— Пока лишь это, — сказал серьезным тоном профессор и положил на стол связку писем и бутылочку, в которой находилось мертвое, беловатое насекомое величиной с жука-оленя, — китайский посланник передал мне все лично, заметив, что это прибыло сегодня кружным путем через Данию.
— Я боюсь, что у него получены плохие известия о нашем коллеге Скопере, — прошептал безбородый господин на ухо своему соседу по столу — старику ученому с волнистой львиной гривой, который, будучи, как и первый, препаратором в естественно-научном музее, сдвинул очки на лоб и с глубочайшим интересом рассматривал насекомое, находившееся в бутылочке.
Присутствующие — их было всего шестеро — все специалисты в области изучения бабочек и жуков — собрались в довольно странном помещении.
Одуряющий запах камфоры и сандалового дерева настойчиво усиливал впечатление странной мертвенности, исходившее от ежерыб, подвешенных на веревках к потолку — вытаращивших глаза, словно отсеченные головы призрачных зрителей; от грубо размалеванных белым и красным сатанинских масок диких островитян, от страусовых яиц, открытых пастей акул, зубов нарвала, искривленных обезьяньих тел и всех тысячеликих странных образов далеких стран.
На стенах, над коричневыми, источенными червями шкафами, имевшими в себе нечто монастырское, когда бледный свет вечерней зари светил на них из запущенного музейного сада сквозь окно с пузатой решеткой, висели, любовно украшенные золотыми рамками, подобно родовым портретам, выцветшие гигантски увеличенные изображения древесных клопов и медведок.
Любезно согнув руку, со смущенной улыбкой вокруг носа пуговицей и желтых, совершенно круглых стеклянных глаз, с цилиндром господина препаратора на голове, напоминая своей позой допотопного деревенского старосту, впервые в жизни снимающегося у фотографа, стоял в углу ленивец, украшенный болтающимися змеиными кожами.
Спрятав хвост в сумрачных далях коридора, с покрытыми блестящей лакировкой, согласно желанию министра народного просвещения, более благородными частями тела, гордость учреждения, крокодил в двенадцать метров длины, глядел из дверей в комнату коварным кошачьим взглядом.
Профессор Гоклениус сел, развязал пачку писем и пробежал, бормоча, вступительные строки.
— Помечено Бутаном — юго-восточный Тибет — а именно от 1-го июля 1914 года — значит, за четыре недели до начала войны; письмо, следовательно, находилось более года в дороге, — прибавил он громко. — Коллега Иоганн Скопер пишет здесь между прочим: — Относительно богатой добычи, которую я собрал во время моего длинного путешествия из китайских пограничных областей через Ассам в неисследованную до сих пор страну Бутан, я подробно сообщу в ближайшее время; сегодня же только напишу кратко о странных обстоятельствах, сопровождавших открытие мною нового вида белого сверчка, — профессор Гоклениус указал на насекомое в бутылочке, — «который употребляется шаманами для суеверных целей и называется «факом» — слово, служащее в то же время бранным обозначением для всех похожих на европейца или человека белой расы.
Итак, однажды утром, я узнал от ламаистов-богомольцев, шедших в Лхассу, что недалеко от нашего лагеря находится весьма знаменитый тип, называемый «дугпа» — один из тех устрашающих весь Тибет сатанинских жрецов, которые, отличаясь своими ярко-алыми камилавками, считают себя прямыми потомками демона мухоморов. Во всяком случае, «дугпа» исповедуют древнюю тибетскую религию, о которой мы почти ничего не знаем, и являются потомками чужеземной расы, происхождение которой теряется во мгле времен. Этот «дугпа», как рассказывали мне богомольцы, вертя при этом в порыве суеверного ужаса свои маленькие молитвенные мельницы «самтше митшеба», то есть, существо, которое не может быть названо человеком, могущее «вязать и разрешать», для которого, короче и проще говоря, нет ничего невозможного на земле, благодаря способности обращаться с временем и пространством, как с условными представлениями. Мне сказали, что существуют два пути для того, чтобы подняться над человеческой природой: один — путь света — слияние с Буддой; другой, противоположный — «тропа, ведущая влево», войти на которую умеет лишь прирожденный «дугпа» — духовный путь, полный ужасов и страхов. Такие прирожденные дугпы встречаются — как единичное явление — во всех странах и, удивительным образом, бывают почти всегда детьми особенно благочестивых родителей. «Тут» — сказал мне рассказывавший это богомолец, «словно рука властителя тьмы прививает ядовитый побег к дереву святости»; существует лишь одно средство узнать принадлежит ли ребенок к духовному союзу «дугпа» или нет — если только вихор на черепе загибается слева направо, а не наоборот.
Я сейчас же, из чувства любопытства, высказал желание увидеть вышеупомянутого знаменитого «дугпу», но проводник моего каравана, житель восточного Тибета, жестоко воспротивился этому намерению. Он кричал, что все это глупости, в стране Бутан нет ни одного «дугпы»; кроме того, «дугпа» — в особенности же «самтше митшеба» — никогда не станет показывать белому человеку свое искусство.
Слишком упорное сопротивление этого человека становилось все более и более подозрительным, и после многочасовых расспросов мне удалось добиться от него признания в том, что он сам исповедует древнюю религию и совершенно точно знает — по красноватой окраске земных испарений, как он солгал мне — что вблизи находится «посвященный дугпа».
«Но он никогда не покажет тебе своего искусства», — заключал он всякий раз свою речь.
«Почему же?» — спросил я наконец.
«Потому что он не берет на себя ответственности».
«Какой ответственности?» — допытывался я дальше.
«Благодаря перерыву, произведенному в области причин, он мог бы быть снова вовлечен в поток перевоплощений, а то и испытать более худшие последствия».
Мне было интересно получить более подробные сведения о таинственной религии, и я поэтому спросил: «Веришь ли ты, что человек имеет душу?»
«И да, и нет».
«Каким образом?»
В качестве ответа тибетец взял травинку и связал ее узлом: «Есть ли теперь на ней узел?»
«Да»
Он снова развязал узел: «А теперь?»
«Теперь его больше нет».
«Так точно и у человека — есть душа и нет ее», — сказал он просто.
Я попробовал другим способом получить представление об его взглядах: «Хорошо, положим, что ты пробираясь по ужасной горной тропинке, шириной в ладонь, вроде той, по которой мы недавно шли, упал бы в пропасть — жила ли бы душа твоя после падения или нет?»
«Я не упал бы!»
Я думал подойти к нему иначе и показал на мой револьвер: «Если я тебя сейчас застрелю, будешь ты жить или нет?»
«Ты не можешь меня застрелить».
«Однако»…
«Ну, попробуй».
«Ну нет, я воздержусь от этого, — подумал я про себя, — хорошо было бы блуждать без проводника по этому беспредельному горному плато».
Он, по-видимому, угадал мои мысли и насмешливо усмехнулся.
Это вывело меня из себя. Я замолчал.
«Ты не можешь хотеть», — внезапно начал он. «Позади твоей воли стоят желания, которые ты знаешь и которых ты не знаешь — и те, и другие сильнее тебя самого».
«Следовательно, что же такое душа по твоей вере?» спросил я с досадой: «например, имею ли я душу?»
«Да».
«А когда я умру, будет ли жить моя душа?»
«Нет».
«А твоя, как ты думаешь, будет ли жить после смерти?»
«Да — потому что у меня есть имя».
«Какое имя? Ведь оно есть и у меня!»
«Да, но ты не знаешь своего настоящего имени — следовательно, не обладаешь им. То, что ты считаешь своим именем, есть лишь пустое слово, взятое твоими родителями. Когда ты спишь, то забываешь его, а я и во сне не забываю моего имени».
«Но ведь когда ты умрешь, то тоже не будешь знать его!» — возразил я.
«Нет. Но учитель знает его и не забудет, а когда он произнесет его, то я встану; но только я, и никто иной, потому что только у меня есть это имя. Никто другой не обладает им. То, что ты называешь своим именем, имеют сообща с тобой многие другие — словно псы», — пробормотал он про себя с презрением. Я слышал эти слова, но не дал этого заметить.
«Что разумеешь ты под словом учитель?» — сказал я непринужденным тоном.
«Самтше митшеба».
«Который здесь по близости?»
«Да, но вблизи находится лишь его отражение; сам он в действительности пребывает повсюду. И если захочет, может не быть нигде».
«Значит, он может быть невидимым?» — тут я невольно усмехнулся. «Ты думаешь — иногда он находится в мировом пространстве, а иногда вне его; иногда он тут — а иногда его нет?»
«Ведь имя здесь, когда его произносят, и его нет больше, когда его не произносят», — заметил тибетец.
«А можешь ли ты, например, когда-нибудь стать учителем?»
«Да».
«Значит тогда будет двое учителей, не правда ли?»
Я внутренно торжествовал, потому что, говоря откровенно, меня раздражало духовное высокомерие этого человека; теперь он попался, думал я, (мой следующий вопрос должен был быть таков: если один учитель захочет, чтобы светило солнце, а другой прикажет итти дождю, кто же одержит верх?) — тем более меня поразил странный ответ, данный им: «Если я буду учителем, то стану тогда «самтше митшеба». Или ты полагаешь, что две вещи могут совершенно быть равными друг другу, не будучи одним и тем же?»
«Но все же ведь вас двое, а не один; если бы я с вами встретился, то увидел бы двух людей, а не одного человека », — возразил я.
Тибетец нагнулся, отыскал в массе валявшихся вокруг кристаллов известкового шпата наиболее прозрачный и сказал насмешливо: «Приложи его к глазу и посмотри на то дерево; ты видишь теперь его вдвойне — не правда ли? Но разве от этого там — два дерева?»
Я не сумел ему сразу на это ответить, да и кроме того мне было бы трудно логически развить столь запутанную тему на монгольском языке, которым мы пользовались в целях взаимного понимания, и поэтому предоставил ему торжествовать. Но внутренно я не мог достаточно наудивляться умственной ловкости этого полудикаря с его косыми калмыцкими глазами и грязной овечьей шкурой со стоящей дыбом шерстью. Есть нечто странное в этих горных азиатах — снаружи они походят на животных, но стоит коснуться их души, как перед вами появляется философ.