Инес поблагодарила и закрыла глаза. Как она выглядит – не важно, сказала она, смотреть все равно некому. Анестезиолог – он и профессию себе такую выбрал, потому что всякие чувства были ему неприятны, а словам он предпочитал молчание, – предложил ей то, что и правда было ей необходимо: болеутоляющее. Она погрузилась в сгущающееся облако, а он закрыл за собой дверь.
Их квартира – теперь ее квартира – находилась на третьем этаже дома девятнадцатого века на маленькой площади. Подниматься приходилось по крутой лестнице. Таксист высадил ее с сумкой возле подъезда и уехал. Она медленно взбиралась по лестнице, то и дело опуская сумку на ступени, приваливаясь к перилам, ощущая каждую косточку в коленях, в лодыжках, в запястьях и парадоксальное сочетание боли в кишечнике и онемения кожи над этим местом. Спешить некуда. Времени впереди много и даже больше.
В квартире время и пыль стали ее главной заботой. Когда-то она недурно стряпала – все мысли о себе сопровождаются у нее этим «когда-то», – нет-нет да и готовила для себя и матери что-нибудь вкусное: легкие гороховые супы, морской язык с грибами, ванильные суфле. Теперь и стряпала, и ела она урывками: неинтересно. Усидеть за столом она не могла и, расхаживая по своей комнате, как бережливая мышка, перекусывала кусочком сыра, корочкой хлеба. Квартира, вещи, которые ее окружают, – жизнь из них ушла. Полировка потускнела, но заниматься ею Инес не стала; постель не убиралась: ложась спать, она просто натягивала на себя скомканное одеяло. Казалось, все вокруг покрыто густеющим слоем пыли.
Повседневную работу она выполняла добросовестно. Беда в том, что такой работы оказалось недостаточно. Она участвовала в составлении большого этимологического словаря и успела показать себя как исследователь усидчивый, с творческой жилкой: предлагала новые словарные статьи, ставила новые задачи. Она и сейчас отвечала на вопросы, которые ей присылали, но эти справки не могли заполнить ту бездну времени и пространства, в которой она плавала и тонула. Утром она вставала и старательно одевалась, как «на работу». Она понимала: главное не распускаться – все, что угодно, только не это. Походив по квартире в облаке кружащейся пыли, она замирала и несколько минут, тянувшихся как часы, или часов, бегущих как минуты, смотрела в окно. Ей нравилось наблюдать, как площадь погружается в сумрак: значит, скоро в постель.
Наступил день, когда можно и нужно было снять повязку. Все время после операции она чуралась своего тела, разве что вытирала лицо и подмышки мокрым полотенцем. В этот день она решила принять ванну. Ванна у них была старая, глубокая, узкая, с массивными кранами и тяжелым душевым шлангом. Поперек ванны лежала широкая деревянная полочка-подставка, на которой, как обнаружила Инес, все еще были разложены туалетные принадлежности матери: люфа, губка, пемза. Мать всегда мылась без посторонней помощи. Она добавляла в ванну розовой воды из синего флакона, и в ванной разливался теплый аромат; тело она присыпала детским тальком с запахом гамамелиса. Предметы на полочке как-то избежали посмертной чистки. Сейчас Инес хотела было и их убрать подальше, но подумала: какая разница? Она напустила полную ванну теплой воды. Старые трубы дрожали и грохотали. Она повесила на дверь свой старый халат – серый, фланелевый – и осторожно-осторожно, испытывая головокружение и опираясь на края ванны, погрузила свою изрезанную плоть в воду.
Славное тепло. Напряженные мышцы кое-где расслабились. Время, как порой бывало, замедлило бег. Она сидела и разглядывала предметы на полочке. Люфа, губка, пемза. Волокнистая трубка, мягкий пористый комок, обточенный серый камень. Она задумалась о том, чем они друг от друга отличаются, эти три, в сущности, плотных ноздреватых предмета. Люфа – сплетение жестких волокон, губка – мохнатая легковесная масса, пемза словно истыкана бесчисленными иголками. Она смотрела, смотрела, а голова все кружилась, и эти предметы, как и она сама, казались невесомыми, плыли, увеличивались в размерах. Блекло-бежевое, линялый цвет хаки, мутно-серое. Бесцветные цвета, бесформенные формы. Она взяла губку и выжала на грудь освежающую влагу, наблюдая за беспорядочными траекториями струек и капель. Прикосновение губки ей не понравилось: дряблая плоть. Люфа, губка – высушенные тела, остовы живых существ. Взяла пемзу, легкую каменную слезу, обточенную так, что приятно держать в руке, – взяла, ощутила ее парадоксальную легкость, бросила в ванну, и пемза осталась на поверхности. Сколько времени Инес так сидит, она не знала. Вода успела остыть. С губкой она решила расстаться. Когда она неуклюже поднималась из воды, пемза звонко чиркнула по ее телу. Странный такой звук, тихий, словно бы металлический. Она положила пемзу на полочку и с тревогой ощупала все еще опухший шов. Уж не зашили ли в нее что-нибудь по оплошности? Зажим, щипцы, иглу. Стараясь не смотреть на реставрированный пупок, она потрогала его кончиком пальца. Тело вокруг заживающей раны ничего не ощущало, но палец наткнулся на что-то твердое и гладкое. Она очень осторожно постучала по твердому ногтем. Раздалось – или ей так показалось – позвякивание.
Потом она заметила еще кое-что: в складках халата и ношеного нижнего белья посверкивали красные крупинки то ли песка, то ли толченого стекла. Цветом они напоминали кровь, когда она запекается, бурую, тусклую. Со временем их становилось не меньше, а больше. У плинтусов, по углам персидских ковров стали появляться кучки этих крупинок, крошечные холмики с приплюснутыми верхушками, вроде игрушечных муравейников или вулканов в миниатюре. А еще она обнаружила, что нижнее белье то там, то сям цепляется за протянувшиеся по всему животу шершавые онемевшие швы, да так, что из ткани выдергиваются нитки. Рассматривать свое бугристое тело с пупком-протезом было как-то страшно и стыдно. Но странное явление напоминало о себе все больше, и она осторожно, кончиками пальцев, прощупывала тело сквозь хлопчатобумажные трусики. Живот все так же ничего не чувствовал. Пальцы осязали завитки и борозды, даже острые края. Под пальцами отшелушивалась та самая стеклянистая крошка, которая попадала в одежду и блестела в ее складках. День ото дня бугры и острые кряжи выпирали все больше, и беспокойство росло. Наконец как-то вечером она собралась с духом, не зажигая света, разделась и, упершись в грудь подбородком, оглядела себя. Она увидела выпуклую фигуру вроде морской звезды или космической туманности с извилистыми щупальцами. Фигура была цвета живого мяса – одного из оттенков этого цвета, – как след от удара хлыста или ножевая рана. Она подрагивала – потому что дрожала сама Инес, – на ощупь она была холодная, холодная и твердая, как стекло или камень. С лучей-щупалец роскошно осыпались красные крупинки. Инес поспешила прикрыться, как будто то, чего не видно, и правда исчезает.
На другой день фигура, если судить на ощупь, увеличилась. На третий день Инес в полумраке опять осмотрела тело и обнаружила, что пятно ширится. Тянущиеся от него алые жилки вторгались в усталую белую плоть: губка, пронизанная нитями минералов. Пятно мигало. В нем сошлись все оттенки красного: от охряного до багрового, от вишневого до киноварного. Инес подумывала поддеть жилки ногтем и отколупнуть, но духу не хватило.
Она для себя решила, что это «такое пятно». Мысли о нем приходили все чаще, даже тогда, когда оно было скрыто от глаз. Пятно разрасталось – не равномерно, а порывами, – тянулось длинными волокнистыми пальцами к паху, островки зернистого блеска и пузыри подбирались все ближе к лобковым волосам. Там, где камень врезался в плоть – ведь это, кажется, камень, – вздувались рубцы. Что такое камень? И что это, если не камень?
Однажды она обнаружила под мышкой скопления бледно-зеленых кристаллов. Попыталась выковырять – не получилось. Они сидели слишком глубоко, и, если их потревожить, чувствовалось, как под кожей каменные корни цепляются за мышцы. Острые куски кремнезема и вспучины базальта подпирали груди, множились под кровом плоти, отчего платье стало заметно шуршать. Медленно-медленно, день за стремительным днем торс ее обрастал каменной корой, словно одевался в кирасу. Но облаченные камнем внутренности, чувствовала она, оставались мягкими и вязкими, способными испытывать стеснение и боль.
Ей самой было странно, что она так легко смирилась с происходящим и безропотно, с ужасом наблюдает за своим превращением. Душа и рассудок, безучастные и немотствующие, большей частью словно бы жили медленной жизнью камня. Все чаще бывали дни, когда пробуждалось любопытство, которое превозмогало ужас. Как-то раз синяя жила на внутренней стороне бедра лопнула, и наружу выступил рядок рубиновых шпинелей, и первая ее мысль была не о нагноении, а о самоцветах. Каменная ее оболочка, как выяснилось, меняла состав: сквозь стеклянистую поверхность базальта пробивались острые кристаллики каменной соли и молочного кварца, между пластинами роговой обманки, как слезы, выступали пузырьки шлака. Когда любопытство совсем взяло верх над страхом, она выучила названия некоторых камней. В ее квартире – квартире лексикографа – было полным-полно всяких энциклопедий. Вечерами при свете настольной лампы она вычитывала восхитительные слова: пиролюзит, игнимбрит, омфацит, уваровит, глаукофан, эпидот, альбит, гнейс, туф.
Теперь, когда она ходила, ляжки звонко чиркали друг о друга. Места, не скрытые под одеждой, начали обрастать каменной корой странно и прекрасно. Она заметила это однажды утром, когда причесывалась перед зеркалом: над ключицами высыпало ожерелье из бугорков, которые лопнули, медленно раскрылись, точно глаза, и превратились в опалы, сияющие жидким огнем, – огненный опал, черный опал, водный, натечный. Она поймала себя на том, что любуется собой. Обреченно и отрешенно она задавалась вопросом: что будет, когда она совсем окаменеет: сможет она двигаться, видеть, дышать? Пока что каменный панцирь стеснял ее не больше, чем личинку ручейника ее домик. Суставы ее слушались, сетчатка посылала световые сигналы в мозг, вкусовые луковицы языка различали, что именно она ест, – есть она продолжала.