Добавлю, что столь же мало, как и светские интересы, влекли меня в Венецию и ее редкостные произведения искусств, хотя я совершенно столько же, как и другие, способен оценить красоты зданий, картин и статуй. Я не бесчувствен и не совершенный невежда. И я также вкусил в Венеции этого рода наслаждения, которые она предлагает путешественнику. Ни Дворец Дожей, ни Сан-Марко не оставили меня равнодушным. Я даже приобрел некоторые познания в различных областях венецианского искусства. Я не равнодушен к дивному изяществу кружев или хрупкому совершенству хрусталя. История старой Венеции, Венеции масок и серенад, мне стала достаточно близкой во всех мелочах своих нравов и обычаев. Я читал президента де Бросса и хорошо познакомился с Казановой, но в сущности мне достаточно Венеции самой по себе, и у меня нет потребности обращаться к ее прошлому, чтобы почувствовать все очарование живой Венеции.
Да, я это решительно заявляю, моя любовь к Венеции всегда была любовью естественной и простой, любовью родственной, чуждой снобизма и эстетизма, чуждой также и романтизма, любовью, если можно так сказать, реальной, сложившейся из отношений свободных и обдуманных. Венеция пленяет меня бесконечно. Я люблю ее климат, ее краски, ее свет. Образ жизни, который она позволяет вести и даже предписывает, отвечает моим вкусам. Здесь я особенно наслаждаюсь существованием среди тысячи вещей, приятно занимающих мои глаза и мои мысли. Нигде дни мои не текут с более очаровательной легкостью, и даже одиночество здесь лишено своей горечи. Нет места на земле, где можно лучше принадлежать самому себе и выносить себя с меньшей скукой. Это удовольствие, которое дает мне Венеция, объясняет, почему я веду там существование, в достаточной мере уединенное. Во время моих многочисленных пребываний в этом городе, я заводил в нем мало знакомств, что мне чрезвычайно легко было сделать, так как я не принадлежу к числу лиц, присутствие которых возбуждает любопытство. Впрочем, я всегда избегал Венеции в то время года, когда она делается модным местом съезда, где прелестные дамы из общества, праздные снобы и претенциозные эстеты заседают на площади Сан-Марко в убеждении, что выполняют обряд тонкого изящества, высшего шика и неслыханной утонченности.
Я позволю себе отметить еще следующее. Никогда я не считал себя обязанным жить в Венеции «иначе», чем в других местах, — в особенной экзальтации и в необычном состоянии чувств. Никогда я не был склонен ждать от нее впечатлений исключительных. Венеция никогда не была для меня «Городом мечты» (сейчас, когда я пишу эти строки, я в последнем уже менее уверен, почему — станет понятным из дальнейшего); напротив, я всегда хотел от нее лишь ее очаровательной, своеобразной, сладостной реальности. Когда я выходил из вагона, чтобы сесть в гондолу, это было для меня вполне естественным и не возбуждало никакого удивления. Гондола представлялась мне средством передвижения, как всякое другое. Я оставался нечувствительным к ее обаянию, воспетому в романсах, но по достоинству ценил морское изящество ее форм и удобства ее для плавания, однако все же решительно предпочитал ей прогулки пешком среди лабиринта переулков. Словом, пребывание в Венеции ничем не возвышало меня в собственных глазах. Я не испытывал от него ни гордости, ни тщеславия. Венеция мне нравилась, я ее любил; я охотно отдавался ее очарованию и власти, но не ждал от нее большего, чем то, что она дает всем и каждому. Я не принадлежу к числу тех, кого Венеция пленяет заранее и кому надевает на палец свое магическое кольцо; я никогда не драпировался в плащ венецианского романтизма.
Вообще говоря, обстоятельства, которые привели меня в первый раз в Венецию, были самые простые, какие только можно себе вообразить. Здесь уже многие годы жили г-н и г-жа де С., старые друзья моей семьи. Они снимали один из благородных этажей дворца, расположенного на Сан-Тровазо и оборудовали его удобно и со вкусом. Этаж этот состоял из обширной галереи с большим количеством прилегающих к ней комнат, обставленных той милой старой венецианской мебелью, которую когда-то еще можно было найти у антиквариев. То были пузатые комоды, низкие диваны, кресла, более или менее выдержанные в стиле барокко, шкафы, этажерки и в особенности зеркала. Оба С. поселились здесь из любви своей к спокойствию и тишине, из желания мирно закончить свои дни, которые не обещали быть долгими. Г-жа де С. отличалась хрупким здоровьем, а ее муж страдал неисцелимым недугом. Внезапное ухудшение в состоянии здоровья г-на де С. заставило меня совершить поездку в Венецию, но когда я туда прибыл, острая опасность уже миновала настолько, что С. удержали меня у себя. Я провел целый месяц в гостях у этих очаровательных людей, которых очень любил.
Какой приятный отдых! Какое прелестное воспоминание сохранил я о старом дворце Сан-Тровазо и его ласковой семейной атмосфере! Г-н де С. не хотел, чтобы его слабость помешала мне вполне насладиться Венецией, и г-жа де С., несмотря на заботы, связанные с болезнью мужа, согласилась быть моим проводником. Это была женщина умная и просвещенная. Она не обременяла моего внимания, не утомляла моего любопытства слишком обильными посещениями церквей и музеев. Из искусства Венеции она показывала мне только то, что могло внушить желание когда-нибудь познакомиться с ним ближе. В остальном она удовольствовалась тем, что разрешила мне сопутствовать ей в ее обычных прогулках. И это привело к тому, что я понял всю прелесть жизни в Венеции в качестве не туриста, эстета или сноба, но искреннего любителя света, красок, красоты, влюбленного наблюдателя очаровательной, причудливой, мирной и живописной венецианской жизни.
Покидая моих добрых и милых друзей, я обещал им вернуться в следующем году. Свое обещание я сдержал, но их уже не нашел в живых. Через несколько месяцев после моего отъезда они умерли один за другим, почти одновременно. Я путешествовал тогда по России; там я и получил это печальное известие. Оно причинило мне искреннее огорчение; но эта потеря, вместо того, чтобы отдалить меня от Венеции, напротив, привязала к ней еще более крепкими узами, — хотя в первый же раз, когда я проходил мимо дворца Сан-Тровазо, сердце мое сжалось при взгляде на окна уже пустого этажа, на закрытых ставнях которого была наклеена полоска бумаги, по венецианскому обычаю означающая, что помещение сдается в наем. С тех пор я никогда не упускал случая в каждый свой новый приезд пойти приветствовать признательным воспоминанием жилище старых друзей, которые посвятили меня в очарование венецианской жизни и с дружеской гордостью любили повторять, что они «сделали меня венецианцем».
Я сделался им настолько, что пребывание в отеле уже казалось мне невыносимым. Милое гостеприимство моих друзей в Сан-Тровазо избавляло меня от этой неприятности; им же я был обязан и тем что нанял помещение, которое стало впоследствии моим постоянным убежищем. Я вспомнил, что они говорили однажды о Каза Триджани, где жили перед тем, как поселиться в Сан-Тровазо. Эта Каза Триджани, расположенная на Фондамента Барбаро, была занята двумя старыми девицами, сдававшими несколько комнат в наем. Комнаты были чистые, вполне пригодные для жилья; одна из них выходила окнами в узкий садик, где несколько розовых кустов цвели возле кипариса невдалеке от куртины ярко-красного шалфея. В сестрах Триджани было нечто забавное и беспомощное, что мне нравилось. Я сделался их жильцом и всегда останавливался у них, когда приезжал в Венецию; а это случалось почти каждый год в продолжение пятнадцати лет.
Чтобы нарушить эту давнюю и милую ежегоднюю привычку, нужно было, чтобы тяжкие события возмутили все течение моей жизни. Так и случилось. В продолжение трех лет я переживал душевное потрясение, причинявшее мне большие страдания. Все, что я могу сказать (я уже предупреждал, что вовсе не собираюсь писать исповедь и стремлюсь изобразить не столько свои чувства, сколько сами события), все, что я могу сказать об этом периоде моей жизни, это — то, что он был полон такого волнения, что я ни разу даже не вспомнил о счастливых временах, когда осенью или весной на несколько недель я становился гостем Каза Триджани. На эти три года прервались мои поездки в Венецию, и лишь после того, как я начал оправляться от жестокой болезни, которой завершилось это тяжкое душевное испытание, я стал мечтать о возобновлении давних связей с очаровательным городом, куда звало меня столько приятных и мирных воспоминаний. Быть может, именно здесь я скорее восстановил бы свои жизненные силы. Я признался в своем желании врачам, лечившим меня. Не одобряя вполне моих планов, они все же не стали противиться. Состояние моего здоровья было уже не таким плохим, чтобы путешествие казалось неблагоразумным. Последствия моей болезни сказывались в упорной бессоннице и повышенной нервности, к которым присоединялись искреннее отвращение к обществу и глубокая потребность в одиночестве. Венеция могла бы дать мне желаемое уединение. Почему бы, в самом деле, не произвести опыт? Лето с его тяжелой жарой подходило к концу. Сентябрь был на исходе, и мне предстояло застать на лагунах меланхоличную и спокойную красоту венецианской осени. Это было мне по душе. Я мысленно вновь видел кипарис в узком садике Каза Триджани и ярко-красный шалфей. Я вновь слышал крикливые дружеские голоса обеих сестер, стук деревянных башмаков по плитам Фондамента Барбаро, крики бродячих продавцов, возгласы «stai!»[2] гондольеров, огибающих угол маленького канала, все простые шумы народной Венеции, а в небе — чудесные колокола Салуте и Джезуати. Решение было принято. Оставалось только телеграфировать сестрам Триджани о дне моего приезда.
Я помню хорошо, что составил телеграмму тотчас же после ухода доктора. Я поднялся с дивана, чтобы проводить его до двери и, возвратясь к столу, взял листок бумаги, чтобы написать текст депеши; потом я ее отдал, по крайней мере, так мне казалось, вместе с другими письмами слуге, для отправки по назначению