. Как же могло случиться, что несколько дней спустя я нашел этот самый листок тщательно сложенным вчетверо и засунутым в одно из отделений моего бумажника? Откуда такая рассеянность? Эта оплошность, совершенная мною, не столь уж огорчила меня. Она просто доказывала, что болезнь ослабила мое внимание, и что мое выздоровление было еще очень непрочным. Я убедился в этом в то время, как смотрел из окна вагона на итальянский пейзаж, — ибо лишь между Вероной и Виченцой, в поезде, уносившем меня в Венецию, я обнаружил свой промах. Но исправить его было уже поздно; да это было и не так уж важно. Сестры Триджани, даже не предупрежденные заранее, всегда смогут меня как-нибудь устроить у себя. Если комната, выходящая в сад, не окажется сейчас свободной, они предоставят мне другую.
Должен сознаться, это обстоятельство меня несколько обеспокоило. Хотя сестры не ответили на мою телеграмму по той основательной причине, что не получили ее, все же их молчание представлялось мне не обычным. Я упрекал себя за небрежность и испытывал от этого легкое раздражение против себя самого. Вообще, к чему был этот спешный, стремительный отъезд? Отчего было не подождать, пока мое здоровье окончательно укрепится? Кто меня торопил? Что я буду делать в этом далеком городе с моим бедным страждущим мозгом и сердцем, еще не нашедшим покоя? Обрету ли я в одиночестве то умиротворение, которого ищу и в котором желал бы утопить свою жестокую грусть? Не подвергнусь ли я всем неожиданностям и капризам воображения и, не будучи в силах сопротивляться, не отдам ли себя заведомо во власть его предательских обольщений? Не окажусь ли я беззащитным против скорбных и опасных видений, рождаемых сожалением и воспоминаниями?
Эти мысли сделали для меня конец путешествия мучительным. Однако, когда поезд вышел из Местре и показались болотистые разливы лагун, опасения мои исчезли без следа. В то время экспресс прибывал к пяти часам, и когда он проходил по мосту, соединяющему город с твердой почвой, Венеция представала глазам путешественника во всем своем сияющем великолепии. Приближение к любимому городу всегда вызывало во мне чувство глубокого, неизъяснимого блаженства… Если в этот раз я не испытал такого наслаждения во всей его полноте, то все же я не мог не почувствовать себя удовлетворенным, когда, сойдя с поезда и покинув вокзал, увидел, как вода канала омывает ступени набережной, а над железными завитками гондол, построенных в ряд, высится в небе круглый серовато-зеленый купол Сан-Симеоне. Внезапно Венеция давних дней ожила в моей памяти, и в то мгновение, как весло ударило по воде, и уносившая меня гондола сделала тихий поворот, мне показалось, что я оставил за собой всю мою обремененную скорбью прошлую жизнь, и что сам я сейчас — только легкая тень, увлекаемая в молчание и свет, к умиротворению, спокойствию и забвению.
Эти мысли настолько занимали меня, что я почти оставался равнодушным к прекрасному зрелищу Венеции, вновь мною обретенной. Они сопутствовали мне до того мгновения, как гондола коснулась ступеней Фондамента Барбаро, прямо против Каза Триджани. Она была все та же, эта старая Каза, с фасадом, выкрашенным охрой, темными ставнями и маленькой дверью, на которой висело медное кольцо звонка. Я взялся за это кольцо движением, какое делал уже сотни раз. Как всегда, переливчатый звон отозвался в глубине дома. Тотчас же послышались шаги на лестнице. Особа, отворившая мне дверь, посмотрела с удивлением на меня и на чемодан в моей руке. Я назвал имя сестер Триджани. Улыбка была мне ответом. Вот уже три месяца, как сестры Триджани уехали в Виченцу к больному брату, а весь дом занимает теперь английское семейство…
При других обстоятельствах я легко перенес бы эту маленькую неприятность, но моя болезненная чувствительность значительно преувеличила ее размеры. Легкое разочарование повергло меня в чрезмерное смущение, сила которого не соответствовала вызвавшей его причине. И Венеции есть двадцать пансионов, более или менее похожих на Каза Триджани; оставалось лишь выбрать один из них; но эта незначительная неудача показалась мне первым неблагоприятным предзнаменованием. Она вносила словно едва приметную трещину во весь строй моих привычек, возобновление которых должно было способствовать возвращению моему в то прежнее состояние, когда эти привычки только что зарождались. Затянулась первая петля нити, которая со временем должна была опутать меня невидимой сетью. Неудача, сама по себе ничтожная, подействовала на меня самым гнетущим образом.
В этот день мне ничего более не оставалось, как направиться в отель. Поиски нового жилья я отложил до следующего утра. Я дал гондольеру первый адрес, пришедший мне на память. Я назвал, сам не зная почему, отель «Виктория», и, немного погодя, был водворен в комнате, хотя и банальной, но комфортабельной. Совершив необходимый туалет, я спустился в столовую, столь же банальную и комфортабельную. Был обеденный час. Мне хотелось лечь как можно скорее в постель после обеда, но когда я окончил его и закурил одну из длинных Virginia с продернутой насквозь соломинкой, которые мне нравятся своим острым, горьким запахом, меня потянуло совершить небольшую прогулку.
Лишь только я вышел на воздух, как ощутил большое удовольствие. Я был почти счастлив почувствовать себя снова в ночной Венеции, по запутанным переулкам которой мне так часто приходилось блуждать. В самом деле, сколько раз бродил я наудачу в темном и причудливом венецианском лабиринте! Под конец я так с ним освоился, что уже ходил с уверенностью, почти непоколебимой. Но в этот вечер я тотчас же заметил, что привычная способность ориентироваться покинула меня. Несколько раз я принужден был останавливаться, не будучи уверен во взятом направлении, и раз даже попал в один из тех rami[3], не имеющих выхода и обрывающихся у rio[4], откуда приходится возвращаться обратно. Эти маленькие ошибки раздражали меня необъяснимым образом: в сущности, прогулка моя не имела определенной цели, и мне некуда было торопиться. Я продолжал брести наудачу. Мне казалось, что это лучший способ успокоить мучившую меня нервность, вызванную, без сомнения, долгой неподвижностью путешествия. Я решил усталостью победить бессонницу, без сомнения ожидавшую меня в комнате отеля. К тому же, эти долгие блуждания были частью моих прежних венецианских привычек, к которым я возвращался в суеверной надежде обрести в них наиболее сладостные часы моего прошлого!
Тем временем надвигалась ночь. Я это заметил по тому, как быстро затихали calli[5] и campi[6], по которым я проходил. Когда-то такое одиночество нравилось мне больше всего. Я наслаждался в нем тем, что называют весьма удачно «венецианской таинственностью»: быстрыми шагами прохожего, звуком скользящей гондолы, стуком каблуков по плитам, всплеском весла по воде, голосом, песней, тишиной, еще освещенными окнами темных фасадов, — но в этот раз ночная Венеция, которую я так любил, произвела на меня впечатление, которое мне было трудно себе уяснить.
Безусловно, это не был страх. Я достаточно долго жил в Венеции и достаточно освоился с венецианскими нравами, чтобы знать, что прохожий здесь пользуется полнейшей безопасностью. Обязанности vigili, — так именуют здесь полицейских, — довольно несложны. Роль их сводится к тому, чтобы задержать нескольких пьяниц, пылких любителей vini nostrani[7] и изловить изредка нескольких воров. Если не считать этих маловажных проступков, венецианцы — люди мирные, и можно блуждать как днем, так и ночью, в самых отдаленных кварталах, не боясь опасных встреч. Единственный риск — это возможность заблудиться и забраться в тупик. Впрочем, и эта неприятность в значительной мере предотвращена прекрасной системой уличного освещения, которая, сохраняя городу живописную полутьму, оказывается вполне достаточной для прохожих.
Таким образом, страх ни в какой степени не примешивался к беспокойству, истинная причина которого оставалась для меня загадочной и которое сменило мало-помалу то удовольствие, с каким я вышел на звонкие плиты calli. Было ли это вызвано неустойчивым состоянием моего здоровья, или сказывались еще свежие последствия неудачи с Каза Триджани? Как бы там ни было, но меня мало-помалу охватывала не поддающаяся определению тревога, — нечто в роде смятения, какое бывает, когда входишь в атмосферу, насыщенную неожиданностями. Эта тайная тревога скоро стала столь тягостной, что я принужден был ускорить шаги, и я испытал истинное облегчение, когда после ряда поворотов, сделанных мною совершенно вслепую, случай, или вернее инстинкт, вывел меня прямо к огням площади Сан-Марко. Вид ее сразу рассеял мою тревогу, и, замедлив шаги, я прошел на Пьяцетту, которая открывалась, почти безлюдная, под небом, мраморным от густых облаков, в щели которых просвечивали звезды.
Было уже совсем поздно, и прохожие были редки под сводами Прокураций. Я всегда любил Венецию в этот час, когда знаменитые галереи простирают перед закрытыми магазинами свои длинные пустые коридоры, вымощенные блестящими плитами. Сколько раз, выйдя из кафе Флориан, я блуждал здесь! Но в этот вечер, усталый от долгой прогулки, я не стремился к роли одинокого перипатетика. С другой стороны, у меня не было большого желания возвращаться в отель. Я направился в кафе Флориан. Открытое всю ночь, оно давало приют запоздалым прохожим и предлагало им в качестве убежища свои расписанные залы с бархатными диванами.
Как известно, кафе Флориан состоит из нескольких смежных маленьких комнат, по-разному обставленных и похожих на гостиные. К одной из них я чувствую особенное пристрастие. Стены ее украшены зеркалами и фресковой живописью, защищенной стеклом от табачного дыма и порчи. На фресках изображены представители разных народов в их костюмах. В особенности казались мне забавными две фигуры: турок в тюрбане и китаец с косой. Под этим китайцем, на красном бархатном диване, перед круглым мраморным столиком, доска которого вращается на одной ножке, было мое излюбленное место. Оно оказалось свободным, когда я вошел в почти пустую залу. В другом конце зала два венецианца вели беседу за стаканом воды, а в углу старик с красным носом смаковал последние капли рюмки strega