уоппинг, близ Темзы, на Петтифер-стрит, в месте ее соединения с проездом Уиттингтона. Вначале это был работный дом, со временем он превратился в родильный дом Гильдии торговцев пряностями, при нем существовала больница Молли Петтифер по лечению женских болезней. Все это вместе соединилось и стало больницей Святого Пантелеимона в 1948 году, когда вновь учрежденное министерство здравоохранения отремонтировало основные помещения и присовокупило еще несколько зданий из сборных конструкций, стоявших на этой же территории. Сэр Илай Петтифер был хирург, сотрудничал с Британской Ост-Индской компанией и армией в Индии и других странах. Он написал трактат о медицинском использовании пряностей и сделал себе состояние, умело спекулируя на поставках специй. Дочь его Молли принадлежала к первому поколению дипломированных женщин-врачей, им разрешали получить медицинское образование, так как их услуги были весьма востребованы в дальних уголках империи. Подобно многим своим товаркам, Молли погибла от тифа, практикуя хирургию и акушерство в Калькутте. Сэр Илай назвал больницу ее именем и передал щедрую сумму в больничный фонд; кроме того, уговорил Гильдию торговцев пряностями сделать еще более крупные пожертвования. Он также оставил больнице свою огромную коллекцию, состоявшую в основном из медицинских инструментов и некоторых диковин, сопроводив завещание обеспечительной мерой: коллекция должна использоваться в целях образования студентов и развлечения публики. Коллекция занимала несколько надежных комнат-хранилищ в подвале, при этом значительная часть вещей до сих пор лежала в специальных деревянных ящиках, нераспакованная, другая часть – кучками и совершенно бессистемно – располагалась в пыльных застекленных шкафах. Одно из полотен, входивших в коллекцию, кисти голландского живописца, изображало урок анатомии – вскрытие мертворожденного младенца. Сначала оно висело в вестибюле при входе, но Дамиан Беккет уговорил руководство перевесить эту картину в комнату заседаний попечительского совета, а взамен, для вестибюля, пожертвовал огромный авторский трафаретный оттиск – работу абстракциониста Альберта Ирвина[129]. Дамиан пребывал в восхищении от Ирвина, от экспрессивного, динамичного переплетения розовых, золотых, алых, васильковых, изумрудных полос, лишь кое-где как бы припорошенных изнутри белым, и сумел убедить руководство больницы в пользе коллекционирования произведений современного искусства. Начали приглашать спонсоров, заключать с художниками договоры о передаче работ во временное пользование или аренду. Под сводами викторианской готической башни больничного комплекса теперь висели длинные цветные растяжки кисти Ноэля Форстера, напоминавшие причудливое тканье; по стенам же ее красовались композиции Алана Гука: вазы, да не вазы, морские берега, да не морские берега, в наплывах, находах краски, то гладких, то щетинистых – багрец, желтая сера, зеленый лайм, коричневый фиолет… В больничных коридорах поселились абстрактные полотна Патрика Херона, Терри Фроста, Говарда Ходжкина, Джона Хойланда. Вблизи регистратуры маячила сверкающая, выше человеческого роста скульптура механического человека в стиле классика поп-арта Эдуардо Паолоцци. Теперь при больнице существовал Комитет по искусству (в большинстве случаев следовавший рекомендациям Дамиана). Его также назначили ответственным за коллекцию Петтифера, предполагалось, что он должен ее изучить, описать, упорядочить за какие-то выделенные на это символические деньги, но куда ему было со всеми неблагополучными роженицами, с его хронической усталостью от ночных дежурств. Так что пыльной коллекции Петтифера он предпочитал яркие абстрактно-экспрессионистские полотна. «Предпочитал» тут, пожалуй, еще мягкое слово.
Так что он был немного обескуражен, когда Маргаритка, попялившись добросовестно на растяжки Форстера, скользнув взглядом по ярким клетчатым композициям Ирвина, сказала без всякого воодушевления:
– Да, неплохо. Сочненько…
– А в каком стиле работаете вы? – спокойно поинтересовался Дамиан. – В каком-то другом?
– Да, в другом. Я занимаюсь инсталляциями… вернее, занималась бы, если б… если б мне дали место, где хоть немного можно развернуться.
– То, что вы задумали у нас в больничном покое, – вещь довольно яркая…
– Да, я подумала, это будет лучше всего. В задании как было сказано? Украсить больничные помещения. Так или нет? Я в принципе согласна, если попадаешь в больницу и все такое, приятно увидеть что-то бодрое, легонькое. Типа легкое для восприятия. Тем более Рождество и все такое…
– Но ведь вы… в вашей инсталляции ничего нет от рождественской темы. Ни снега, ни елки, ни оленей… Ни вертепа с яслями.
– А разве мне заказывали вертеп с яслями? Тем более что я такими вещами не занимаюсь. Это китч! – Слово «китч» произнесено с ядом. Она прибавила: – И не думаю, что руководство больницы было бы в восторге, если б я типа пафоса напустила, всякие там ангелы и звездочки… Хотя тема ангелов мне, вообще-то, нравится.
Повинуясь порыву, Дамиан спросил, кто из современных художников ей по-настоящему близок. Ответила она быстро, не задумываясь, словно это часть давно продуманного кредо:
– Бойс, Йозеф Бойс. Он самый крутой. Он сказал последнее новое слово в искусстве.
С некоторой досадой Дамиан осознал, что при имени Бойса ему мало что приходит на ум. Напряженно покопавшись в голове, он спросил:
– Бойс, кажется, работал в технике… жира и войлока?
Маргаритка посмотрела на него снисходительно:
– Да, но не только. Бойс работал над собой! Он сидел недели и месяцы на сцене с койотом.
Дамиан не нашел ничего умнее, как сказать:
– В больнице койоту не место.
– Знаю. В больнице я делаю, что меня попросили. Или я что-то делаю не так?
– Все так.
Интересно будет посмотреть вашу работу, когда все будет закончено, сказал Дамиан. Может быть, вы поедите как следует хотя бы дома, продолжал Дамиан, я еду сейчас на такси, могу вас подбросить. Нет, спасибо, отвечала она, мне нужно подышать свежим воздухом.