Дамиан заметил, что точно так же вряд ли стоит вешать в отделениях или зонах ожидания абстрактно-колористические работы. Марта спросила, не удалось ли ему разыскать студентку художественного колледжа, помочь с коллекцией Петтифера? А в каком вообще жанре, кстати, она работает?
– У нас в корпусе она создала некую композицию. Яркую, изобретательную. У меня сложилось впечатление, что она ни работой, ни деньгами не избалована. Говорила, что занимается инсталляциями. Мол, Бойс на нее повлиял.
– Так вот почему вы тогда внезапно спросили меня о Бойсе…
– Я и правда о нем очень мало знаю.
Марта объяснила, что Бойс был великий художник, который затрагивал мрачные темы и при этом использовал самые простые, обычные материалы.
– Жир и войлок?
– Ага. Обычно его работы масштабны по мысли. Прозрачные стеклянные клетки, не то кроличьи садки, не то реликварии неведомой религии. Искусство, заставляющее думать о войне, о лагерях военнопленных. Пожалуй, Бойс – единственный кумир сегодняшних молодых художников. Но они создают какие-то личные версии его стиля – ломтик рыбы, которую моя девушка не убрала со стола… трусики, которые были на мне, когда я впервые поцеловала Джо Блоггса… коллекция дисков, которую я тиснула у моего бывшего возлюбленного, – все это слишком узкий, сугубо личный акционизм. Мол, раз я художник, то и все следы моей деятельности являются произведениями искусства. Я не хочу сказать, что ваша студентка так думает. Может, она как раз понимает Бойса.
Дамиан сказал, что плохо представляет ее образ мыслей, зато готов поручиться, что она элементарно хочет есть. Но как ее отыщешь? Лучше уж искать другого подсобного студента. Тем более нет гарантии, что она вообще годится для этой работы.
На следующий день он краешком глаза, однако, уловил промельк знакомой белой головы и летящих одежд в коридоре – ага, шмыгнула куда-то, даже ясно куда. Он прошел чуть вперед как ни в чем не бывало, потом внезапно развернулся и открыл дверь чулана: там она и стояла.
– Здравствуйте. Что вы здесь делаете?
По острому личику побежали быстрые тени мыслей, но вопрос остался без ответа.
– А я-то вас разыскиваю. Есть работа с частичной занятостью, думал, вас заинтересует.
– Что за работа? – спросила она с подозрением, вот-вот сорвется и побежит.
– Как у вас обстоит с правописанием?
– Вообще-то, хорошо! Да, я всегда писала грамотно. Это ведь как: либо ты грамотный, либо нет. Я – да. Всегда набирала максимальное количество баллов на разных соревнованиях по правописанию: все эти слова типа «аббревиатура», «аккомпанемент», «перпендикуляр», «вперемежку» и «вперемешку». Честное слово, я не хвастаюсь. Это как уметь от природы сгибать пальцы в обратную сторону.
– Так нужна вам работа или нет?
– Я художник!
– Знаю. Это работа на неполный день, которая может заинтересовать художника.
Он чуть было не прибавил с улыбкой – «художника без куска хлеба», но вовремя себя одернул. Он видит в ней голодного ребенка. Она же видит себя женщиной-художником, и больше никем.
Маргарита и Марта прочно обосновались в подвале. Облачившись в белые больничные халаты и белые стерильные хлопчатобумажные перчатки, пустились исследовать чудеса и ужасы коллекции. Работали они по пятницам после обеда. Когда Дамиан в этот день не работал, он порой заходил проведать, как подвигается дело. Все втроем вскрикивали изумленно при виде зародыша в банке, у которого на шее, запястьях и лодыжках ожерелья; или откроют большую картонную коробку, а там восковые руки и головы нескольких убийц, живших в XIX веке, причем вид у них вполне жизнерадостный. Дамиан ответно пригласил Марту поужинать, продолжить разговор о прикрепленных к больнице художниках. Вполне естественно, зашла речь и о Маргарите – вообще и в частности.
Дамиан спросил: а не будет ли Маргарита, по мнению Марты, хорошей кандидаткой в штатные больничные художники? Марта ответила, что не знакома с ее работами, неясно, в каком они ключе, Маргарита даже ни разу о них не упоминала. Маргарита хорошо справляется с ролью музейного смотрителя – расторопна, сообразительна, хорошая память.
– Она смешно говорит про разные ужасные вещи. Но я чувствую, что в душе она печальна, – стала рассказывать Марта. – Никогда не скажет ничего личного. Я не знаю, где она живет, с кем общается. В больнице она стала вроде как своя, наподобие домашнего привидения.
– Мне кажется, она живет подачками, объедками. Недоедает. У нее есть парень. Она сказала, что живет у него в мастерской, ночует на полу.
– Она вас прямо-таки заинтриговала.
– В прошлом году она, оказывается, лежала у нас в корпусе. Ей сильно не повезло. Я посмотрел медицинскую карту. Не повезло, не сумели помочь, сделали хуже…
Марта сказала: наверное, каждая женщина задавалась вопросом, каково быть мужчиной-врачом, которому приходится видеть стольких женщин… в чрезвычайных ситуациях.
Дамиан ответил, что благодаря своей профессии обрел почти неестественную отстраненность. Для меня, пояснил он Марте, это по большей части не женские личности, а некие случаи – трудные и опасные, чреватые жизнью или смертью, а порой и радостью: знаете, как ликуешь, когда смерть победишь?! Так что мне не очень-то есть дело до психологии, сказал он веско.
Марта улыбнулась ему при свете ресторанных свечей; на реке плавились, качались огоньки.
– Для человека отстраненного вы слишком добры.
– Потому и добр, что психологически отстранился. Быть добрым легко и приятно, надо просто ввести это в привычку. К тому же я вырос в религиозной семье… – Он замялся, поглядел на темную воду, потом заговорил снова: – Если проанализировать, что́ в итоге остается от религиозного воспитания, получается интересная штука. Я не верю в Бога, Он мне не нужен. Не скучаю по церкви, по запаху ладана, по пению хора. Но по неведомой причине до сих пор считаю себя женатым на своей жене, притом что мы не виделись вот уже четыре года… пять лет. Надеюсь, вообще больше никогда не увидимся…
Марта явственно почувствовала, что ей доверились. Задумчиво сведя брови, она ответила:
– Никогда не была религиозным человеком, да и замужем не была – могу только попытаться вообразить себе подобную ситуацию… А ваша жена… она считает себя замужней?
– Она актриса и католичка… ну и ответ, идиотский. Хотя откуда мне знать, что она считает?..
Как-то раз вечером, в поисках Марты, он спустился в подвал; помещения коллекции погружены в темноту, ни Марты, ни Маргаритки. Он стал задумчиво, бесцельно бродить между полок, и вдруг что-то скользко чиркнуло у него под ногой. Ломтик жареного картофеля, теплый. Приглядевшись, он обнаружил на некотором расстоянии еще два ломтика, нагнулся, потрогал, тоже теплые. Дамиан прислушался. Поначалу услышал лишь собственный свой дых да странные, призрачные звуки – скорее всего, просто чудится – от мириад неживых вещей, старинных экспонатов, что словно стараются поудобнее улечься в своих ящиках и коробках. Но когда затаил дыхание, то различил еще чье-то – легкое, притаившееся. Принялся осторожно рыскать по комнатам, прислушиваясь к малейшему шороху, но слышал пока только это постороннее дыхание – вот оно смолкло, вот опять раздалось еле внятно, тишина, приглушенный вдох, тишина. Чуть ли не на цыпочках он стал методично осматривать помещение; между длинными рядами поставленных на попа коробок он заметил еще один ломтик картошки, рядом был ход вбок, как будто в нору. Зорко вглядевшись в темноту, он достал свой непременный карманный фонарик и повел тонким острым лучом вглубь. В другом конце картонного тоннеля смутно что-то белело.
– Не бойтесь, – сказал Дамиан мягко. – Выходите.
Дыхание стало громче, белое зашевелилось. Скрючившись, Дамиан протиснулся в темный проход, и его фонарик выхватил гнездо из белых сетчатых одеял машинной вязки, какие постилают на больничные каталки, и старых подушек. Маргаритка сидела посередине, в весьма странным облачении – белой куртке медсестры и стерильных хлопчатобумажных перчатках. В складках одеял – пластиковая коробочка с картошкой. Дамиан сказал:
– Если есть картошку в перчатках, то они перестанут быть стерильными. Как пить дать.
Маргаритка фыркнула.
– Вы тут живете?
– Временно. Меня выгнали из мастерской.
– Когда?
– Уж несколько… месяцев назад. Ночую где придется. Сюда прихожу, только если другого ночлега не найду. Никакого вреда от меня нет.
– А ну-ка, выбирайтесь. А то арестуют еще вас.
Она стала карабкаться наружу в своем диковатом ворохе одежды – сверху белое больничное, снизу что-то свое, слегка восточное.
– Холодно тут, – пожаловалась она. – Трудно согреться.
– Температура специально поддерживается. Помещение для хранения коллекции, а не для незаконных постояльцев.
Маргаритка выпрямилась, посмотрела на него.
– Ну, я пошла?.. – спросила она оптимистично.
– Куда? Куда это вы пойдете?
– Да уж найду.
– Пойдемте лучше со мной. Поспите на настоящей кровати, в спальне. Если, конечно, еще не разучились.
– Зачем вы насмешничаете?
– Да какое там… Господи боже мой. Пойдемте…
Дамиан принялся готовить блюдо из макарон, а Маргаритка беззвучно сновала по квартире, изучала со слегка вызывающим, оценивающим видом его коллекцию авторских оттисков. И для него оказалось затруднительно спросить ее мнение о них. Если честно, ему не хотелось знать, что она думает про потоки цвета и нежно-кругловатые формы, напоминающие укромную гавань, на работах Патрика Херона, про его красный цвет, напоминающий запекшуюся глазурь, про золото и оранжевый кадмий, про странную, словно текучую, умбру… Поставив на стол еду, он поддерживал разговор, задавая ей разные вопросы. И сознавал при этом, с нелегким чувством, что подобные беседы бывают при врачебном осмотре. А на вопросы она отвечает лишь потому, что чувствует себя обязанной – за еду, за кров, за то, что не выгнал ее с работы, да и вообще из больницы. Так, он узнал, что она поссорилась со своим парнем, после – а может, из-за – аборта с осложнениями. Спросил: не жалеет ли она, что потеряла ребенка? Она ответила резковато: никакой он был еще не ребенок, непонятно, о чем вообще речь. Спросил: хорошо ли она питается? Бросила: а вы как думаете? Потом, словно вспомнив о хороших манерах, поведала вежливо и обстоятельно, что больница – настоящий рай, если питаться объедками, вы не поверите, сколько добротной еды выбрасывают на помойку. А получает ли она хоть какую-то стипендию, есть ли у нее источник дохода, кроме работы с коллекцией Петтифера? Нет, других источников нет. Время от времени она моет посуду в ресторанах да убирается в разных конторах. Потом она сообщила, скупо и словно нехотя, мол, когда она получит свой диплом, если, конечно, вообще получит, то, может быть, попробует заняться преподаванием, хотя преподавание, надо сказать, отнимает время, которое художник мог бы потратить – и должен тратить – на собственное творчество.