– Кто это «они»?
– Кто это они, – вяло повторила Мэдди.
– Бесполезно, – сказал Джеймс. – Она не понимает, что говорит.
– Все равно сдаваться нельзя, – сказала Диана Фэби. – Идите же, мистер Энней, она увлеклась. Я приготовлю ей обед, пока вас не будет.
Он вышел, с непременной красной сумкой для покупок в руках, и, оказавшись на улице, распрямил, по обыкновению, спину, судорожно глотая воздух, как будто только что тонул или задыхается. Он прошел по улицам с одинаковыми серыми домами до Хай-стрит, получил пенсию на почте, купил сосисок, фарша и небольшую курицу у мясника, а на углу овощи – у дружелюбного турка-зеленщика. Мясник, весь в пятнах крови, зеленщик с мягким голосом – с ними он иногда перебрасывался парой слов, но не больше, ведь нужно поскорее отпустить миссис Фэби. Они спросили, как чувствует себя жена; хорошо, ответил он, хорошо, насколько возможно. Эх, а ведь какая была веселая, всегда шутка наготове, сказал мясник, вспоминая женщину, которую сам Джеймс едва помнил и по которой печалиться не мог. Добрая была, сказал турок. Да, согласился Джеймс – так он отвечал всегда, когда не хотел спорить. Зайти бы в книжный, но времени нет, ведь еще в «Бутс»[141] за лекарствами, ей и себе. За успокоительными для двух людей, тихая жизнь которых напоминает своего рода безумие.
В былые времена по магазинам обычно отправлялась Мэделин. И в свет выходила она, ведь это у нее были друзья и знакомые; некоторых он знал, а бо́льшую часть – нет. Она предпочитала не говорить ему, да что там – просто не хотела говорить, куда идет и во сколько вернется. Он и не возражал. Ему было хорошо в одиночестве. Однажды в дверь позвонили: какой-то мужчина привел его жену, сказал, что она бродила по улицам, как будто потерялась. К этой минуте Мэделин уже опамятовалась; посмотрела на мужа, закинула голову и пронзительно засмеялась: «Только подумай, Джеймс, я настолько абстрагировалась, что пошла на Мекленбер-сквер, будто мы только что вышли посмотреть, что уцелело после… после…» – «После бомбежки», – подсказал Джеймс. «Да. Но дыма без огня не было, в этот раз». – «Ей бы, наверное, чая сейчас выпить», – дружелюбно произнес незнакомец. В тот день Джеймс мог бы что-то заподозрить, но предпочел закрыть глаза. Мэделин всегда была эксцентрична.
В рецептурный отдел была длинная очередь, его отослали на двадцать минут – на книжный не хватит, а вот Диане Фэби придется задержаться. Он побродил по аптеке, старик с копной седых волос, в мятом плаще. Рассматривать товары для ухода за больными не хотелось, и он незаметно оказался в отделе «Мама и малыш», среди детских зубных щеток в виде веселых зверушек и пачек с прокладками для кормящих. Там на высокой, сияющей стойке болтались пухлые куклы из телевизора: фиолетовая, зеленая, желтая и красная, марионеточные лица-маски улыбались черными глазами и темными ротиками. Все они были упакованы в прозрачные пакеты. Им же дышать нечем, поймал себя на мысли Джеймс, но нет, он не сошел с ума, он рассуждал очень даже здраво, прикидывая в уме, как, наверно, прикидывал бы любой в его положении, на что может сгодиться полиэтиленовый пакет: раз – и все. Куклы казались такими кроткими и глупыми. Он подошел ближе, поглядывая на часы, и прочитал, как их зовут: Тинки-Винки, Дипси, Ля-Ля и По. В круглые животики вмонтированы сероватые, блестящие экраны, на капюшончатых головах – антеннки. Симбиоз телевизора и годовалого ребенка. В оригинальности не откажешь.
Женщина за прилавком – пышногрудая, с волосами, крашенными хной, улыбчивая – сказала, что телепузики очень популярны, очень. «Детки их просто обожают». Показать поближе?
– Давайте, – сказал Джеймс.
Она вытащила Тинки-Винки и По из мерцающей упаковки, ловко нажала им на животики – и они бессмысленно защебетали-запели.
– Знаете, у них ведь у каждого своя особая песенка, простенькая, как раз для малышей. Жми себе, слушай да повторяй – и так без конца. Им нравится.
– Вот оно что… – пробормотал Джеймс.
– Да-да. А еще смотрите, какие они мягкие, приятные на ощупь. К тому же их запросто можно постирать в машинке, если что. Долго прослужат.
Он представил себе, как в стиральной машине крутятся тряпочные тельца. Вместо кругов Рая, Чистилища и Ада – тряпичные куклы во вращающемся барабане.
– Ладно, возьму, пожалуй.
– Какую? Девочке или мальчику? Внуку? Тинки-Винки – мальчик, хоть у него и есть сумочка, и Дипси – мальчик. А Ля-Ля и По – девочки. Но по ним, конечно, этого не понять. У вас внук или внучка?
– Ни то ни другое, – ответил Джеймс и добавил: – У меня нет детей. Мне не для ребенка. Давайте зеленого. Цвет такой… вырви глаз, да и имя как раз подходит, чудаковатое[142].
Дипси был снят с крючка, на котором висела его тушка, и на его место тут же соскользнул такой же из вереницы оставшихся.
– Упаковать как подарок?
– Да, – сказал Джеймс. На это уйдет как раз минут двадцать.
Они не хотели заводить ребенка, пока не кончится война. А потом, после войны, когда Джеймс демобилизовался и стал снова преподавать античную литературу мальчикам, желанный, загаданный ребенок отказался входить в круг. Они звали по имени: Камилла, Юлий, когда были в романтическом настроении; Капелька и Крошка Тим, когда были расстроены или раздражены. Ребенок не откликнулся ни на одно, просто отказался быть. Гитлер забрал, говорила Мэделин. Джеймс бережно потряс сверток – на подарочной бумаге нарисованы кудрявые ягнята на синем фоне – и обратился к несмышленышу: «Дипси, Дипси ты и есть… Чудак чудаком, нам под стать». А не говорю ли я вслух, подумал Джеймс и оглянулся. На него никто не смотрел. Ну и хорошо.
С всегдашней неохотой, себя преодолевая, Джеймс открывал собственную входную дверь. Но он умел совладать с собой: хорошим учителем и хорошим летным офицером он как раз потому и был, что привык держать себя в руках. Наподобие древних греков, он верил в самообладание и разум. Он сознавал, что в нем бурлит гнев: на судьбу, на старость, да и – Господи помоги (хоть Бога нет) – на саму Мэдди, у которой крыша едет. Конечно, Мэдди не виновата ни в своих бедах, ни в его. Время от времени она, однако, чувствует свою ненормальность и готова по старой памяти срываться на нем. Как же ему не хотелось назад в этот плен, в эти комнаты с их духом болезни – и неуловимым духом буйного помешательства. Но по обыкновению, он достал ключи и твердой рукой отворил дверь. И даже, взглянув на Диану Фэби, выдавил из себя мрачноватую улыбку.
Миссис Фэби уже покормила Мэдди обедом: суп с ложечки, полоски тостов, сладкий заварной крем в пластиковой баночке. Мэделин упиралась, но в желудок попало достаточно, сообщила миссис Фэби. До появления в доме помощницы по хозяйству он оставлял жене в холодильнике готовую еду, уже разложенную по тарелкам. Пока однажды, придя домой, не увидел на столе то, что она собралась есть. Горка молотого кофе и мучная жижа, которую она пыталась черпать высохшей косточкой из авокадо. На том этапе ему, как человеку мыслящему, было еще любопытно, вызывала ли форма косточки простейшее воспоминание о ложке.
«Нет-нет, дорогая, – сказал он тогда. – Так не пойдет, так нельзя». В ответ она ударила его острым концом косточки так, что на щеке остался синяк, смахнула кофе, муку и тарелку на ковер. Тем же вечером, рассказывая об этом другу в пабе, он списал ее выходку на эксцентричность: в ужасном поступке Мэдди и впрямь было что-то забавно-эстетское. Однако с тех пор в нем давно остыло малейшее желание делиться с кем бы то ни было своими невзгодами.
– Как она себя вела? – спросил он Диану Фэби.
– Ничего. Пожаловалась слегка, что посетителей слишком много.
– Ясно… – сказал Джеймс и попытался пошутить: – Жаль вот, я с ними не знаком. Может, побеседовал бы с кем-нибудь.
– Она говорит, это шпионы. Говорит, что послала их на задание, а они притворились, что их убили, но сами незаметно вернулись.
– Шпионы… – грустно повторил Джеймс.
– Удивительно, сколько пожилых людей говорит о шпионах и секретных службах… – Лицо Дианы Фэби живо выражало жалость и участие. – Наверное, они к старости становятся подозрительными.
– Она действительно посылала разведчиков на задания во время войны, – сказал Джеймс. – Она состояла в секретной службе. Отправляла разведчиков во Францию, в Норвегию, в Голландию, на кораблях и с парашютом. Большинство не вернулось.
– Они прячутся, – громко сказала Мэдди. – И злятся, от них исходит плохое, опасность, они хотят…
– Чего хотят? – спросила Диана.
– Баранью отбивную, – ответила Мэдди, у которой крыша едет. – Холодную. Очень холодную. С подливкой.
– Она имеет в виду месть, – сказал Джеймс. – Блюдо, которое лучше всего подавать холодным. Хорошо, когда есть хоть какой-то смысл. Почему бы им не жаждать мести.
Диана Фэби смотрела с сомнением: может, пословицы не знала, а может, не верила, что Мэдди способна устанавливать такие сложные связи. Однажды она отчитала Джеймса, когда тот назвал обитательницу кресла зомби. «Вы не понимаете, что говорите, – сказала она тогда. – Не понимаете, что это за слово. Она просто бедное создание, неприкаянная душа. А не одна из этих».
Миссис Фэби натянула шерстяную шапку на пружинистые волосы и отправилась помогать другим ветшающим душам и телам.
Когда Джеймс остался один – один, то есть с Мэдди, у которой крыша едет, – он развернул Дипси и протянул ей молча. Она схватила игрушку и уставилась в спокойное личико, потом усадила себе на колено, потрогала ткань и сказала:
– Они ждут нас. Мы опаздываем. Нам нужно в больницу. А может, к башмачнику. Саша опять не пришла. Они полдня стояли за кусочком бекона.
Сильными пальцами она мяла игрушку.
– Они наверху понаставили жучков. Лежат там, и слушают, и отпускают грязные шутки. Саша думает, что это смешно.
Когда она только начала заговариваться, внезапное присутствие невидимых людей казалось ему и абсурдным, и занятным одновременно. Они познакомились в университете в 1939-м, она и тогда любила поговорить, вещала складно и выразительно, как диктор на радио, о чем угодно, кроме своей семьи. Они поженились быстро – он собирался на фронт, в любой момент их могло отрезать друг от друга; близкой родни у меня нет, сказала она, я сама по себе, сирота, давай возьмем в свидетели двух сокурсников и с ними же отметим. Теперь, когда ее