– Я хочу вам кое-что показать, – сказала она.
Он поднял глаза.
– Если кто и выдержит такое зрелище, то, наверно, вы, – продолжала она.
Он снова кивнул.
Она принялась медленно расстегивать пряжки и молнии, отцепила крючок под подбородком, удерживающий капюшон, откинула его и, мотнув головой, распустила музыкально позвякивающие кристалликами волосы, потом выпростала из широких рукавов глыбистые руки. Он смотрел во все глаза. Она стянула рубашку, сняла кроссовки, комбинацию и мамины шелковые трусики. Теперь она стояла перед ним в своей сверкающей шершавинами разносоставной скорлупе; очертания тела едва проступали под обнажившимися отложениями кремнезема – их обрисовывали только фиолетовые прожилки плавикового шпата, теряющиеся между агатом и пемзой. Солонцеватые глаза глядели из пещерообразных впадин в голубые глаза, созерцающие безобразную диковину, которой она стала. Он смотрел не отрываясь.
Она проскрипела:
– Видели когда-нибудь такое?
– Ни разу, – ответил он. – Ни разу.
Горячая влага навернулась по краям глазных впадин и скатилась жемчужинами, со стуком отскакивая от бурых гематитовых щек.
Он все смотрел. Он человек, думала она, для него я чудовище – но я и правда чудовище.
– Какая красота! – произнес он. – Само выросло, никакого ремесла.
– Вы говорили, у вас на родине все камни живые. И я подумала: может, вы поймете, что со мной происходит. Памятник мне не нужен. Я сама скоро стану памятником.
– Я о таком слышал. Мы в Исландии относимся к чудесам как к вещам заурядным. Мы знаем, что в этом мире повсюду – и вокруг, и внутри нас – обитают невидимые существа. Для эльфов мы в скалах входы проделываем. Но мы знаем не только про бесплотных существ, мы знаем, что и в каждом камне заключена энергия. Исландия – земля молодая, все меняется каждую минуту, на сложение земной мантии действуют и бурлящие гейзеры, и извержения лавы, и движение ледников. Мы, как лишайник, приросли к камням – камням стоячим, камням летящим, камням гремящим, катящимся, дышащим. В наших сказаниях всюду разгуливают каменные женщины. Большинство из нас еще мечтает увидеть их въявь. Но встретить такую женщину здесь, среди мертвецов, – такого я не ожидал.
Она рассказала ему, что раньше думала, будто окаменение – это неподвижность. Я искала, где бы застыть навсегда, призналась она. Рассказала, как из раны на руке хлынула лава, показала черный шрам, вокруг которого уже выросли новые кристаллы.
– Теперь я думаю, лучше всего мне будет в Исландии. Где-нибудь там я и… оцепенею или поселюсь.
– Подождите до весны, – ответил он. – Весной я вас туда отвезу. Зимой ночи там тянутся целую вечность, метут метели, дороги заносит. А весной – она у нас короткая – целую вечность тянутся дни. Зимой я здесь, а лето провожу дома: хожу в походы, лазаю по горам.
– Дотяну ли я до весны? Может, весной я… со мной все будет кончено.
– Вряд ли. Впрочем, будем начеку. Повернитесь спиной, я хочу посмотреть… Так красиво, что дух захватывает, – причем, похоже, состав все время меняется.
– У меня такое чувство, что эта… кора становится толще и толще.
– На ней что ни дюйм, то замысел для скульптора.
Он сказал, что его зовут Торстейнн Хадльмундурссон. Он не переставал ее разглядывать, но держался с ней учтиво, предупредительно. За зиму и первые дни весны между ними образовалась осторожная дружба. Инес позволяла Торстейнну исследовать свои расселины и отроги. Он бережно, подушечками пальцев, прикасался к ее телу, и по жилам у нее пробегала электрическая дрожь. Когда у нее на теле или в его недрах появлялись новые камни, он их ей показывал. Больше всего ей полюбились лабрадорит и фантомный кварц. Лабрадорит – темно-синий, матово-черный, словно светящийся изнутри, переливающийся цветами павлиньего оперения, золотом, серебром: северное сияние, заключенное в твердый камень. Фантомный кварц – кристалл-призрак, в прозрачной глубине которого под разными углами растут другие кристаллы-призраки. Чтобы добыть из камней свет и придать им форму, Торстейнн удалял из них лишнее и шлифовал – когда в конце концов Инес совсем ему доверилась, ей даже нравилось, как он отделывает ее узловатые пальцы, обтачивает голени и полирует груди, выводя наружу скрытое сияние. Она неожиданно пристрастилась к суши, полюбила йодистый вкус морских водорослей и посоленной свежей рыбы и приносила коробочки с этим лакомством в мастерскую Торстейнна, а тот угощал ее шотландским виски «Лафройг» с торфяным привкусом из фляжки, которую держал в кармане своего просторного пальто из овечьей шерсти. Кладбище не стало ей роднее, но, познакомившись с ним ближе, она смотрела на него другими глазами.
Это было городское кладбище, два века собиравшее на своих надгробиях рассеянную в воздухе сажу. Хотя города и превратились в заповедники для животных и растений, которые на природе погибают от голода и ядовитых загрязнений, флора и фауна, обитавшая среди могильных камней, несмотря на цветущий вид, разнообразием не отличалась. Каждый день на крышу Торстейннова навеса слетались жирные голуби, и на их лоснистом оперении – сизом, цвета кротовьего меха или тюленьей шкуры, – играли бледные солнечные отсветы. Каждый день от куста к кусту деловито сновали жирные белки: серые хвосты и мордочки отдают в рыжину, крепкие лапки цепко хватаются за ветки. Прилетали сороки, важной поступью расхаживали вороны. Густой ярко-зеленый мох быстро (быстро для мха) расползался по камням, скрывая под собою высеченные имена. Торстейнн сказал, что очищать камни от мха не любит: он красивый. Инес удивилась, что вокруг почти не видно лишайников, но Торстейнн объяснил: лишайники обитают только там, где воздух чист, в загрязненном воздухе они быстро гибнут. Вот уж в Исландии он покажет ей такой мох и лишайники, какие ей и во сне не снились. В городе стояла зима, лил холодный дождь, кладбище оделось ледяной корой, она трескалась, и таяла, и расплывалась грязными лужами, а он рассказывал и рассказывал про край, где не растут деревья и где живут несоприродные людям существа: смешливые невесомые эльфы, укромчивые тролли с грузными руками и ногами. Кора у Инес все отрастала и все больше бугрилась. Ей пришлось учиться говорить по-новому: свистками, пощелкиванием, придуманными для себя жестами, которые, наверно, понимал только исландец.
Зима сменилась весной, мертвая опавшая листва потемнела от дождей, сквозь нее пробилась трава, крокусы, подснежники, за ними показались колокольчики и неистребимый чистотел, бледно-золотые цветочки с плоскими листьями: он ковром раскинулся по надгробным плитам и гравию дорожек, по бутылочно-зеленой мраморной крошке на свежих могилах, груде обломков, собранных Торстейнном. Цвел он недолго, золотые лепестки посеребрились, серебро пожухло до белизны, истончилось в призрачное кружево из тонких прожилок, растение полегло и превратилось в перегной, утыканный узловатыми корневищами, по которому потянулись напористые усики растений.
Увядание чистотела подсказало, что пора отправляться в путь. Они обсудили, как лучше добираться. Сперва Инес хотела лететь в Рейкьявик самолетом, но, поразмыслив, поняла, что это невозможно. Дело не только в том, что ей не втиснуться в полотняное кресло в салоне – и еще вопрос, выдержит ли оно такой вес. Но как пройти контроль при посадке? Как отзовется рама металлоискателя на руды и слитки, рассеянные в ее недрах? А уж если ее попросят откинуть капюшон, работники аэропорта с криком разбегутся. Или пристрелят. Может ли пуля ее убить, она и сама не знала.
Торстейнн предложил плыть морем. Из Шотландии в Норвегию, в Берген, а оттуда в Сейдисфьордур на востоке Исландии. Плыть предстояло неделю.
Они взяли билеты на небольшое торговое судно с четырьмя каютами для пассажиров и немногословным экипажем. Судно зашло в порт на Фарерских островах, потом, проплыв между вздымающимися из воды скалами, вокруг которых не было ни клочка земли и не пенился прибой, вышло в Атлантику. Оно, покачиваясь, пролагало себе путь меж зеленых валов с белыми гребнями, осыпавших его солеными брызгами. Небо не переставало меняться: опаловое и вороненое, травянисто-зеленое и багровое, серебристо-синее и бархатно-черное, исполненное мерцания звездных россыпей. Когда только позволяли обстоятельства, они с Торстейнном стояли на палубе и глядели вперед. Назад Инес не смотрела. Ощущая на языке, испещренном черными жилками, вкус соли, она размышляла о женщине из Библии, которая оглянулась и превратилась в соляной столп. Нет, она не столп. Она как море: та же безудержность, то же тяжелое дыхание. Новому ее сознанию прошлое представлялось неосязаемее паутины. Мать – развеянный в воздухе пепел и костная мука, осевшая на цветках, на миг слепившихся из пены бурной речушки. Безмятежные трапезы вдвоем, невозмутимое остроумие матери, мерцание керамических углей в газовом камине – все это едва помнится.
Она распахнула облекавшие ее одежды и подставила тело встречному ветру и брызгам. На ногах она держалась твердо и морской болезнью не страдала. Торстейнн с львиной осанкой, как бывалый моряк, стоял рядом и улыбался сквозь бороду.
Ее занимали мысли о его плоти. Зашевелилось желание впиться зубами в шею или щеку и выгрызть кусок – в этом была отчасти симпатия, отчасти любопытство: посмотреть, что получится. Подавить этот порыв было нетрудно, и все же она провела языком по зубам – острым как бритва кремневым резцам и зловещим базальтовым коренным. Теперь ей приходили и человеческие мысли, и каменные. Каменные – неповоротливые, крапчатые, шероховатые, дикие. Она не знала, как выразить их ни на своем родном языке, ни на одном известном ей иностранном: они, твердые, собирались, сталкивались, складывались в кучу, скатывались вниз.
Исландия приближалась, и Торстейнн, настоящий исландец, оживился. Он рассказывал про первых поселенцев – в том числе святого Брендана, который в пятом веке вместе с братией приплыл сюда из-за моря на коракле[137] и встретил огромного косматого злыдня, а тот прогнал монахо