Она приблизилась к высокой стене и вошла в кованые ворота.
Перед ней раскинулся приземистый каменный город, где каждый дом упрятан под холмик и обозначен каменной плитой – плиты эти стояли по всей поверхности зыблющейся холмиками равнины: камни с барельефами и скошенными краями, камни повалившиеся, крошащиеся от времени, камни, замаранные сажей, грязью, птичьим пометом, камни, камни, камни… Она шла по тихим дорожкам мимо роняющих капли тисов, мимо безлистых берез, мимо крапчатых лавров – шла и искала каменных женщин. Каменные женщины там и правда стояли, а иные опрокинулись и лежали на тучной земле. Их было много, но все походили друг на друга, и это было не просто фамильное сходство. Были тут грациозно удрученные ангелицы, одной рукой указующие в небеса, другой, опущенной, рассыпающие каменные цветы, застывшие в полете. Были тут пупсы-ангелята в незамысловатых расшитых туниках, не закрывавших пухлые коленки; ангелята тоже держали поникшие цветы. Чувствовался почерк какого-то трудяги-ваятеля, который, набив руку на губках бантиком и упитанных щеках, по заказу мастерил одну фигуру за другой. Вокруг не было ни души, но органическая жизнь била через край: из щелей между камнями тянулись к свету длинные змеистые стебли куманики, надгробья и ангелы оделись в косматые шубы из цепкого плюща, по которым от дрожания влажных листьев под ветром пробегал зыбкий блеск. Инес шла и рассматривала многократно повторенных каменных людей. Кое-кто лишился рук и воздевал к серому небу бессмысленные култышки. Но это еще ничего по сравнению с теми, кто возвращался к исходной безликости: их кулаки словно изъела проказа. Некоторым херувимам кто-то отсек головы, совсем недавно: камень на обрубке еще не успел потемнеть. При виде каменных изображений всего летящего – крыльев, цветов, лепестков – Инес почти мутило: все это было неподвижно, казалось грузным, устремлялось вниз, к земле и тому, что под ней. Раз-другой на глаза попадалось что-то напоминающее Инес о ее нынешнем состоянии. Проблески позолоты на мозаичном тротуаре поверх подземного жилища, письменные сведения о котором безнадежно скрыты от глаз растительностью. Покоящийся на столбиках, выложенный изнутри свинцом открытый саркофаг в человеческий рост, в котором торчали цветочные луковицы, – саркофаг, решила она, наверняка древний, языческих времен, потому что резные бока его украшала компания безглазых старцев в этрусских одеждах, каждый в своем сводчатом алькове. Лица их стерлись, но безликий теперь камень – какая-то разновидность розового мрамора? – посверкивал гранями и чешуйками, как поверхность ее тела.
С ними бы ей и остаться, но смущали соседи: христианские добродетели Вера, Надежда и Любовь, безжизненные, жеманно улыбающиеся женщины, одна из которых сжимала в руках каменный крест, другая – каменный якорь, третья – беспомощного каменного бутуза. Какое отношение они имеют к женщине из вулканического стекла и полудрагоценных камней, ищущей, где бы закончить свои дни? Впрочем – неправда, отношение есть: она их боится. Стоять полуживой, ничем не отличаясь от них, но глядеть на мир живыми глазами… Она ускорила шаг.
Вокруг просторного поля, уставленного камнями, тянулась стена, поверху утыканная шипами, а перед ней разросся кустарник, сквозь который были проложены узкие тропы; рядом виднелось несколько каменных скамеек и компостная куча. Углубившись в заросли, она услышала стук молотка о камень. Она остановилась. Похоже, она застала на месте преступления осквернителя памятников. Она повернула за куст и увидела несколько грубых деревянных построек и груду каменных обломков. Одна постройка представляла собой длинный черепичный навес с тремя деревянными стенами. Внутри за столом на козлах, орудуя бучардой и долотом, работал какой-то человек. Это был дюжий мускулистый мужчина, с дубленым лицом, курчавой золотистой бородой и крупными руками. Позади него сгрудились каменные женщины, требующие разнообразного ремонта: безгубые, беспалые, в зеленых потеках, потемневшие от золы. Тут же были кучей навалены надгробные урны и стояла пара декоративных каменных глыб, на которых прежде красовались разные символические предметы. Мужчина сделал такое движение, как будто хочет скрыть свою работу, – судя по млечному блеску мрамора, занимался он не реставрацией, а ваял что-то свое.
Инес нерешительно подошла ближе. Она давно ни с кем не разговаривала: голос из каменеющей гортани звучал странно – будто что-то скребется и присвистывает. В магазине она объяснялась жестами, точь-в-точь закутанная с ног до головы восточная женщина, молчащая то ли от робости, то ли от незнания языка. Каменотес взглянул на нее, перевел взгляд на свою работу и раз-другой сосредоточенно пристукнул бучардой. Удары болью отозвались в теле Инес. Он вновь поднял на нее глаза. Тогда она шепотом – шептать она могла, шепот был самый обычный – попросила показать, чем он занимается. Он пожал плечами и отошел в сторону. Инес увидела на большой, высеченной из камня подушке разметавшееся тело ребенка: руки были раскинуты, ноги неловко согнуты, на гладкий лоб падала прядь, глаза смежил сон. Нет, не сон, поняла Инес. Ребенок мертв: расслабленная поза – поза умершего. И эта мертвенная поза особенно остро напоминала, что когда-то он был жив. Очертания были пока смутны, кое-что предстояло подточить и обтесать. У ребенка не было пупка, животик его оставался еще не обработанным. Инес сказала первое, что пришло в ее каменную голову:
– Такой памятник никому не захочется. Это же мертвец.
Каменотес промолчал.
– На надгробьях пишут: «Спи спокойно…», «Здесь спит вечным сном…», – продолжала она. – А это же не сон.
– Это я для себя, – сказал он. – Я здесь памятники подновляю, для заработка. Но кое-что делаю и для души.
Голос у него был крепкий, теплый.
– Ищете чью-то могилу? – спросил он. – Или просто посмотреть?
Инес засмеялась. Словно галька зашуршала.
– Нет, – ответила она. – Ищу, где упокоиться навсегда. У меня неприятности.
Он предложил ей сесть, от чего она отказалась, и налил из термоса в пластиковый стаканчик кофе – кофе она взяла: пить не хотелось, но надо поправить голос и найти повод задержаться подольше. Шепотом она попросила его показать другие свои работы – те, что для души.
– Я работой по камню интересуюсь, – пояснила она. – Может, и мне памятник изготовите.
Вместо ответа он стал доставать из-под скамьи обернутые тканью предметы: увесистый шар, пирамиду, мешок, в котором гремели какие-то изделия поменьше. Спокойно, неторопливо он развернул ткань и положил пред ней голову каменного ангела, вытесанный из камня надгробный курган, целое собрание рук и ног, больших и маленьких. Все – обломки обычных скульптур, украшающих надгробия. Но его резец поселил в них чужеродные им и непричастные друг другу существа. Пальцы рук и ног превратились в призмы и змей, между ними просовывались крохотные личики; миниатюрные мыши и мартышки вцепились в ногти или узором обвились вокруг запястий наподобие кельтских драконов. Могильный курган – издалека такой же незамысловатый, как и все остальное, – оказался живым клубком морских тварей, в брюхах у них помещались другие твари, не люди и не нелюди, которые выглядывали из устричных раковин и грудных клеток. А мертвая каменная голова ангела превратилась в шар со множеством лиц: одно наслаивалось на другое, у некоторых оба глаза и профили совпадали, некоторые, глядя на мир двумя парами глаз, могли получать пищу лишь в один рот, и над всем этим клубились волосы-змеи.
– Мне со здешних могил брать ничего не положено, – сказал он. – Но я подбираю обломки, которые уже не к чему приставить, и ищу в них живое.
– Пигмалион.
– Ну уж и Пигмалион. Нравится?
– Слово «нравится» тут не подходит. Они живые.
Он засмеялся:
– Там, откуда я родом, все камни живые.
– Где это? – выдохнула она.
– Я из Исландии. Зимой работаю здесь, а летом возвращаюсь домой, летом у нас ночи светлые. Летом выставляю там свои работы – те, что для души.
В голове шевельнулось: где-то будет она, когда он летом уедет в Исландию?
– Хотите, кое-что подарю? – предложил он. – Вещица небольшая. Если вы живая ее примете, я вам потом могу такой памятник изготовить.
Он протянул ей резную каменную головку с изображением василиска и двух мидий. Она неловко взяла ее, и камень чиркнул о камень ее пальцев. Он расслышал этот звук и удержал ее за скрытое одеждой бугристое запястье.
– Мне пора идти, – выдохнула она.
– Нет-нет, погодите…
Она вырвала руку и поспешила сквозь сумрак к железным воротам.
В тот вечер она поняла, что, возможно, близкая развязка будет совсем не такой, как она представляла. Поставив каменную голову на письменный стол, она пошла на кухню сделать себе бутерброд с сыром. От напряжения и тревог, от страха заточения в каменной оболочке и сложных впечатлений от встречи с исландцем ее била дрожь. Стала резать мягкий батон – и вдруг нож вырвался из рук и поранил ее между большим и указательным пальцем. Сильно она порезалась или нет, она не поняла, но, к своему удивлению, почувствовала боль. По тыльной стороне руки потекла красная кровь, попала на хлеб, на стол. Струйки крови, золотисто-рдяные, тянулись, как стеклянные нити, хлеб от их прикосновения мгновенно обуглился, кровь с шипением прожгла деревянную столешницу и, поутратив яркость, закапала на пластиковый пол, отчего пластик пошел морщинами, а там, куда падали капли, расплылись янтарные круги. В ее венах течет раскаленная лава. Она затушила вспыхнувшие кое-где огоньки, выбросила горелый хлеб. Не стоять мне, обрастая мхом, под дождиком, подумала она. А то как бы не произошло извержения. Как это будет выглядеть, она не знала. Она стояла и вертела в руках хлебный нож с полосками окалины, которые оставила на лезвии ее кровь. Смятение охватило ее. Сделаться камнем – образ смерти хоть и фантастический, но понятный. Но стать вместилищем раскаленной лавы с кузнечным горном внутри…
На другой день она снова пришла на кладбище. Свернув в кустарник, она услышала стук молотка о камень, и ее гулкое сердце забилось чаще. Стоял светло-голубой зимний день, собирались пепельно-сизые тучи. Исландец держал в руке искристый каменный шар и, прищурившись, разглядывал его со всех сторон. Увидев ее, дружелюбно кивнул.